Семен закрыл за собой дверь ординаторской и пошел по коридору. В отделении было то время, когда утренняя суета врачебного обхода сменилась на временное спокойствие. Он шел, замечая те мелкие детали, что определяли жизнь гинекологического отделения городской больницы. Из-за полуоткрытой двери плановой операционной донесся взрыв хохота, что свидетельствовало о том, что анестезиолог рассказал очередной анекдот. Дальше по коридору по правой стороне в буфете лилась вода и гремела посуда, которую мыли после завтрака. Идущая в сторону послеоперационной палаты медсестра с капельницей и бутылкой физраствора улыбнулась Семену. В одной из палат женщины что-то живо обсуждали, и Семен, непроизвольно прислушавшись, понял, что говорят об их заведующем отделением.
— Строгий такой доктор, неприступный, слова от него доброго не услышишь. Глянет поверх очков, и сразу мурашки по коже.
— Зато руки у него золотые.
— Оно так, но и к людям надо с душой.
Дальше по коридору были палаты, в которых лежали женщины на сохранении, и сразу за ними, в конце коридора, — абортарий. Семена это сначала удивляло (как давно это было), зачем делать рядом палаты, в которых сохраняют и прерывают беременности, но по прошествии времени ему стало все равно. Так было, и так будет.
Он прошел мимо абортной палаты, даже не заглянув в неё, — он уже знал, что, как обычно, все пять коек заняты. Кивнул Кате, — медсестра абортария уже все приготовила, — и пошел к умывальнику, надевая по пути клеёнчатый фартук.
— Семен Михайлович, у нас сегодня студенты на практике, я вам на зеркало девочку поставлю? — спросила Катя за его спиной.
— С какого она курса? — вздохнул Семен.
— Третий стоматологический.
— Опять упадет, — сказал Семен, покачав головой, но Катя уже вышла звать анестезиолога.
Семен посмотрел в зеркало над умывальником. Хмурое, помятое лицо с темными кругами под красными глазами. Небольшой порез над верхней губой и желтоватые зубы. "Всего то тридцать пять, а выгляжу на сорок пять, наверное, пить надо бросать", — подумал он вяло, и стал мыть руки.
Привели первую пациентку, и пока медсестра-анестезистка вкалывалась в вену, Семен смотрел в окно. Там было лето — большие листья тополя, закрывающего практически весь обзор из окна, вяло колебались под легким дуновением ветерка. Справа, на скамейке, у запасного выхода из гинекологии две женщины с животами недель на двадцать спокойно курили, даже не пытаясь спрятать сигареты, и это тоже было нормой жизни.
— Семен, — окликнул его анестезиолог Дима, — пора, субстрат готов.
Семен отвернулся от окна и пошел к рабочему месту.
— Девочку зовут Лена, я ей все объяснила, — сказала Катя.
Семен посмотрел на стоящую слева от него невысокую девушку в белоснежном коротком халате и накрахмаленном колпаке.
— Лена, если закружится голова и перед глазами поплывет, сразу скажите.
Та кивнула в ответ, но по её глазам Семен понял, что девушка впервые попала в абортарий, а, значит, возможны проблемы.
— Ваша задача, Лена, оттягивать зеркало вниз, — сказал Семен, показывая глазами на то место, где должна быть правая рука девушки, и, когда та поспешно ухватилась за блестящий металл, вздохнул. И на хрен будущим стоматологам эти ужасы?! Хотя, с другой стороны, какая она врач, если не видела изнанку этой долбаной жизни.
Пока Семен расширял шейку матки расширителями Гегара до десятого номера, Лена вела себя спокойно. Он поглядывал периодически на её сосредоточенное лицо, на легкую бледность щек, на некоторую хаотичность движений левой рукой, но правая рука девушки крепко держала зеркало, и это было хорошо.
