 |
Иммиграция начиналась с почти радостного взваливания на плечи того, к чему сознательно готовились, руша свое гнездо и собираясь в никуда. И несмотря на традиционные реалии быта и бытия новоприбывших, все оказалось не так чтобы безумно стрaшным. В одном я была незыблемо уверена: терпкий знобящий воздух нашей культуры, помешательство на стихах, песни под гитару у костров и со сцены родимого ташкентского Дома знаний — это нужно забыть накрепко и навсегда. Ибо — не повторяется. В таком заблуждении пролетело десять иммигрантских лет. Сквозь эту толщу донеслись как-то слова “слет КСП” — откликнулась вяло, почти недоверчиво: ну, какие тут, в Америке, могут быть слеты? Суррогаты, не иначе... Потом увидела название радиопрограммы “Поющая поэзия” — включила, и задышалось озоном. Запомнила имя ведущего: Михаил Мармер. Далее — откровение заокеанской жизни: концерт Юлия Кима, и — удивительно колоритное лицо пожилого, темпераментного господина в одном из первых рядов (при американской незакомплексованности трудящихся и притом, что все происходило не в Карнеги-холле — был в элегантном костюме!) Вопрос друзей: “Как, не знаешь Мишу?” — и хотели повести знакомиться — я засмущалась, словно забыв о принадлежности к “цеху”. А вскоре состоялся очередной слет клубов самодеятельной песни “Хорошо жить на Востоке” Восточного же побережья — тут я уже все уразумела, вещички собрала. Безлошадную сосватали на борт авто, за рулем сидел он, Миша Мармер, уже не в костюме, а в легкомысленной “джинсе” — веселый и благорасположенный ко всем, включая совсем новых знакомых. Его минивэн был плотно набит собственным, а более — чужим туристским снаряжением. Ехали жутко долго, в тесноте великой, но без намека на обиду, команда “контакт! — есть контакт!” работала четко. Добрались до леса — наш доблестный водитель вошел под зеленые своды без шума, но как-то удивительно домовито и по-хозяйски. Уже через несколько минут после прибытия он споро натягивал навес над палатками, пояснял зеленым, которые подмерзли, что плохой погоды нет — есть неподобаюшая экипировка, и проглядывал бумажки высокой степени важности, готовясь к рабочему дню: назавтра предстояла нешуточная пахота группы прослушивания под его началом.
Наутро я маячила с блокнотом неподалеку от сайта, где они, важные, заседали, сквозь графику веток высматривая таинство и слушая очередного претендента на сценический выход. Претендент был внешне ничего, но стихи пел плохие, да еще и под музыку столь немудрящую, что невольно думалось про ту самую простоту из народной поговорки... Лица членов “прослушки” выражали разную степень отчаяния, но Мишино оставалось непроницаемым — только сигарета дымила с утроенной свирепостью. И вдруг он ее резко загасил — и, поднявшись с руководящей скамейки и выбросив руку вперед, стал читать стихи. Все, включая шпионку за кустом, оторопели. Потом амбициозный юноша встал со смущенным видом и, явно поняв бесперспективность собственных претензий, выдал нелегкое “спасибо”...
* * *
Человек читал стихи, еще не куря — точнее, сколько себя помнил — а помнит Михаил Львович Мармер себя с той поры, которую большинство из нас открывает только по учебникам и книгам. На классический табурет, правда, не поднимался — но на коленях у легендарного Прова Михайловича Садовского, было дело, сиживал. Потом, став из маленького серьезным и уже не очень маленьким, прилежно посещал кружок художественного слова при радиокомитете, занимался в студии Центрального дома работников искусств под руководством Варвары Васильевны Друговой — педагога самого блистательного Дмитрия Журавлева. Такое вот воспитание. Окончив школу и возмечтав о сцене, успешно прошел три отборочных тура в ГИТИСе. Дальше произошло слабо возможное — мама позвонила кому следует и произнесла однозначно: “Мой сын актером не будет!” Профессиональный режиссер, она была профессионально безжалостна: голос и внешность необходимы такие, чтобы стать первым — или придется оставаться никаким. Еврей любит маму, и вы даже представить себе не можете, насколько: Миша закинул на чердак актерские амбиции и перебросил документы в Московский Институт инженеров транспорта — как вам контраст...
— И вот прямо — на горло собственной песне?
— Ну, видишь, песня же осталась с человеком...
