Ничей

С самого утра волочился, нога за ногу, нудный, совсем уже осенний дождь, и все-таки день был праздничный: семнадцатая годовщина их приезда в Америку и день рождения Ляли — праздник в квадрате. Несмотря ни на этот печальный дождь, ни на то обстоятельство, что Ляли, которой сегодня исполнилось бы 90 лет, уже давным-давно нет на свете.

Леонид свернул с хайвея к маленькому нарядному цветочному магазину и купил большой букет белых хризантем. Это были две ее самые большие страсти — белые хризантемы и лошади. Последнее почему-то буквально выводило из себя Лялину подругу Полину.

— Ну, хризантемы — это понятно, — кипятилась она. — "Отцвели уж давно..." и так далее... но лошади?! Баба родилась в городе и, почти не выезжая, прожила в нем всю свою жизнь — спрашивается, при чем тут лошади? Тогда почему уж не леопарды или, скажем, африканские слоны?

И тем не менее... Как-то, уже в старости, Ляля сказала ему:

— В общем, можно считать, что жизнь удалась. Вот только... я так ни разу и не прокатилась верхом. И теперь уже не прокачусь никогда...

Трудно поверить, но это было одной из самых серьезных ее печалей, если не считать ту, причиной которой стал он сам.

Отсчет событий начался с мокрого, ослепительно яркого дня ранней весны далекого 49-го года. Ляля, осторожно ступая по лужам своими уже тогда полненькими ножками в резиновых ботиках, шла по Невскому проспекту мимо Гостиного Двора. У нее был перерыв между уроками, и она решила заглянуть в обувной отдел Гостиного и приискать себе что-нибудь на грядущее лето. Хорошо бы что-нибудь светлое, скажем, бежевое или даже телесное, и совсем бы хорошо — фабрики "Восход". В обувном отделе наблюдалась давка: это означало, что там что-то "выкинули". Поминутно извиняясь, бочком, она кое-как протиснулась к прилавку и увидела за спиной продавщицы стоящие на коробке даже на вид легкие кожаные лодочки фабрики "Восход". Светлобежевые. Ноги у Ляли, как назло, были самого ходового размера, который расхватывался прежде всего... Так оно и оказалось: остались только туфли совсем маленького, прямо игрушечного размера — и их как раз примеряла какая-то молодая женщина с обесцвеченными перекисью длинными волосами, поднятыми по тогдашней моде надо лбом коком. Ляля взглянула и прямо залюбовалась: так ладно, как родную, облегало ножку в фильдеперсовом чулке это восходовское чудо. Но тут незнакомка подняла лицо, именно такое, какое полагалось иметь при таких ножках, и на этом заботливо ухоженном лице с безупречными дугами выщипанных и тщательно подрисованных бровей было написано совершенно неуместное отчаяние...

Далее выяснилось, что ситуация и в самом деле трагическая: у обладательницы фильдеперсовых ножек не имелось денег на покупку туфель. Она стала сбивчиво объяснять раздраженной толкучкой продавщице, что зашла в отдел, в общем-то, совершенно случайно, а потому не захватила с собой денег... что нельзя ли отложить эти лодочки всего на пару часов... что она съездит и непременно привезет. "Войдите в мое положение! — страстно молила она продавщицу. — Ну, разве я могу не купить эти туфли!?" И было совершенно очевидно, что нет, не может, но продавщица не хотела входить в положение и казенным голосом требовала снять обувь. Однако женщина не снимала и, даже наоборот, слегка поджала под себя ногу в лодочке, уже безмолвно, взглядом, продолжая молить о пощаде. И тут Ляля, наступив на кого-то и опять вежливо извинившись, вплотную придвинулась к незнакомке и легонько постучала ее по плечу. Та вздрогнула, обернулась и уставилась на нее испуганно расширенными глазами: наверное, подумала, что это милиционер.

— Сколько вам не хватает? — спросила у нее Ляля.

— В сущности, не так уж много, — еще не понимая, что в ситуацию вмешалась сама Судьба, ответила женщина. — Они даже и не очень дорогие... — и назвала полную стоимость лодочек.

