«Русский путь» Людмилы Оболенской-Флам. Беседа с Л.Оболенской-Флам, редактором-составителем книги «Судьбы поколения 1920-1930-х годов в эмиграции»

— «Предназначение» — очень уж громкое слово. Я не поэт, не художник, не музыкант, у меня нет дарования, которое было бы довлеющим. Жизнь моя складывалась, скорее, в силу обстоятельств, определивших и род моей деятельности. Родившись в Латвии, я росла там в русской среде. Меня окружала русскоговорящая семья, я училась в русской школе, читала русские книги, была влюблена в русских классиков, друзья мои были из той же среды рижской интеллигенции. Так что, несмотря на латвийское гражданство, мне с ранних лет было совершенно ясно: я — русская.

Позже, когда во время Второй мировой войны мы попали в Германию, мне повезло: во-первых, потому, что моя семья выжила, а во-вторых, что мы очутились в Мюнхене. Там я училась в русской гимназии, где нам прививали чувство гордости за русскую культуру. Тогда же я поступила в организацию русских скаутов-разведчиков, которая была проникнута духом, если так можно выразиться, служения России и непримиримости по отношению к советскому строю. Позже это привело к тому, что я вошла в Народно-Трудовой Союз (НТС), организацию, которая делала ставку на социальную революцию в СССР. Но если в 17 лет я мечтала о том чтобы принять участие в революционной деятельности «спасения России», как тогда говорили, то в 21 год мне это стало казаться наивным. К тому времени я начала работать на радио, поступив диктором в европейское отделение «Голоса Америки», где я вскоре стала работать и как журналист. Тут у меня сложилось твердое убеждение, что какие-либо изменения в советском обществе могут произойти только изнтури, и только в том случае, если люди будут получать объективную информацию о происходящем в остальном мире и внутри страны — то, что правительство утаивает от народа. В силу информации я верю по сей день. Я не считаю, что людей нужно «пропагандировать» или воспитывать. По-моему, даже самый глупый человек имеет право на собственное суждение. Но люди должны иметь доступ к объективным фактам и к разносторонним их оценкам.

Так вот, возвращаясь к Вашему вопросу, на разных амплуа — от диктора до начальника отдела — я проработала на «Голосе Америке» в Европе и США более сорока лет. Эта работа мне подходила и по складу характера, и по убеждению, и по моим скромным способностям. Кроме того, в этом была общность интересов с моим первым мужем Валерьяном Оболенским, который работал вначале на Би-Би-Си, а потом много лет, почти до самой смерти в 1977 году, на радиостанции «Свобода».

— Первоначальный замысел был не мой. Это мой приятель по мюнхенской гимназии Георгий Вербицкий как-то позвонил и стал говорить, что хорошо было бы составить книгу, посвященную нашему поколению эмиграции, оставить по себе память, пока не поздно. В связи с деятельностью комитета «Книги для России» у меня было довольно много адресов, по которым я разослала призыв родившимся в двадцатых и тридцатых годах прислать о себе данные и приложить фотографию. Но скоро мне стало ясно, что такого рода книга вышла бы слишком сухой. К тому же, я узнала, что уже готовился биографический словарь «Русские в Северной Америке», который впоследствии вышел в Санкт-Петербурге. Нужно было найти другой подход. Тем более, что мне хотелось не только дать биографии отдельных людей, но сделать это в историческом контексте, без чего трудно понять, как складывались наши жизни. Главного читателя я представляла себе в России — не знакомого с обстоятельствами жизни людей, родившихся за рубежом или попавших на Запад в юном возрасте в результате войны. Так сложилась идея биографических очерков, чья мозаика, по замыслу, должна была передать более или менее развернутую картину событий XX века в том аспекте, в каком они влияли на судьбу моего поколения эмигрантов.

