 |
| Владимир Музыкантов. Лондон, декабрь 2006 г. |
|---|
Это сейчас "тоска пустая" для меня — вовсе не пустое сочетание случайно подобранных слов, а классическая выверенность "Опуса №86". Это сейчас "Кипрский набросок" кажется напевом погрустневших небес — когда-то он известен не был. Но на очередном слете авторской песни услышала новое для себя имя: Владимир Музыкантов. Говорили, то ли еще не приехал, то ли на конкретный момент уже уехал: непогода. Потом, в тепличных домашних условиях, я поставила его диск "Зеркало", приобретенный в лесу на свежем воздухе — и, услышав "Всемирную историю", погибла практически сразу. Это был прозрачный мажор, изысканные мелодические ходы и совершенно восхитительный текст: "Пока не кончена всемирная история / После атак войска отходят на привал./ Одна любовь не принимает моратория / И поражает, как и прежде, наповал..." Прошло некоторое время — имя материализовалось в облик симпатичного худого бородача в очках, вполне соответствующего ипостаси ученого (уже знала: кардиолог-биохимик, занимается областью до того таинственной и возвышенной, что назвать — и то задача: изучение направленного действия лекарств в кровотоке. Надеюсь, что не перевираю...) Певчий кардиолог хранил благородную сдержанность, чувствовалась некая дистанция, не позволяющая вот так сразу сесть на бревнышко у костра, чокнуться пластиковыми стаканчиками и враз перейти на неформальное "ты". Но и потребности такой вроде не ощущалось — видимо, не зря спрошено божественным московским муравьем "Зачем мы перешли на "ты"..."
А потом, на вечернем концерте, неистовый московский дуэт "Мастер Гриша" в двух царственных лицах (Борис Кинер — Михаил Цитриняк) сразил аудиторию совершенно бесстыжим и хулиганским "Рецептом III" того же рафинированного Музыкантова... И не удивляясь метаморфозе, те же зрители окоченели от стылого ужаса, когда автор начал свою новую, медленную и страшную, как пульсация блокадного метронома, песню с рефреном-пророчеством: "Скоро, скоро, скоро будет все не так..." — похожую на отзвук ухающей пустоты над мертвой землей.
Человек продолжал появляться на слетах — но, что называется, без крупной вывески: две, максимум три песни в вечернем концерте — а потом решительный уход в неформальное общение. Было очевидно, что впечатление, производимое на других, явно не режиссируется. Из интересного удалось узнать, что его фамилия, более похожая на псевдоним, есть перевод фамилии предка-армянина, вынужденно русифицированная. Настоящая звучала как Сазандарьян и переводилась восхитительно: "бродячий музыкант". Объяснение творческой жажды потомка показалось логичным — хотя понятно, что случайности возможны.
Но весьма не случайно Юлий Ким назвал его "нашим итальянцем среди бардов". И не только от великодушия Дмитрий Сухарев произвел в звезды — правда, в самые неизвестные звезды своего поколения, но тут уж ничего не попишешь: сверхсерьезное дело жизни всегда спорит со свободой создавать. С течением времени несправедливость была устранена: Владимир Музыкантов выпустил три диска, его песни поют звезды самые настоящие: Валерий Золотухин, Елена Камбурова, Алексей Иващенко, Вадим и Валерий Мищуки, Елена Фролова, Лидия Чебоксарова, Наталья Дудкина...
...А теперь со звездного небосклона — на приветливую землю. В филадельфийском магазине "Книжник", где происходило празднование его пятидесятилетия, яблоку, в принципе, было, куда упасть — но оно могло и повиснуть в сверхплотном воздухе, напоенном совершенно неподдельной любовию гостей. Kто-то из присутствующих отбывал с дорогим сердцу Музой незабываемые смены в Барзовке, кто-то ходил с ним вместе по кругам московской жизни, кто-то делит сегодня американскую... Виртуозно владеющие инструментами и голосами собратья Александр Никитин, Галина Богдановская, Роман Кац, Антон Карнаух, Леонид Позен устроили юбиляру совершенно невероятный праздник музыки и души. Когда все они с маленькой сцены запели, а мы немедля подхватили ставшее уже хрестоматийным Володино "Помнишь, это было у моря...", — произошло абсолютно спонтанное, коллективное, просто рядами впадение в нирвану...
Юбилейным торжествам понадобилось откатиться, фигуральным конфетти и серпантину осесть — чтобы у нас появилась возможность для обстоятельной беседы и на ученого снизошла долженствующая сосредоточенность... (Забегая чуть вперед, скажу, что прочла в Интернете его мемуары и поняла: благородная аристократическая чопорность — это лишь одна из ипостасей, а в целом перед нами человек отвязный, любитель выпить и предаться излишествам, ленивый, нехороший и т.д. — ну, что написано его же пером...