Так вышло, что как раз в этот день у Ляли была получка; она открыла сумочку, достала кошелек и отсчитала нужную сумму. Женщина смотрела то на Лялю, то на деньги и не могла поверить, а когда все-таки поверила... Словом, в тот солнечный весенний день в обувном отделе Гостиного двора Ляля произвела фурор. Можно не сомневаться, что свидетели, включая недоверчиво пожимавшую плечами продавщицу, еще долго из уст в уста передавали эту небывалую историю о том, как одна полненькая молодая женщина дала другой, стройной, с модной прической и выщипанными бровями, деньги на покупку туфель, хотя видела ее в первый, и, кто его знает, может быть, в последний раз в жизни. Женщину с соломенными волосами звали Полиной, и она не только на следующий же день появилась с деньгами, букетиком подснежников и бутылкой вина, но и сделалась ближайшей подругой Ляли на долгие годы...

Личная жизнь Ляли не удалась. Незадолго до войны она вышла замуж за своего сокурсника по педагогическому институту, через два года проводила его на войну и не приняла обратно, хотя он остался в живых и вернулся домой. Не простила ему фронтовой роман, в котором он сам же зачем-то признался ей в одном из своих последних писем.

— Не сходи с ума! — отговаривала ее соседка по коммунальной квартире тетя Тося. — Не забывай: осталась ты на свете одна как перс.

— Как перст, — по выработавшейся педагогической привычке поправила ее Ляля.

— Что это за такой за перст? Ну, ладно... не перебивай. Да разве ж это причина — фронтовой роман? Да им там сам Бог велел, на войне-то...

— А в тылу, — перебила ее Ляля. — В тылу, значит, не велел?

— Почему не велел... бывало и в тылу, сама знаешь.

— Со мной не бывало.

Так и не приняла... А вскоре он уехал к себе на родину, в Сибирь — и больше Ляля о нем никогда не слышала. Замуж больше не вышла, хотя одно время за ней настойчиво ухаживал завхоз их школы, еще нестарый мужчина, вдовец: его жена умерла во время Блокады. А Ляля, похоронив тогда мать и тетку, выжила и даже в самую страшную зиму выглядела все-таки чуть-чуть полнее остальных граждан. Так что мама, когда еще была жива, боялась за дочь, чтобы не позарились на нее и не съели: тогда в городе уже были известны случаи каннибализма...

Все та же соседка по квартире на правах долголетнего совместного проживания ругательски ругала Лялю за неприступность.

— Ну и что ты ему доказала, завхозу своему? Ты лучше посмотрись в зеркало! — возмущенно втолковывала она. — Полная телесная женщина, видная из себя. Ну и как ты такая собираешься жить без мужика?

— А вот так и собираюсь, — сердилась Ляля.

— Нет, ты объясни мне — как?

— А очень просто: одна. Буду работать — работу свою я люблю, ходить в театры, в кино... в музеи, наконец!

— Так это днем... А ночью-то, ночью, горе ты мое?!

— А ночью я буду спать, тетя Тося. Подумаешь, трагедия... уходили же в монастырь совсем молоденькие и, между прочим, красивые девушки — и ничего!

Так и жила: преподавала в средней школе русский язык и литературу, водила своих учеников в театры и музеи, приятельствовала кое с кем из учительского состава, но близко не сходилась, как-то не получалось. Так что первой действительно близкой подругой Ляли стала Полина — женщина, с которой Судьба, видимо, пребывавшая по случаю весны в игривом настроении, столкнула ее в обувном отделе Гостиного Двора.

Полина была старше Ляли на четыре года, через неделю после их знакомства ей сравнялось 35. (Между прочим, Ляля не только была приглашена на это семейное торжество, но и была посажена на самое почетное место, рядом с новорожденной). Знакомым Полина говорила, что ей тридцать с хвостиком — и, надо сказать, этот "хвостик" тянулся не одно десятилетие...

Ее муж погиб в первый же год войны, и от него осталась дочь Майя, с которой Полина, как и Ляля, ютилась в коммуналке. Но, по собственному выражению, в отличие от Ляли она продолжала жить "на полную катушку", чему весьма способствовала ее профессия. Полина работала костюмершей в одном маленьком эстрадном коллективе и восемь месяцев в году разъезжала с ним по гастролям, а Майя оставалась с ее старшей сестрой Лизой, которая имела комнату в той же квартире. Иногда, в летнее время, если гастроли были недалекими и недолгими, Полина брала дочку с собой; однако, это случалось нечасто, и в свои "тридцать с хвостиком" она была свободна, как ветер.