— Вот вы упомянули Марокко... Там я провела четыре года. Это, можно сказать, была «остановка в пустыне». С самого начала было ясно — пребывание там временное. Мы не были ни французами, ни арабами; чужая культура, полуколониальный строй (Марокко было французским протекторатом), ограниченные возможности для продолжения образования и малоинтересные перспективы в смысле трудоустройства. Спрашивается, почему мы туда попали? В Западной Германии оставаться беженцам было практически невозможно, там хватало своих, немецких, беженцев. К тому же, боялись Третьей мировой войны: Сталин устроил блокаду Берлина, опасались, что он позарится и на западную часть Германии. Наша семья чуть было ни уехала в США, но пропали наши бумаги, приходилось начинать сначала всю бюрократическую волокиту, чтобы получить разрешение на въезд в Америку. А тут папе моему предложили работу на французском заводе в Касабланке, правда, по профессии не инженера, а какого-то бригадира. Он согласился. Это был низкооплачиваемый труд в тяжелых условиях. Но было одно смягчающее обстоятельство: в Марокко оказались после войны моя бабушка и две сестры моей матери. Они приехали туда по вызову семьи брата бабушки Лихачева, который после революции отбыл службу во французском Иностранном легионе в Марокко и там обзавелся небольшим хозяйством. Так что у нас там была родня. Скажу к слову, что одна из моих теток, бывшая солистка балета рижской оперы, открыла в Рабате собственную балетную школу и сыграла немаловажную роль в культурной жизни Марокко. Но это было исключением; большинство русских мужчин работали землемерами, женщины — конторскими служащими. Я изучала языки — французский и английский, а также занималась русской молодежью, проводила для них летние лагеря и мечтала о возвращении в Европу.

— Как ни странно, я вспоминаю эту страну не без трепета — ее своеобразную красоту: эти средневековые крепости над атлантическим прибоем, эти развалины римской колонии Волюбилис, а неподалеку — священный магометанский город Мулай-Идрис, где иноверцам запрещено оставаться после захода солнца, это — совсем особый мир. Меня совершенно сразил Марракеш: высоченные пальмы, красные городские стены, минареты и дворцы в мавританском стиле, и всё это на фоне заснеженных Атласских гор... А центральная площадь в городе Джама-эль-Фна — совсем «1001 ночь». Там и навьюченные верблюды, пришедшие откуда-то издалека, и заклинатели змей, и сказочники; там, позвякивая медными кружками, разносчики торгуют питьевой водой из кожаной торбы, там писцы, примостившись на каком-то ящике, пишут письма для незнающих грамоту, а рядом — на таком же ящике — «тубиб» безболезненно вырывает прямо пальцами самые крючковатые зубы. На площади до поздней ночи горят огоньки карбидных лампочек, и слышится арабская музыка. За Марракешем — гряда Атласских гор, а за ней — преддверье пустыни Сахары, почти иная планета... Нет, я не жалею, что провела в Марокко несколько лет; я многое повидала, чего нигде больше не увидишь.

Правда, уехала оттуда тоже без сожаления — сперва в Париж, потом в Лондон, затем снова попала в Мюнхен, где неожиданно для себя самой стала работать в «Голосе Америки», и там же вскоре вышла замуж за приехавшего из Англии Оболенского.

— Событий было больше чем достаточно: первая советская оккупация балтийских стран, водворившийся там террор — аресты, расстрелы, массовая депортация населения... подлинный масштаб его раскрылся лишь после прихода немцев, когда стали раскапывать братские могилы расстрелянных, находить списки угнанных в Сибирь и списки тех, кто еще подлежал депортации или уничтожению. В их числе значилась и наша фамилия. А затем и немцы себя «хорошо» показали. То, что было проделано в Риге в одну из ночей 1941 года, когда было уничтожено практически всё еврейское население ее, включая малых детей, не поддается никакому описанию. Потом, когда в нашу семью попала маленькая сиротка из Белоруссии, мы узнали о зверствах эсесовцев и там (об этом, с ее слов, тоже есть в книге «Судьбы поколения»). Тяжелым переживанием был отъезд в нелюбимую Германию. Но выбора не было; родители понимали, что нам, эмигрантам и бывшим «буржуям», при советской власти никак не уцелеть, ведь мамин отец, внук известного ученого физика Якоби, был арестован в Риге в сороковом году одним из первых и сослан в ГУЛАГ, где вскоре погиб. Попав в Германию, мы испытали беженство (для старшего поколения вторичное), немало лишений, а самое жуткое — сильнейшие бомбежки.