Пушкин, Моцарт и некоторые другие любимцы муз, помнится, были не без похожих грехов...)
— Какие пути, Володя, вывели вас на стезю авторской песни? Насколько ваша биография имеет отношение к творчеству?
— Я родился в Москве, в потомственной медицинской семье. В восьмидесятом году окончил мединститут и с тех пор всю жизнь занимаюсь наукой — сначала в Кардиологическом центре в Москве, а с начала девяностых — в Пенсильванском университете в Филадельфии. Так что, на первый взгляд, в моей биографии нет крутых поворотов и каких-то необыкновенных событий. Даже тема научных изысканий не сильно изменилась за четверть века. Но если присмотреться, за спиной окажется насыщенная жизнь: любовь, друзья, семья, поездки в разные города и страны, встречи с интересными людьми. Это лирика, а вот эпос: перестройка, переворот ГКЧП, развал СССР, переезд в Америку...
Авторская песня началась для меня с песен Окуджавы (что, видимо, типично) и Вертинского (насчет типичности не уверен) в начале семидесятых, в старших классах. Прошел год-другой, я освоил гитарные азы и стяжал внимание друзей и подруг пением бардовских песен. Тридцать лет назад сочинил первую песенку, потом еще — и так накопились уже почти две сотни опусов. Первые годы я не стеснялся насиловать стихи настоящих поэтов, но быстро понял, что самому сочинять интересней! В начале восьмидесятых стал ходить на слеты КСП, в восемьдесят шестом — влюбился в Барзовку, бардовский палаточный лагерь под Керчью. Вот уже десять лет с удовольствием езжу на американский слет КСП, пару раз был на канадском слете. А вот на родине в фестивалях не участвовал и почти не выступал. Первое время по приезде в Америку я вдруг впервые ощутил интерес окружающих к своему творчеству и стал по нескольку раз в год давать небольшие концерты в городах, куда меня заносили научные поездки. Прошло несколько лет — и из заморского гостя я превратился в местного жителя. Последние десять лет я раз в год выступал на слете Восточного побережья, да еще раз в пять лет давал концерт в Филадельфии: спасибо Юре Книжнику, владельцу магазина русской книги и организатору концертов, он выводит меня из летаргии. Зато теперь приглашают в Россию — "жюрить" престижный "Петербургский Аккорд", выступать в бард-кафе "Гнездо Глухаря". Два года назад у меня был творческий вечер в Московском доме журналистов. Так что поговорка о пророке в своем отечестве не обманывает...
— И все-таки: пророк, выступающий редко — скромен или занят?
— Петь со сцены — вообще не очень-то мое дело: я сочинитель, а не артист. К тому же, концертная деятельность связана со всяческой суетой, надо "активничать", тусоваться, быть на виду. Всего этого мне хватает в основной профессии. Поэтому даже удивительно, как при такой пассивности автора кто-то узнал про мои песни. Ну и, конечно, выход в свет диска "Пятнадцать песен Владимира Музыкантова" в исполнении звездного ансамбля российских бардов и исполнителей — веха жизни.
— За вас нынче поют знаменитости — наверное, времени для собственно творчества стало больше?
— Гм-м... Последние несколько лет песни больше не приходят, да и гитару месяцами в руки не беру. Зато пришла проза: начал отдыхать над мемуарами, которые, по мере написания, публикуются в интернете на страничке Лиды Чебоксаровой. Там моя жизнь в авторской песне описывается с изобилием ненужных подробностей, самолюбования и копания в обрывках памяти...
— Вот говорят, никто в литературе колеса не изобретает. На мой взгляд, очень даже изобретает — как правило, пятое... Скажите, имеют ли собственные литературные пристрастия значение для вашего творчества?
— Думаю, что мои пристрастия в литературе достаточно обычны для мало-мальски образованного человека этого возраста и происхождения: смесь русской и западноевропейской классики девятнадцатого века, обширная литература двадцатого века: советская, европейская и американская (обе Америки, вначале больше северная — Хемингуэй, Роберт Пен Уоррен, Воннегут и Гор Видал, потом южная — Маркес, Кортасар, Борхес, потом опять северная — Торнтон Уайлдер и другой Гор Видал, уже на английском), и немного старой Европы — Вольтер, Шекспир, Рабле. Апулей, разумеется... В последние годы беллетристика ушла на второй план, больше читаю мемуары, эссеистику, литературу без придуманных персонажей с придуманными судьбами (Акунин в самолете — не в счет). Прочел дневники Олеши — гораздо более откровенные и трагичные, чем "Ни дня без строчки". Даже повторы и очевидные литературные огрехи не умаляют впечатления от этой исповеди. Беда в том, что все эти пристрастия немножко в прошлом: при двенадцатичасовом рабочем дне, заполненном чтением и печатанием огромного количества научных и околонаучных материалов, глаза с трудом воспринимают буквы. Так что теперь каждая новая прочитанная книга — это событие. Вот, того же "Пастернака" Дмитрия Быкова мусолю уже третий месяц...