Сколько себя помнила, Полина постоянно находилась в состоянии легкой необременительной влюбленности... всерьез же не влюблялась никогда. Тем не менее, любовь была неиссякаемой темой ее разговоров и излюбленным тостом в застольях, а когда на даче, которую она сняла для сестры и дочки, кто-то отравил ее любимого кота, большого жизнелюба, дебоширившего по ночам и не дававшего спать соседям, Полина утешала себя так:

— Ну что ж... Зато он любил и был любимым!

Конферансье их группы, тоже в свой черед побывавший в ее избранниках, называл ее "жрицей любви"...

Ляля снисходительно выслушивала детали очередного любовного приключения подруги, откровенно говоря, в основном повторяющиеся, с небольшой поправкой на "избранника", но сама продолжала жить монашкой, упрямо отвергая самые невинные ухаживания. Когда делалось что-то уж слишком тоскливо, доставала из укромного местечка фронтовые письма мужа и перечитывала то, в котором он, по непонятной ей до сих пор причине, подробно описывал свой роман с девушкой из медсанбата по имени Люся. Даже и имя сообщил, посчитал нужным... Перечитывала, закалялась презрением и жила одна дальше: она не хотела еще раз хоть приблизительно испытать то, что испытала тогда, в конце 44-го, получив это письмо... С тех пор она не написала ему ни строчки, но он все-таки вернулся: наверное, надеялся, что "война все спишет". Ляля не раскаивалась, что не приняла его обратно, только жалела, что не успела родить себе ребенка.

— И, слава Богу, что не успела! — считала Полина. — Ты только посмотри на мою Майку...

Действительно, Майя росла трудным ребенком: плохо училась, прогуливала уроки, болталась неизвестно где и водилась неизвестно с кем.

— Ты слишком редко бываешь дома, Поля, — осторожно внушала подруге Ляля. — У девочки переходный возраст, а она постоянно одна.

— То есть, как это — одна?! — с полоборота заводилась Полина. — Здрасте, я ваша тетя! Думай, что говоришь! Она же остается с Лизкой...

— Лиза очень слабохарактерная женщина, ей не справиться с таким импульсивным ребенком... Маечке нужна ты.

— Розги ей нужны хорошие, вот что ей нужно, твоей Маечке! Интересно, на что будет жить этот импульсивный ребенок, если я засяду дома?

— У тебя хорошая профессия, Поля. Я думаю, такая опытная костюмерша, как ты, легко может устроиться в какой-нибудь театр.

— Ну, знаешь — театры тоже ездят на гастроли... А, кроме того, я не могу бросить Катерину: пропадет она без меня.

Катерина была той самой певицей, в ансамбле которой работала Полина. Работала вроде бы костюмершей, но по совместительству абсолютно добровольно и безвозмездно состояла "прислугой за все": кормила Катерину на гастролях "домашней" едой, шила и перешивала ее концертные платья, мирила с любовником-пианистом и следила за тем, чтобы та не перебирала по части спиртного. Лялю до глубины души возмущало, что она нянькается с этой дебелой матроной в то время, как ее собственная дочка практически остается без присмотра, но сделать ничего не могла; Полина на дух не переносила, когда ей "указывали, как жить", а именно так она воспринимала любой Лялин совет.

Итог оказался ошеломительным: в пятнадцать с половиной лет Майя забеременела от одного парня из их двора, который был старше ее и которого забрили в армию; случилось это как раз на его бурных проводах... Несмотря на свою, как бы сейчас сказали, сексуальную продвинутость, Майя оставалась ребенком и поэтому очень долго вообще не замечала своей беременности. А когда все-таки сообразила, что к чему, перепугалась до смерти и ничего не сказала матери, которую втайне побаивалась: розги не розги, но хороший тумак та могла влепить запросто. Так что, пока она собиралась с духом, Полина, вернувшись с очередных гастролей, сама обратила внимание на странную пузатость дочери, и, почуяв неладное, можно сказать, силой вырвала у нее, увы, сильно запоздалое признание. Знакомая гинеколог, услугами которой она неоднократно пользовалась, осмотрев Майю, обнаружила у нее четырехмесячную беременность.

Обретя дар речи, Полина кинулась просить ее за любое вознаграждение избавить дочь от ребенка... то есть, буквально за любое!

— Вы же меня понимаете — какой ребенок? — стоя рядом с гинекологическим креслом, на котором дрожала распятая Майя, умоляла она. — Какая она мать, если она сама ребенок... Убить ее мало, но... посудите сами, что никакая. Ради всего святого — умоляю вас!