Из альма-матер его, одного из лучших студентов, ушли — с формулировкой “за академическую неуспеваемость”. Точнее, за неосторожно брошенный на комсомольском собрании комментарий. Не дожидаясь “воронка” и отправки по этапу, быстренько уехал в дальние края сам — в Мурманск. Это было зрелище: вчерашний рафинированный московский интеллигент, горбоносый, тощенький, явно не из этой пьесы, стоял кочегаром, языческим божком огня у топки рыболовного траулера. Выстоял. Потом “повысился” до моториста, потом поступил в Высшее инженерное морское училище, о котором и теперь подчеркнуто говорит: “Не вуз, а сверхвуз!” Даль никогда не означала отсутствия культуры, и Мурманск в этом плане не открывал Америк: книг в благословенном городе было полно, нормального читающего и думающего народу тоже.
Приехал уже через год после смерти усатого тирана в отпуск в Москву, зашел в знакомый радиодом по приглашению приятеля — и началась в жизни новая эпоха. Приятель посулил: “Такое покажу!” Не обманул — извлек и поставил без свидетелей огромную бобину, с которой полились песни едва известных тогда Окуджавы, Визбора, Анчарова... Пламени, занявшегося в молодой душе мурманского студента, с лихвой хватило на все оставшиеся годы — а тогда немедленно все переписал прямо на студии и, вернувшись в северные широты, стал усиленно пропагандировать услышанное среди интересующихся. Благо ветры тогда уже дули не такие злые, и сама по себе авторская песня на этапе своего зарождения не была еще полностью понята власть предержащими — следовательно, не успела попасть в разряд крамолы.
Этот же год — первый призыв Аполлона к священной жертве: начал писать песни. “Какие?” — с любопытством спрошу я, творений Мишиных ранее не слышавшая — и он, развеселый, вдруг станет сдержанным: “Разные...” Пояснит в ответ на настойчивость: чистого эпигонства, вроде дежурных костров и палаток, в его стихах не было, но океанская тематика, в моменты корпения над строчками казавшаяся самому себе первичной, при свете дневном и исполнении вслух оказывалась неумолимо “городницкоподобной”. Мне в известных случаях здоровой приставучести не занимать — и вот Миша уже берет старую заслуженную-презаслуженную гитару — и бесшабашная, совсем не декларативаная “Распылили мы жизнь в кабаках!” ошеломляет и убеждает, что строгость к себе человек измеряет по высшей шкале. А резковатая, но оттого не менее душевная “Опять уеду к черту на рога...” — какое же это, Миша, родной, эпигонство? В свое время его песни циркулировали среди каэспэшной публики в записях, исполнялись на слетах в Подмосковье — а сам он, не балуя себя эстетическими послаблениями, поставил перед собой иную задачу и на публике пел исключительно Галича.
Но это позже — а покуда над головой мурманские тяжелые облака, начало шестидесятых — и опять Его Величество случай. Местный журналист Сергей Малахов ошарашивает новостью: “Мишка, Визбор приезжает!” Визбор был еще молод, но уже овеваем ветерком легенды. Познакомились, и на правах местного товарищ Мармер ласково предложил: “Юрь Осипыч, на “Ленин” не хотите попасть?” И — тихо умыкнул гостя, и три дня они пили и пели на борту хрестоматийного ледокола, о котором мы читали, начиная с букваря, и который по совковому молодому восторгу приравнивали едва ли не к “Авроре”... На том же “Ленине” склонный к революционной деятельности Мармер будет потом крутить народу Галича и весь остаток жизни законно гордиться этим фактом.
Милый юбиляр по-хорошему щепетилен и считает нужным подчеркнуть: закадычными друзьями с Визбором они не стали — остались добрыми знакомыми. Но хулиганской сюрреалистической зарисовкой осталось в копилке памяти: пил с Визбором на ледоколе “Ленин”, там же крутил Александра Аркадьевича...
Шло время смены декораций: в 1971-м году морской волк возвратился в Москву, поскольку уже была Лера — “Лериньки”, хрупкий стебелек, а морская жизнь означала жизнь врозь, для этих двоих абсолютно невозможную. Лерочка сама оказалась певчей, с хорошей школой. В детдоме, где дочь врагов народа воспитывалась во время маминой отсидки, петь приходилось часто, несмотря на мрак обстановки: главарю хулиганов голосочек этой крохи растеребил ненастроенные струны грубой души, что оказалось спасением. Он предупредил малоумных: “Кто ее тронет...” И не трогали — слушали, выпучив глаза.
Чета Мармеров и Лерина мама, Надежда Адольфовна Иоффе, прожили на одних метрах тридцать лет и три года — прожили так, как не бывает, то есть без единого недовольного взгляда, без единого момента испорченного настроения. Светлейший дух тещи до сих пор витает в доме вместе с песнями старыми незабытыми и новыми открытыми.