Стало хуже, когда Семен присоединил наконечник к отсосу, и с хлюпаньем стал отсасывать плод из матки. Лена чуть отвернулась, словно не желала слышать эти звуки, от которых невозможно было спрятаться. Глаза у девушки расширились, когда она увидела, как Семен пинцетом убирает части плода, застрявшие в отверстии наконечника. Она явно напрягала силу воли, чтобы удержать свое сознание в равновесии. И ей это удалось, но только до того момента, когда Семен взял кюретку в руки.
Это был необходимый этап — выскабливание полости матки, и Семен всегда старательно его выполнял. И всегда, когда слышал (и чувствовал рукой) хрустящий звук из матки (звук пустых стенок матки), удовлетворенно кивал головой анестезиологу — закругляемся.
Семен отвлекся и не увидел тот момент, когда девушка поплыла. Она по-прежнему держалась за зеркало, но глаза закатились, ноги стали подгибаться, и, когда она оказалась на полу рядом с гинекологическим креслом, Семен уже ничего не мог сделать. Колпак с головы Лены свалился, и белокурые волосы рассыпались по полу. Халатик задрался, открывая взору докторов тоненькие белые бедра и розовые трусики.
— Катя, твоя девочка упала, — крикнул Семен Михайлович, но анестезиолог уже спешил на помощь.
— Ой, какие у девочки Лены трусики, — хохотнул Дима, отдергивая халат на девушке и поднимая её с пола.
— Катя, помоги Дмитрию Сергеевичу, — сказал Семен, заканчивая операцию в одиночестве. Встал со стула, сдергивая окровавленные перчатки с рук, и отошел к окну.
— Может, не будем экспериментировать, сама встанешь на следующий субстрат, — сказал он медсестре, которая протирала виски приходящей в сознание девушки.
Катя кивнула, и Семен удовлетворенно стал смотреть в окно.
Оставшиеся четыре субстрата абортировали быстро, чему Семен был только рад. Работа на этом конвейере уже настолько достала его, что он с нетерпением ждал окончания каждого рабочего дня, и, главное, окончания этого месяца, когда в абортарии его сменит другой доктор.
* * *
Семен открыл дверь и вошел в прихожую. Снял обувь и понес кулек с продуктами на кухню. Первым делом поставил кастрюлю с водой на газ, затем нажал на кнопку электрического чайника и открыл холодильник. Загрузил его — масло, сыр, сметана на среднюю полку, мясные полуфабрикаты и бутылку водки (они с отцом любили, чтобы водочка была холодная) — в морозильник, оставив на столе пельмени.
Сварил пельмени, разложил вилки, поставил рюмки, и, выставив успевшую охладиться бутылку водки на стол, Семен крикнул:
— Отец, ужин готов, — и, прислушавшись к тишине в комнате, добавил, — водочку я уже разливаю. Свернув крышку с бутылки, он разлил по рюмкам жидкость.
И выпил.
— Опять без меня пьешь, — сказал голос за спиной, и Семен, повернувшись к отцу лицом, пожал плечами.
— Я тебя звал, а ты идешь, как обычно, очень медленно.
Отцу было семьдесят пять лет, он с трудом передвигался по комнате, плохо видел, но был еще вполне ничего — бодрый жизнерадостный старикан.
Семен снова налил себе, и они выпили вместе, что уже стало для них неким ритуалом. Затем сели за стол.
— Что-то ты сегодня грустный, — сказал отец.
Семен прожевал пельмень, снова разлил, и только после этого задумчиво сказал:
— Ыша1 жалко.
— Дочитал "Темную Башню" Кинга, — кивнул отец, и, помолчав, продолжил, — а людей тебе не жалко. Джейка, например?
— Джейк умер, зная, что есть и другие миры. Это значительно легче, принять смерть в одном мире, зная, что откроешь глаза в другом.
— Тут ты не прав, — покачал головой отец, — умирать всегда и везде трудно, даже если считаешь себя праведником, и уверен, что попадешь в рай. Любой шаг в неизвестность страшен своей непредсказуемостью. Совсем не обязательно, что шагнешь во врата рая.