Другое дело — музыка: тут глаза отдыхают, её я слушаю каждый день. Интересно, классику с удовольствием воспринимаю даже на работе, а вот авторскую песню не получается, отвлекает... Так что до бардов дело доходит в машине. Пристрастия есть, особенно среди старшего поколения: Окуджава, Новелла Матвеева, Ким. Из более молодых многим предпочитаю Михаила Щербакова. Десятки его песен слушал десятки раз и не надоело. Хотя некоторые его опусы мне не близки. Так я их и не слушаю...
— Вы впрямь весьма разные: у Михаила Константиновича, "по мненью многих", имеет место переусложненность, холодность, а у вас — волны любви и тепла, та самая "неслыханная ересь" простоты...
— Не думаю, что стоит противопоставлять: мол, Щербаков — это архисложность, а Музыкантов — сама простота, тем более, что у обоих нетрудно найти счастливые исключения из этой прокрустовой формулы. Речь идет, скорее, о различиях стиля. Важна не сложность и не простота — важна глубина, а уж как её достичь — дело автора.
Конечно, литературные пристрастия влияли на мое песенное творчество. Хотя, между прочим, для меня в песне неоспорим примат музыки (при том, что я музыкально безграмотен и всерьез стал слушать музыку только после тридцати лет). Некоторые авторитетные товарищи считают, что авторская песня отличается доминирующей функцией стихов. Не вступая в схоластические споры, рискну заметить, что авторская песня — это скорее не особый жанр, а способ создания и исполнения произведения одним человеком, так что она остается песней и подчиняется мелодии.
— О ваших песнях часто говорят: интеллигентные, книжные... Вы намеренно обращаетесь к литературе, живописи, театру, когда пишете?
— Нет, ничего намеренного. Иногда влияние, кино, архитектуры видно в моей песне даже постороннему взгляду — как прямая цитата или тематическая перекличка с известным произведением. Таковы "Смерть чиновника", в которой отражаются темы из Чехова и Экзюпери, "Строка из Анакреонта", "Три мушкетера", связанные с именами Ларошфуко, Монтеня и Паскаля. Как и все остальные мои песни, эти сочинялись спонтанно, без предварительной задачи обязательно обратиться к такому-то любимому произведению. Но в процессе происходило короткое замыкание — и знаменитая строчка, или тема, или картина находили свое место в новом опусе. В некоторых песнях есть цитаты или намеки на песни других бардов — как правило, друзей. Так, чуткое ухо без труда распознает ссылки на "Кибитку" Щербакова и "Горный приют" Кинеров в моем "Рождественском каноне". У меня сложился целый цикл песен (несколько десятков, не меньше), который я назвал "Отголоски". Во многих этих песнях нет обращения к источникам. Зачастую песня уже была написана и даже спета, когда вдруг наступало прозрение, что она должна называться "Приглашение на казнь", "Лезвие Оккама", "Посвящение Гумилеву", "Маршал Жуков, или Меншиков в Березове..."
— Вспомните и назовите, пожалуйста, ваши первые, любимые и главные песни...
— О, это самая интересная тема для разговора с автором! Кто же не любит говорить о себе... Правда, первые песни уже давно ушли из моего репертуара. Хорошо ещё, что полный юношеской энергии и банальностей "Мячик", запоздало посвященный Андрею Крючкову (рано ушедшему из жизни барду, с которым мы дружили в восьмидесятых), был записан на диске "Зеркало", выпущенном восемь лет назад. Сейчас я не решился бы ее спеть. Нет того куража, с которым она сочинялась... Наивный юношеский "Белый кораблик" теперь исполняет более молодой душой Антон Карнаух. Из ранних песен, написанных до восьмидесятого года, я иногда вспоминаю только "Синие мундиры" и "Гитану". Их записали Леонид Сергеев и Валерий Золотухин. Но мне все еще хочется самому записать "Гитану" — с таборным хором...
Любимых и главных песен много. Конечно, каждая только что родившаяся — дороже предыдущих. Но по прошествии некоторого времени автор дает более взвешенную (хотя по-прежнему субъективную) оценку своим творениям, сплошь и рядом пренебрегая даже таким, казалось бы, объективным критерием, как популярность. Кто знает, причислял ли Визбор "Солнышко лесное" к своим главным песням...