* * *
А давние семидесятые оказались сероватыми, хотя для движения КСП это все еще ощущалось временем, которое “вперед”: со сцены Московского пединститута не сходили Кукин, Егоров, Якушева. Визбор оклемался от инфаркта и впервые на геофаке МГУ прозвучал классический “Волейбол на Сретенке”. Миша, в ту пору уже солидный инженер, втянулся в это менее солидное, но крепко схватывающее дело по самую маковку: концерты, слеты, опять концерты... Знакомств в бардовской среде завязалось превеликое множество: Городницкий, Туриянский, Мирзаян, Клячкин... Их дом превратился, по меткому замечанию той же тещи, в “корчму на литовской границе”: туда потянулись авторы, исполнители, слушатели, состоялся один “домашник”, потом другой... В гостеприимных стенах перепели все, исключая, как ни грустно, Окуджаву, Анчарова и Галича — просто не случилось этим троим попасть на мармеровскую кухню. Остальные перебывали в непретенциозной театральной гостиной — доски на двух табуретках — вот вам и зрительский ряд! — неоднократно. Прискорбно ныне забытый Альфред Михайлович Солянов чувствовал себя в корчме сугубо дома (“Маленький, — с нежностью и невероятной грустью вспоминает Миша, — без жалости не взглянешь — а песни писал блистательные, весь современный городской романс пошел от него...”)
Однако их стены порой буквально прогибались от количества желающих в них попасть, и хозяин стал организовывать концерты на воздухе. Продолжалась пора брежневского города Глупова, парадоксально породившая взлет жанра авторской песни, и интерес к ней был поистине взрывным: один звонок — на подмосковной поляне собирается двести человек. Московский слет — пять тысяч! Правда, в конце семидесятых власти спохватились по поводу такой вольницы и срочно поручили комсомолу курировать КСП. Появились надзиратели-функционеры из собственной среды (“Как ни странно, среди них были и приличные люди — Каримов, Грызлов, Гербовицкий...” — задумчиво произносит Миша, словно и по сию пору удивляясь такой странности...). Справедливо решив, что живое и настоящее “не задушишь, не убьешь”, Михаил Мармер, с комсомольским начальством не пировавший, но в среде КСП достаточно авторитетный, продолжал летать и ездить по слетам. Летом сияла Борзовка — плод самодеятельности керченского клуба КСП, привилегированный лагерь, куда пускали только по приглашениям, но где и профессор, будущий академик, выносил очистки картошки (классический пример с Городницким).
Миша Мармер держал свой гордый семитский профиль по ветру излюбленной стихии. Пел на слетах: очень редко свое, в основном чужое — но не чуждое. Никогда не принимал участия в конкурсах, где раздавали слонов — трезво и самокритично отводил любые предложения: “Я отвратительно играю на гитаре!” (Ну, это, с моей точки зрения, преувеличение — точнее, преуменьшение: играет так, как начинали основоположники жанра, не лучше, но и не хуже, мой слух это не оскорбляет). Гитару с охотой брал в руки в отпусках, которые неизменно проходили или под парусом, или на веслах. Чудный московский бард, детский невропатолог Алексей Морозов до сих пор вспоминает об их совместных походах с глубоким вздохом сожаления: “Дядя Миша, а помните, как мы с вами...”
Приходил, бросал рюкзак. Дома неизменно ждала “Лериньки”, по небогатому здоровью его не сопровождавшая, но схватывавшая каждую новую песню на лету и готовая подпеть идеально чисто — хоть в терцию, хоть в кварту...
* * *
И стал человек потихонечку разбираться в этом деле — а чем более разбираться, тем более задумываться: что же это за явление такое, взорвавшее советскую культуру и ставшее опальной субкультурой? Поэтов, как помнилось с интеллигентного детства, есть много хороших и разных — но что же тогда авторская песня? Стал обсуждать это с такими же пытливыми. Вместе приходило понимание: происходит возврат поэзии в ее естественное состояние — в “звук осторожный и глухой”. Поэмы Гомера, Махабхарата, Рамаяна — не доказательство ли версии? Письменность появилась позже — как средство сбережения того, что беречь стоило.
— У поющейся поэзии — две причины существования, — веско говорит Миша, и я торопливо записываю для вас, для себя и для потомков. — Первая — теснота бумажного листа. Еще Федерико Гарсия Лорка говорил: “Стихи, написанные на бумаге — еще не стихи. Их необходимо одеть”. Причина вторая — специфическое средство сохранения материала, то есть магнитофон.