— Это все слова о том, что мы не знаем, — сказал Семен и поднял рюмку. Выпили молча. Доели пельмени. Закурили: отец — трубку, Семен — сигарету.
Выдохнув, Семен потер переносицу, и, глядя на рюмку, сказал:
— Знаешь, отец, я иногда себя чувствую говном. Старое, засохшее говно, размазанное по жопе Завулона.
— Эк, тебя занесло, — ухмыльнулся отец, — Чтобы стать говном на заднице Темных Сил, надо потрудиться. Да и, чтобы стать говном на жопе Бога, тоже надо приложить некоторые усилия, — философски глядя в пространство, закончил отец.
— А что, мало что ли я загубил не рожденных душ? Руки по локоть в крови, — Семен приподнял руки, словно разглядывал стекающую по ним кровь, — каждый день, за исключением двух выходных в неделю, в течение двух месяцев стою у конвейера. Пять загубленных жизней в день, двадцать пять — в неделю, сто — в месяц, двести в год, две тысячи за последние десять лет. Профессиональные киллеры со списком своих жертв — просто дети, по сравнению со мной.
— Это, как посмотреть, — пожал плечами отец.
— Опять слова, — махнул рукой Семен.
— Взять, к примеру, Роланда, — словно не слыша его, продолжал отец, — сколько человек он сам убил на пути к Башне, через скольких перешагнул, мимо скольких прошел, не подав руку помощи, однако ж, положительный герой, про которого ты мне все уши прожужжал.
— У Роланда была цель, ради которой стоило жить и убивать. Я же живу бесцельно и убиваю, мотивируя свои действия пустыми словами о том, что работа у меня такая.
Семен снова опрокинул рюмку в себя, уже не обращая внимания, что у отца рюмка так и стоит наполненная. Поднес корку хлеба к носу и вдохнул. Вытащил очередную сигарету из пачки, лежащей на столе, и закурил.
— А что ты сделал, чтобы что-то изменить в своей жизни? — спросил отец.
— А что я могу изменить, — уныло сказал Семен, — абортмахеры были, есть и будут. Наверное, это — КА2.
— Ну, если с этой точки зрения смотреть, то тогда, действительно, ты — говно. У тебя не было ни жены, ни детей. Ты отвернулся от всех родственников, ты шарахаешься от бывших и настоящих друзей. Сидишь дома, пьешь водку и жалуешься отцу на свою поганую жизнь. Так и останешься говном, если не сделаешь первый шаг.
Отец встал и вышел, оставив Семена в одиночестве.
* * *
Звонок будильника вырвал Семена из сна. Глянув на часы, он поморщился. Новый день в этом гребаном мире. Прошагав на кухню, долго пил воду из чайника, после чего стало чуть легче. Сел и закурил. На столе сиротливо стояла полная рюмка, оставленная отцом, и лежала его трубка.
"О чем я вчера говорил? — подумал Семен, потирая переносицу, и, вспомнив, кивнул: — О том, что в этом дерьмовом мире я ничем не отличаюсь от обычного дерьма. Пора закругляться жить прошлым, а то с ума сойду. Отец умер, и с этим надо смириться".
Докурив, он собрался и пошел на работу. К своему месту на конвейере. В ежедневную будничную рутину, к которой привыкаешь и к которой невозможно привыкнуть. И по дороге на работу, и во время врачебного обхода, и в ординаторской за чашкой кофе в пустом разговоре с коллегами, Семен продолжал вспоминать свой разговор с отцом.
— Семен Михайлович, — сказала, заглянувшая в дверь ординаторской Катя, — через пять минут подходите.
— Иду, — кивнул он, и, встав со стула, внезапно понял, что он хочет сделать.