Что касается людей, на меня повлиявших... Их тоже было немало. Я уже говорила о том, как складывалась моя «русскость». А в профессиональном отношении, с благодарностью вспоминаю первого начальника русского отдела «Голоса Америки» в Мюнхене Чарльза Львовича Маламута. Описание его можно найти в «Одноэтажной Америке» Ильфа и Петрова, которых он сопровождал, когда они собирали материал для книги. (Там ни слова о том, что он умыкнул жену одного из них и на ней женился, а первым браком был женат на дочери Джека Лондона.) Так вот, Чарльз Львович мог бы меня мариновать на должности диктора и, по совместительству, секретарши, а вместо этого он поощрял меня и других молодых самим готовить материалы для передач. Правда, если что-то ему не нравилось, он мог быть страшен. Помню, как за десять минут до эфира он обнаружил какую-то глупость в моем тексте и разорвал все пять страниц. Впрочем, сам же их потом и склеивал, наспех исправив мой текст.

С благодарностью вспоминаю я и писателя Александра Степановича Казанцева, работавшего в Мюнхене редактором. Он был автором первой книги о роли НТС во время войны — «Третья сила». Как редактор он вел борьбу с многословием, пафосом и сентиментальностью («сопля навзрыд»). Про халтуру говорил: «написано левой ногой, не сняв ботинка», а посмотрев произведение одного человека, сказал: «редактировать бесполезно, у него пошлость в самой пишущей машинке»... Я слушала и училась. Позже, когда мы переехали в Нью-Йорк, где я работала корреспондентом «Голоса Америки», не раз вспоминала его уроки.

Мне повезло, я имела дело со многими интересными людьми. Каждый человек оставляет на вас какую-то метку. Говорят, в Нью-Йорке один русский старичок, не зная языка, ездил на метро с топориком и делал, чтоб не потеряться, зарубки. Вот и мы в своей жизни набираем зарубки...

— Оболенский родился в Париже, подростком попал в Англию, к концу войны был принят в балетную труппу, организованную для развлечения британских военнослужащих. Для него это было средством добраться из Англии до Парижа, чтобы повидать свою мать, с которой его разлучила война. Но потом, в качестве заведующего хозяйственной частью — декорациями, костюмами, освещением, — он объездил с этой труппой полсвета, в том числе Индию и Индокитай. В Сайгоне чуть не умер от дифтерита, а выйдя из больницы, отправился пешком с проводником в Гималайские горы... Потом вернулся в Англию, стал работать на Би-Би-Си, одновременно преподавать русский язык в Кембридже, а когда в Англию начали прибывать на работы русские беженцы, стал издавать газету «Россиянин». Об этом в книге целая глава.

Этот рожденный в 1925-м году во Франции человек в совершенстве знал русский язык, говорил на нем без малейшего иностранного акцента, прекрасно знал и любил русскую историю и философию, в своей профессиональной деятельности был идеалистом. Мне очень жаль, что он не дожил до падения советского строя. Еще я хотела бы добавить, что хотя он был представителем старшей ветви князей Оболенских, восходящих к Рюрику, а его бабушка со стороны отца была урожденной светлейшей княжной Дадиани мингрельской, в нем не было и тени снобизма; он был убежденным демократом, очень широких взглядов; в таком же духе воспитывал наших сына и дочь.

— Да, конечно, это чувство было; хотя по сравнению со многими людьми, трудившимися на этом поприще, — бывшими и более образованными, и более талантливыми, — доля эта ничтожна.