Задумываемся вместе над хрестоматийным, что первично, музыка или слово — и полюбовно сходимся на том, что первичен дух.
Его вольнолюбивому духу было тесновато в советской атмосфере — при том, что работал под солидной вывеской “Атомэнергопроект” и был главным технологом на пуске ряда атомных электростанций страны. В годы застоя “Софья Власьевна” не обошла Михаила Мармера вниманием — и хотя не присылала зарешеченную машину, но за знакомство и дружбу с тем же Владимиром Туриянским приглашала на беседы. Даме откровенно не нравилось, что “Америка в истерике, Япония в агонии, в Сургуте потихонечку бурят...” Миша, рискуя служебным положением, пытался объяснить, что тут не насмешка — наоборот, социальный оптимизм — и нарывался на раздражение куратора их НИИ, штатного служащего с Лубянки: “А вы скажите своему другу, чтоб он в своих вещах... ну, полегче...” Благодарение богу, который тоже был в опале: партбилет выкладывать на стол не пришлось по причине отсутствия оного. А сам товарищ Туриянский был в очередной экспедиционной дали: и тут, как в анекдоте, евреям повезло...
Не удерживаюсь от вопроса, который по частоте задавания пора уже считать не вполне приличным: “И чего же Вы уехали?” Стервозно уточняю: “Из Москвы, от атома, энергии и песен? А, Мишенька?” Он хмыкает — потом, весело напрягшись, вспоминает, что была, была против него в Союзе жуткая дискриминация: в поездку в ГДР еще пустили, а вот в Финляндию уже нет. Что, без Финляндии никак нельзя? Да можно — ну, денек было противно. Ну, друг как-то сказал: “Прожили мы жизнь, Мишка — а все псу под хвост!” — так это в любых географических координатах, при любой формации и по любому поводу может говориться... А вот прекращаем вымучивать версию, ибо все гораздо проще: одна из сестер жены уехала в Америку — и стала зазывать родню, и супруги Мармер по зрелому практическому размышлению откликнулись. Исход предусматривает и конформизм тоже — посему так же полюбовно, как на первичности духа, мы сходимся на том, что не нужно героизировать то, что героизмом не является. Для того чтобы понять, кто есть человек, я бы вообще не спрашивала, с какой легендой — или вовсе без нее — он приехал в Америку.
Новоявленный иммигрант Михаил Мармер, оставивший дома дохлую идею работы по специальности в новой стране, ухаживал в Нью-Йорке за больными, ремонтировал мебель, разбрасывал рекламные листки в подъездах трудящихся, устилал полы “карпетами”, крутил баранку авто — вполне достойно, по-мужски, без малейшей доли брезгливости и усиленных воспоминаний о том, под какой вывеской и в каких чинах жилось в Москве. Он работал и ждал: сейчас, сейчас “начнется, что еще не началось...” Бывшей советской интеллигенции вокруг много — не может быть, чтобы никто не вывез в багаже сердца хотя бы кусочка родной субкультуры — песен, без которых мир, как известно, пресен! Не ошибся: узнал, что есть в Филадельфии человек с хорошей фамилией Книжник — и что он, Юрий Книжник, не только буквально продает книги народу, но и устраивает бардовские концерты. А потом Валентин Черняк — наш ридный Волик... — создал организацию KSPUS — сегодняшний бесконечно родной Каэспус! — и Михаил Львович Мармер, восклицая “ура!”, немедленно встал под знамена.
* * *
После очередного слета “Хорошо жить на Востоке!”, ознаменовавшегося ну очень длинным концертом и откровенно небесспорным репертуаром отдельных исполнителей, Михаилу Мармеру позвонил все тот же Валентин Черняк и поставил задачу создания на слетах группы прослушивания: песни для концерта совершенно однозначно надо было отбирать... Для начала “старшому” надлежало отыскать единомышленников, которые понимали бы, что есть поэзия и как музыка возвышает ее, не разрушая. Миша выбрал в соратники тех, кого знал как людей не лично творящих, но в жанре глубоко сведущих: Леонида Вилихина, Александра Грайновского, Бориса Косолапова, Владимира Сигалова (до сего дня не уверен, что в группу прослушивания должны входить авторы: субъективизм неизбежен...) Работали слаженно, что отнюдь не означает как роботы — как счастливо сложившийся единый мыслительный механизм. Потом, через несколько слетов, жизнь подкинула в ровно горевший костер сухих дров чрезмерных эмоций, повлекших за собой перемены в составе “прослушки”. Ну, бывает... А еще чуть погодя державный Мармер, уставший функционировать, и вовсе объявил, что выбирает себе во-он ту поймочку на берегу и будет гулять по слету, как классический кот — сам по себе. Добро, погулял один раз — за это время служенье нашей музы соприкоснулось с суетой и забвением начал... Есть серьезная надежда, что на следующем слете, дай бог ему состояться в добрый час, можно будет снова увидеть Михаила Мармера в окружении серьезных людей из группы прослушивания, в дыму сигареты и с директивной думой на челе. Есть надежда, что божественная вкусовщина возьмет верх — и концерт, с легкой руки осуществляющих нелегкий выбор, будет концертом, а не борьбой за поиски обломанных краешков жанра.
...О том, что есть в эмиграции человек, знающий об авторской песне все, прослышали в свое время и представители местных “масс-медиа” — и вскоре в доме у Мармеров появился Владимир Гусаров — директор программ радиостанции “Надежда”. Душевно побеседовали в эфире. С этого началась наша общая радость — еженедельная авторская передача Михаила Мармера “Поющая поэзия”. Потом “Надежду” попыталась обойти ревнивая и массовая “Народная волна”, прибрав драгоценного ведущего к рукам. В результате он плещется в волнах эфира, не обижая ни матерь “Надежду”, ни более активную и всеохватную “Народную...” Вы не забываете в воскресенье в два часа дня включить радио? О том, как он говорил об Окуджаве, Туриянском, Суханове, Камбуровой, Лоресе, о чуть менее известных, но оттого не менее блистательных американских авторах Сергее Арно, Аркадии Дубинчике, Елене Лебедевой, Викторе Столярове и многих других, слышали? Если да, значит, за вас как за личность не следует волноваться.
Он планировал передачи — и понимал, что границы жанра чуть сковывают: поющаяся поэзия требует большего охвата. Так появился отдельный, но не отделенный от общей темы раздел “Его Величество Романс”. Романс — дело особое: для непосвященного или не проникшегося это зачастую всего лишь набор амурных штампов. Надо понимать контекст эпохи, чувствовать вкус к божественной старине, биение вечных страстей — которые, кстати, переплавляются в новой поэтической традиции в строки, для современного слушателя отнюдь не банальные — взять романсы того же Юрия Лореса. Материала собралось — море, и слушатель блаженно окунулся в него...
Спрашивать, как человек становится энциклопедией, смысла нет: есть жизнь, которая даровала столько встреч и упоения от людей и песен, что складывать эти сокровища на чердак памяти — пустое дело.
— Главный кайф от передачи — дележка! — последнее слово он произносит врастяжку, с видимым удовольствием — абсолютно с тем же, с которым изрекает свое еженедельное: “Дорогие друзья, в эфире программа “Поющая поэзия!” — и это не только представительство, но и, по сути, генеральная концепция, недекларируемое сражение ведущего против дубовых, на его взгляд, определений типа “авторская песня” (“А Пугачева что, — весело ярится Миша, — не авторская?”), “самодеятельная” (“Кто самодеятельность? Никитин — или, может Мирзаян?”) С затаенной неповторимой интонацией он произносит свое излюбленное, чуть громоздкое “поющая” или “поющаяся поэзия” — но надо, его же любимым словом, чтобы все было “точненько”.
А начинает говорить об очередном авторе — и едва не захлебывается от нежности, поневоле делая порой длинные паузы — на чувства. Далее — записи песен, и звонки от народа, любых возрастов, включая очень почтенных бабушек и дедушек, которые не перестают удивляться: “Надо же, а я и слыхом не слыхивал, кто такой Александр Смогул, спасибо, что рассказали...”, “Где можно купить диски Аркадия Дубинчика, сколько у него сборников стихов?”, “Если Андрею Компанийцу делать больше концертов — ведь плохо не будет?”, “Нельзя ли вашего друга Алексея Морозова забрать из Москвы?” И в самом деле, чего там: Александру — быть любимцем масс, Аркадию — немедленное и полное собрание сочинений, а Леша пускай с нами живет, нам теперь без его песен американское благополучие не в полную радость... Еще бы Туриянского с Лоресом в Америку для компании — и будто никакие твердыни никогда не рушились вообще...
* * *
Вы можете поверить разбитной газетной рекламе, которая твердит, что секрет неуходящей молодости — в витаминных добавках и эликсирах. А вот не покупайтесь. У Михаила Львовича Мармера все гораздо проще: каждая судьба, пересекающаяся с его судьбой — отдельный разговор, а судьбам таким несть числа, потому разговор длится и длится, и прервать его — грех. Потому и живет человек, по закону Моисееву, “насыщенный жизнию”, а календарная дата — всего лишь дата календарная.
Добавить комментарий