— Цитата из Музыкантова — практически программная: "Аве, Рим, ты тронул душу... Разве душу объяснишь?..". Вас называют самым итальянским из поэтов — откуда у рожденного в Москве мальчика "итальянская грусть"?
— Наверное, я все-таки из бардов, а не поэтов: я же пишу песни, а не стихи. Интересно, что в раннем детстве в семье меня действительно звали "итальянским мальчиком": карие глаза, обожал цитрусы и макароны с сыром. Чуть постарше: любимый уголок Пушкинского музея — античный дворик. Потом — Спартак, итальянские мелодии, Цезари и Антонии из Шоу и Шекспира, живопись — Микеланджело, Рафаэль, Ботичелли, Липпи, Каравадджо. Звучный, ясный, певучий язык. Вечная, соразмерная человеку архитектура. Италия — счастливое детство человечества. Некая "отмеченность" наблюдается в судьбе: первая поездка за границу на конференцию, ещё из Москвы, — сразу в Италию. Часами бродил по Риму. Стоит ли удивляться, что во многих песнях либо я обращаюсь к Италии, либо она обращается ко мне. Кстати, не хочу тянуть одеяло на себя: у Михаила Щербакова тоже много итальянских песен. Правда, мои были написаны раньше — ну, так я и постарше, и мне посчастливилось побывать в Италии лет за десять до него. Мне трудно определить музыкальную подоплеку своего "итальянства": может быть, дело в том, что люблю мажорный ключ и легкие, напевные мелодии?
— Пушкинское "Ты царь — живи один" к вам явно неприложимо: полно друзей, всеобщее обожание. Как это сочетается с потребностью уединения для творчества — если таковая существует?
— Подозреваю, что все пушкинское приложимо ко всем. Хотя, конечно, какой там царь... Ваша правда, счастливая судьба подарила мне много любимых людей по обе стороны Атлантики. Уединение достигается с трудом и все больше через силу: уж больно я люблю погулять с друзьями, в застолье или на свежем воздухе! Хотя по натуре я — интраверт, должен побыть один, мне это нужно, чтобы прислушаться к душе.
— Поэзия, как известно, божий дар, но к поэту предъявляется много земных и достаточно суровых требований: ты должен быть гражданином, гуманистом, влюбленным и т.д. Не давит ли такая императивность?
— Если кому я чего и должен, так это своим близким людям. Как автор я аполитичен: никогда не писал песен "на тему дня". Не потому, что считаю это низким жанром, просто я — лирик, и этим все сказано. Меня волнуют частные переживания и отношения отдельных персонажей, в первую очередь — собственные. Пейзаж не менее важен, чем волнения общества. Любовь, доброта и гуманизм — это, пожалуй, и есть основы моего гражданства. Так что мне не приходится сочетать слишком много противоположностей: гражданские и социальные интонации моих песен естественны, но так сочинилось не из чувства долга, а просто из чувства.
— В ваших песнях, Володя, нет собственно борьбы, выкриков протеста. Но действительно ли все в жизни далось без битв?
— Ну, что тут сказать... Наверное, был рожден под благополучной звездой. Никогда не боролся с мерзостями, не было никаких комплексов ни на Родине, ни в Америке, не было особых сражений. Как-то все идет само собой: работа, дом, песни, жизнь...
P.S. Его стихи сделаны безупречно и, при всей головокружительной сложности иных пассажей, легки, как выдох, как те живые пузырьки покалывающего лимонада перед владельцем таверны, который осознал конечность собственной жизни, но не перестал любить ни жену, ни старые стены, ни мандолину, которую совсем скоро слушать не придется... ("Кипрский набросок"). Там, в начале "Наброска...", есть такой грустнейший ход на малую сексту вверх — а ведь автор знать не знает ни про сексту, ни про иные обозначения расстояний между звуками по высоте... Но, коря себя за музыкальную безграмотность, он умудряется добывать из потаенных кладовых мелодии — дай бог всем студентам факультетов композиции...
Его поэзия — сочетание разборчивой образованности и бесхитростный разговор с собственной душой — сколь распахнутой, столь порой и необъяснимой. В жестокий век, когда "езда в незнаемое" завела кого в болото дилетантизма, кого в дебри рассудочных умствований, он пишет и поет то нечто забавное, то горькое, то простое, то постижимое не вдруг — но по замыслу и сути всегда внятное, пробуждающее в уме добрый архаизм "классика".
Потому есть у Владимира Музыкантова в современной авторской песне собственное место — не добытое с бою, не выбитое в важных приемных — а достойно, без деклараций, занятое.
Добавить комментарий