— Со смешанным чувством. Я очень сильно ощущаю свою историческую связь с Россией. Иногда мне кажется, что у меня прямо-таки корни шевелятся, а в то же самое время — мой дом здесь, в Америке. Я слишком плотно вросла в американскую жизнь, полюбила этот благожелательный народ и бесконечно ценю чувство личной свободы. (Надеюсь, боязнь террора эту свободу не прикончит!) В России, при том, что все говорят на моем родном языке, я все же чувствую себя иностранкой. Конечно, меня радует, что нет советской власти, нет гнетущего ощущения страха и оглядки, с которыми я встретилась в первую мою поездку туда в 1976 году. Но меня угнетают следы советского периода, хотя бы даже когда прохожу по улицам с давно не ремонтировавшимися домами или вижу уродство архитектуры той поры... Мне жаль стариков, испытывающих нужду, меня поражает, что на площадках для игр так мало маленьких детей, по сравнению с Америкой. Ну и потом такие явления, как «Наши», ограничения средств массовой информации говорят, что не так-то просто изживается психология того, что принято называть «советским человеком».

Сделаю небольшое отступление. С моим вторым мужем, американским дипломатом, я провела полтора года в Испании несколько лет спустя после смерти Франко. Какая разница по сравнению с диктаторским режимом Франко, какая свобода! Точно птицу выпустили из клетки. Старой гвардии это не нравилось. Генералы сетовали на необузданность, на непорядки, устроили как раз при нас попытку путча, арестовали весь парламент. Это всё показывалось по телевидению, так сказать, живьем... Генералы рассчитывали на поддержку короля Хуана-Карлоса. Не тут-то было. Король отказался их поддержать. Инициаторов путча отдали под суд, а демократизация страны продолжала развиваться своим естественным путем, вплоть до примирения бывших враждующих сторон времен гражданской войны. Даже в отношении сепаратистов-басков, левое крыло которых устраивало теракты, центральное правительство проявляло сдержанность. Невольно напрашиваются параллели с Россией, и не всегда в пользу последней.

— Меня бы еще больше радовало, если бы была уверенность в том, что «карт-бланш» предоставлен и другим религиям. Вообще-то я за разделение церкви и государства.

— Издательство это — ответвление Библиотеки-фонда «Русское Зарубежье» в Москве. В поддержку библиотеки-фонда мы организовали здесь в США комитет «Книги для России», стали собирать книги и журналы, выходившие в российском рассеянье, а также исследования о России и Советском Союзе иностранных авторов — словом, то, что ранее было недоступно широкому российскому читателю, — и отправлять это в Россию. Этим мы занимаемся уже десять лет. Я председатель этого комитета. Одновременно, выйдя на пенсию, я сперва написала небольшую книгу, посвященную родственнице моего первого мужа Вере Аполлоновне Оболенской, казненной в немецкой тюрьме за участие во французском Сопротивлении. Ее имя в России было известно и раньше, но там из нее делали чуть ли ни коммунистку. На самом деле, она принадлежала к правому крылу Сопротивления, начавшему борьбу с германской оккупацией еще в то время, когда руки французской компартии были связаны пактом Гитлера-Сталина. Книжка эта — «Вики; княгиня Вера Оболенская» — вышла в издательстве «Русский путь» и была им же переиздана в 2005 году. Книга «Судьбы поколения» вышла в том же издательстве в 2006 году. «Русский путь» выпускает очень много интересных исторических книг, мемуаров, литературных исследований... Их каталог имеется на интернете.

— Собирая русские книги по Северной Америке (я включаю сюда и Канаду), приходится слышать одну и ту же жалобу: «Наши дети (или внуки) по-русски не читают, и книги эти придется выбрасывать». На самом деле, это не совсем так. Нужно учесть приток новых волн эмиграции, не все ведь ассимилируются настолько, что русские язык и культура перестают для них существовать. И даже в семьях потомков первой волны не всюду умер язык. Например, трое из моих внуков — это дети Раевских — дома говорят только по-русски. А ведь это уже четвертое поколение! Конечно, помогает то, что дочь моя замужем за таким же потомком эмигрантов, как и она сама. Но даже самая старшая внучка, которая живет в чисто американской семье своей матери, самостоятельно решила, что ей надо выучить язык. В прошлом году она уговорила меня взять ее в Россию. Это был подарок к ее 16-летию — круиз Петербург-Москва. Должна сказать, что я удивилась, как много она знает по русской истории. Теперь она мечтает о том, чтобы жить в России. Откуда это? Гены?