Он быстрым шагом дошел до абортной палаты и решительно вошел в неё. Сел на стул и посмотрел (наверное, впервые за свою трудовую жизнь) на лица тех женщин, которые были для него бездушным быдлом на ленте конвейера. Он смотрел в глаза потенциальных субстратов, смотрящие на него с разными чувствами — от немого ужаса до равнодушного ожидания, и, периодически потирая переносицу, стал говорить:
— Всегда мечтал об одиночестве. Никто не мешает делать то, что я хочу, никто не лезет с советами. Предоставлен сам себе и думаешь только за себя. И никогда у меня этого не было — всю жизнь рядом со мной родители. Шумная мама, которая любила руководить, и спокойный отец, который любил меня. Все время говорили мне: веди себя хорошо, кушай то, а не это, не проказничай, учись на отлично, тебе надо жениться и детей заводить. Обычно это мама мне говорила, а отец молча поддерживал её.
Семен помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:
— Мама умерла год назад, и через полгода умер отец. И вокруг меня вдруг образовалась та самая желанная пустота, о которой я мечтал. Одиночество, которого я так жаждал. Звонкая тишина, когда я прихожу домой. Бесцельное времяпрепровождение, чтобы дожить до утра, которое уже ненавидишь. Водка, которой пытаешься залить лезущие из глубин сознания мысли. Одиночество стало сейчас для меня тем кошмаром, от которого я не могу избавиться.
И снова помолчав, Семен продолжил:
— Плод в утробе матери также нестерпимо одинок, как только понимает, что не нужен единственному родному для него существу. Кошмар ожидания смерти еще не рожденной жизни без какого-либо шанса что-то изменить. Теплое вместилище матки становится тесной камерой, из которой невозможно выбраться. И никто не слышит его крика, когда приходит неминуемая смерть, и никто не чувствует его боли, ибо та, что отвечает за него и может спасти его, уже в наркозе. Ну, а мне все равно. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую, потому что работа у меня такая.
Семен встал и, когда выходил из палаты, увидел отражение в стеклянной двери — одна из женщин покрутила пальцем у виска.
"А что ты ожидал от этих долбаных субстратов", — подумал он и пошел в абортарий.
— Семен, процесс задерживаешь, — сказал недовольно Дима. — Что ты им лепил?
Семен, не ответив, надел фартук и стал мыть руки. Катя ушла за первой пациенткой, задержалась минут на пять, и, вернувшись, спросила, стоящего у окна Семена:
— Семен Михайлович, что вы им говорили? Одна из них сразу после вас собралась и ушла домой.
— Точно? — спросил Семен, глядя в окно.
— Да. Молча и никому ничего не объяснив.
Семен кивнул с легкой полуулыбкой удовлетворения.
— И, все-таки, о чем ты говорил? — снова спросил Дима.
— Я сказал, что КА крутит нас по кругу, но всегда можно попытаться сделать шаг в сторону.
И снова Семен увидел отражение в оконном стекле — Дима покачал головой и жестом изобразил, как у некоторых сносит крышу.
Что, впрочем, ничуть не изменило его приподнятого настроения. Ни сейчас, ни в течение всего трудового дня.
После работы Семен пошел на остановку и сел в автобус, едущий на рынок. Все с той же легкой полуулыбкой он смотрел в окно автобуса и ни о чем не думал. В организме была какая-то легкость — бездумное созерцание и полное отсутствие желания выпить.
На рынке Семен пошел в те ряды, где продавали животных. Медленно шествуя между клеток, корзин и коробок с котятами, кроликами и щенками, он смотрел на пушистые комочки и ждал. И был вознагражден за свое терпение — из одной из корзин высунулась светло-серая мордочка с круглыми любопытными глазами, и там, в этих глазах, Семен увидел то, что хотел увидеть. Он протянул руку и, когда мокрый нос ткнулся в неё, сказал:
— Привет, Ыш.
Семен взял щенка на руки, и, как в далеком детстве, когда отец брал его на руки, он ощутил давно забытое теплое чувство, от которого набухли слезы в глазах. ц
Добавить комментарий