Но обычно сговорчивая, на этот раз та была непреклонна: слишком рискованно.

— И не просите, Полина — вознаграждение тут ни при чем. Я за это не возьмусь. И никто не возьмется, имейте это в виду...

Дома с Полиной случилась истерика, она рыдала и допытывалась у Майи, кто отец ребенка. Та, тоже рыдая, назвала имя... Генка Муравьев. Ну и что? Что это меняло? Чем мог быть полезен в этой ситуации новобранец Генка Муравьев — Полина знала его в лицо: обыкновенный безусый засранец. Не женить же его на пятнадцатилетней дочери с тем, чтобы та родила законного младенца! Положение было пиковое, и даже посоветоваться невозможно, хотя при всей своей хваленой независимости, сейчас она дорого бы дала за дельный совет: ее собственная голова, пораженная шоком, наотрез отказывалась соображать. Но — нельзя: на карту в какой-то степени была поставлена вся будущая жизнь Майи.

Отбушевав, Полина легла на диван лицом к стене и заставила себя сосредоточиться. Прежде всего, взглянуть в лицо неизбежности, которая заключалась в том, что ее дочери придется рожать. Будь оно все трижды проклято — придется: беременность не рассасывается. А это, в свою очередь, означает, что ей самой придется под каким-нибудь благовидным предлогом отпроситься у Катерины и, пока не поздно, увезти Майю к бабушке. Мать Полины жила в забытой Богом и цивилизацией деревушке в Саратовской области; кстати, и сама Полина была родом из этих мест. Отвезти и оставить на бабку, а когда подойдет срок рожать, изловчиться и, опять же под благовидным предлогом, рвануть туда снова. Не так-то просто отпроситься у Катерины два раза подряд — особенно, если этот подошедший срок совпадет с очередными гастролями... Необходимо изобрести что-то в высшей степени аварийное, типа тяжелой болезни матери. Конечно, типун ей на язык... а что делать?! И еще нужно сочинить уважительную причину, по которой она забирает девчонку из школы посреди учебного года. Разве что опять свалить на проблемы со здоровьем: дескать, у девочки слабые легкие, и доктора советуют ей пожить в деревне, поближе к свежему воздуху и парному молоку... Если потребуют справку, не вдаваясь в подробности, попросить опять же за соответствующее вознаграждение у другого знакомого врача — терапевта.

"Ну, хорошо... — маялась Полина. — Ну, родит эта идиотка, а куда прикажете девать младенца? Конечно, принимая во внимание возраст матери, можно просто отказаться и оставить. Наверное, можно, но..." Но оставлять новорожденного внука на произвол судьбы Полина не могла. Извольте полюбоваться, внука или там внучку, какая разница: заделаться бабкой в 38 лет — это как? Нет, убить, убить эту говнюху, эту, с позволения сказать, будущую мать! Или хотя бы отлупить как сидорову козу... так тоже нельзя, еще навредишь младенцу. Так вот о младенце — с ним-то как быть? Куда пристроить, в какие хорошие руки? Чтобы, по крайней мере, не слишком терзаться по поводу его дальнейшей судьбы... Не может же она усыновить его сама: бабушка усыновляет своего внука или там внучку... бред шизофреника!

Полина без сна пролежала до утра на диване, вперившись в темноту и через силу ворочая в голове тяжелые неподатливые мысли. А утром ее осенило... Господи, как же она сразу не сообразила? Ляля! Ну, конечно, она и только она! Сходится абсолютно все: одинокая? "Одна, как перс...". Хочет ребенка? Еще как. Порядочная? А вот это даже не обсуждается... Тогда в чем же дело, товарищи? Правда, она ее немного напугала Майкой, ну, а теперь ею же и разжалобит. Главное, всем же будет хорошо! И в первую очередь Ляле: хотела ребенка — получай, что называется, с пылу с жару, прямо из Майкиного живота. И бабка будет под боком, разумеется, инкогнито — никто не должен знать, кроме нее и Ляли, ни одна живая душа. Майке она скажет, что нужно отказаться от ребенка и оставить его в больнице — можно не сомневаться, что та оставит и уже на следующий день забудет его, как страшный сон. Так что вдвоем с Лялей они будут растить этого поганца, а если та захочет одна — на доброе здоровье, она не станет ей мешать. Только бы удалось, Господи, только бы удалось...

Читайте повесть в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка