Я поменяла несколько школ, и потому у меня было много разных учителей. Красивым молодым женщинам хотелось подражать, быть на них похожими . Пожилые строгие мужчины заставляли себя слушать, уважать. Над некоторыми мы втихомолку посмеивались, придумывали им прозвища. В седьмом классе я влюбилась в учителя литературы, совсем молодого человека, всего лет на шесть старше меня.
Прошла жизнь, и я всех вспоминаю с благодарностью.
Но особое место в моей памяти занял очень скромный человек. Вот он идет по нашей главной деревенской улице, невысокий, сутуловатый, припадая на левую ногу. В его руках неизменный старенький портфель. Он часто откидывает назад свои темные густые волосы. Взгляд его серых глаз как бы обращен внутрь себя.
Это мой первый учитель Александр Демидович Кисляков. Сколько ему было тогда лет? Наверное, не больше тридцати, а то и меньше. Но мне он всегда казался пожилым человеком. Лицо землистого цвета, прокуренные зубы. Сельские девушки на него не заглядывались. Да и женился-то он, когда ему было уже много лет, под старость, хотя мужчин после войны осталось у нас мало.
Родом Александр Демидович был из соседней Родионовки. Если наши, ивановские акали — предки их переселились сюда, на Южный Урал из Тульской губернии, то родионовские окали. Наверное, корни их лежат в ярославских или костромских землях.
И говорил-то Александр Демидович не по-нашенски. Словом, неказистого учителишку прислало нам РОНО. Но удивительное дело. Хотя в Ивановке жило много насмешников, над ним не смеялись, прозвищ не придумывали. Впрочем, нет, было у него прозвище. За глаза его называли не Александром Демидовичем, а Учителем. Учитель, просто Учитель. Кто бы отказался от такого прозвища?
Снимал он угол у какой-то старушки, много лет носил один и тот же серый, в полоску, костюм. Деревня тогда, во время коллективизации, сильно голодала. Наверное, и Учитель жил не сытно. Какая уж там сытость.
Интересно, что представитель сельской интеллигенции проводником новых идей не стал, как следовало бы ожидать, на сельских сходках пламенных речей не держал. Да и вообще редко на них ходил. Думаю, это было немаловажным для взаимоотношений Учителя и нашего народа.
Школа помещалась в обычной крестьянской избе, еще недавно принадлежавшей семье раскулаченного моего крестного дяди Миши. На одной половине стояли парты первоклассников, а на второй — третьеклассников. На следующий год уже сидели второй и четвертый классы.
Я умудрилась явиться в школу в свои шесть лет, потому как умела читать-писать. С трудом уговорила родителей, пролив немало слез. Учитель посмотрел на малявку, погладил ее по голове и сказал с сожалением:
— Не имею права. Подрасти тебе надо, детка.
А с сожалением потому, что он все же дал мне прочитать страничку из «Родной речи». Я бойко отчеканила. А мои многие сверстники еще и букв в глаза не видели.
Через год мама снова привела меня в школу. Учитель вздохнул и с улыбкой произнес:
— Ну, что ж, рискнем, нарушим правила, не казнят же меня за это.
Помню, как меня оглушил гвалт, стоявший в школе. Тут были ребятишки разного возраста. Некоторым моим одноклассникам было уже по десять лет. Мальчишки лупили друг друга сумками. Александр Демидович метался меж рядов. Одним давал задания и спешил к другим.
Однажды, отчаявшись навести порядок и установить тишину, он усадил меня то ли прямо на свой стол — я ведь была самая маленькая — дал в руки томик Пушкина, и я начала читать «Руслана и Людмилу». Как ни удивительно, но шум стих. Слушали меня оба класса. Музыка пушкинского стиха смирила даже самых отчаянных озорников.
С тех пор я стала как бы помощницей Александра Демидовича. Главной моей задачей было чтение вслух. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Кольцов — у моего учителя был хороший литературный вкус. Потом пошла проза. «Дубровского» читали с продолжением. Ребята ждали моего времени после уроков, как теперь домохозяйки ждут продолжения телесериалов.
— А что будет с Машей? — с нетерпением спрашивали меня девчонки.
— Я этого гада Троекурова убил бы, — грозились мальчишки.
— А куда же пропал этот учитель-француз?
Александр Демидович слушал наши разговоры и тихо улыбался, не вмешиваясь.
Мы полюбили Учителя за его доброту, терпимость, отсутствие суетности. Тогда мы этого, конечно, не понимали. Просто все в нем пришлось нам по душе. Мы полюбили наш скромный дом, в котором помещалась школа.
А ведь Александр Демидович не блистал особым образованием. Ну, что там у него было? Семь классов да какие-то учительские курсы. Позже, уже после меня, закончил он педучилище. В разговорах с моим отцом он называл себя самоучкой. Так оно, конечно, и было. Но он многому себя научил. И еще. Несомненно Александр Демидович был честным человеком. Он не вдалбливал в наши головы оголтелые агитки. Он взял правильный ориентир на русскую классику. Видимо, считал ее куда лучше для нашего образования и морального здоровья.
Правда, два раза в год — 1 мая и 7 ноября — мы устраивали маленькие демонстрации. Учитель выводил нас из школы, строил по росту. Я, конечно, оказывалась в хвосте. У меня не было пары, и я в гордом одиночестве как бы замыкала шествие. Рослые мальчишки, что шли впереди, несли красные флаги. Это в деревне так и называлось — «ходить с флагами». Мы шагали по главной сельской улице туда и обратно, нестройно пели «Смело, товарищи, в ногу».
Люди (это же были наши родители) выходили из домов, смотрели на нас с улыбкой, как бы подбадривая. А Учитель прихрамывал сбоку.
1 мая уже зацветала черемуха, все вокруг укрывалось ее буйным цветом, первой зеленью, и нам идти было весело. А вот 7 ноября все было куда скучнее. Хорошо еще, если земля схватывалась первыми заморозками, и мы шагали по кочкам. Но чаще шли осенние дожди, дорога раскисала, и нам приходилось тащиться по грязи. Потом мама отмывала в тазу и ботинки, и шерстяные чулки, а потом и мои ноги.
В эти праздники Учитель (думаю, что на собственные деньги) покупал для нас пряники и леденцы. Когда он раздавал нам серые пакетики, это уже был настоящий праздник.
Однажды со мной произошел курьезный случай. Учитель поручил мне ответственное задание: написать лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Я принесла домой длинное узкое красное полотнище, развела в баночке мел, и с энтузиазмом принялась за работу. Да вот беда: я так растянула слова, что последнее у меня просто не уместилось.
Александр Демидович развернул мою работу и вслух прочитал «Пролетарии всех стран!»
— А где же последнее, самое важное слово?
— Мне не хватило места, — сказала я виновато и собралась было заплакать. Но нет, надо оправдаться! И я поспешно добавила:
— Но я ведь в конце все-таки поставила восклицательный знак. По-моему получилось хорошо.
Учитель рассмеялся:
— А, пускай так и висит. Восклицательный знак есть, значит, будем считать, все в порядке.
Александр Демидович дружил с моим отцом, частенько заходил к нам. От медовой бражки отказывался, а вот папин турецкий табак, который тот и выращивал, и сушил, и доводил до дела, курил с удовольствием. Иной раз выпьет стакан чая с медом.
Однажды Учитель, придя к нам, принес что-то большое и плоское. Неторопливо поставил свою ношу на пол и смущенно произнес:
— А это, Василий Алексеевич, подарок вашей семье, которую уважаю. Дайте-ка мне табурет.
Он поставил свою вещь на табуретку, и мы ахнули. Это была картина, настоящая картина, написанная маслом на картоне.
— Ты, что, Демидыч, сам что ли нарисовал? — озадаченно спросил отец.
— Самолично, Василий Алексеевич. Думаю, пусть останется обо мне маленький знак памяти в вашем семействе.
Мы стали рассматривать картину. Что мы понимали в живописи? Мы полагали, что картина должна быть непременно яркой. Все красивое в нашем представлении должно выделяться среди серой деревенской жизни. Кисть Учителя изобразила некий пейзаж в серо-туманных тонах. Речка, над ней куст цветущей черемухи. И крестьянская изба с покосившимися воротами смотрит на мир, словно пригорюнившись.
— Ты гляди-ко, вроде на нашу похожа, — удивилась мать и с укором в сторону отца: я сколь тебе о воротах-то говорила. Вот теперь любуйся.
Учитель лукаво заулыбался. А отец, отмахнувшись от маминых слов, спросил с удивлением:
— А чего ж ты, Демидыч, так невесело нарисовал-то?
— Я так и назвал картину «Утром, к дождю». Когда тучи находят, разве у нас весело? Настоящий-то художник, не мне чета, назвал бы это настроением...
Не знаю, слышал ли Александр Демидович о художниках-импрессионистах или самоучкой дошел до всего, но настроение у него все-таки получилось.
Мама сняла со стены плакат, уже изрядно засиженный мухами. На нем бородатый дядька держит в руках двух кроликов. А внизу приказные слова: «Колхозники! Разводите кроликов!» Сколько помню, кроме икон да этого плаката на стенах избы никогда ничего не висело. А теперь на место старого плаката повесили картину Александра Демидовича, и наша изба сразу стала какой-то другой.
Вечером, когда уже стемнело, я прибежала с улицы. Огня еще не зажигали — керосин экономили. Кажется, все наши уже спали. Я тихонько налила себе кружку молока и села за стол. Вдруг чувствую какое-то беспокойство. Подняла глаза и вздрогнула. От куста черемухи на картине Учителя словно бы исходил какой-то серебряный свет. Я долго сидела, погрузившись в это черемуховое сияние.
Или это мое воображение работало, или Александр Демидович и впрямь постиг секреты настоящих художников, — впечатление это не пропадало уже никогда.
Я уехала в Свердловск, окончила там университет. Потом были разные города, пока мы не осели с мужем в Москве. Другая жизнь поглотила меня без остатка. Но странное дело, чем дольше жила, тем чаще вспоминала свою затерянную в глухом углу деревеньку. Представлялось, как я брожу весной по нашим холмам, собираю голубые с пушистой окантовкой первые цветы с таким чудесным названием: сон-трава, пью холодную чистую воду из ручья, на котором когда-то стояла маленькая часовня. И черемуха виделась и картина Учителя.
Надо написать Александру Демидовичу, решила я. Уж он-то никуда не уехал, так и учил множество поколений ивановских детей. Только жив ли он?
А примерно через месяц получаю ответ! Воспроизвожу его по памяти.
«Уважаемая Капитолина Васильевна, любимая моя ученица! Письмо Ваше получил, за что душевно благодарю. Спасибо, что не забыли своего старого учителя. А уж я-то помню все Ваше семейство. И рад, что матушка Ваша, Татьяна Михайловна, в добром здравии. Привыкла ли она к городской жизни?.. А я вышел на пенсию. Мог бы еще работать, да учить тут больше некого, одни старики век доживают. От всей Ивановки пять домов осталось. Разъехался народ кто куда: одни в Уфу, а больше в Стерлитамак. Вы вот в самой столице, и я горжусь, что когда-то ходили в мою школу.
Как я живу, спрашиваете? Вожусь в своем огороде. Спасибо Вашему отцу, Царствие ему небесное, что научил меня за пчелами ухаживать. У меня три улья, а забот с ними много. Приезжайте к нам в гости, пока я жив, поклонитесь родным местам. Какие бы Вы страны и города не посещали, а дороже Родины ничего нет.
А еще у меня большая новость. Я, наконец, на старости лет стал семейным человеком. Вы, наверное, помните Антонину Никаноровну? Так вот она стала моей спутницей жизни. Сын ее Вячеслав в Стерлитамаке на заводе работает, женился. Она к нему отказалась ехать. Жила тут бобылкой. А теперь мы в счастливом браке. Я-то много старше ее, а вот не погнушалась, пошла за меня такая женщина...».
Я вначале не поняла. Ну, женился наш Александр Демидович — что тут удивительного. А потом меня осенило: так это ж Антонида, первая ивановская красавица. Вон куда перекинулась ее судьба. Раз уж так случилось, что она стала женой нашего Учителя, не могу не рассказать об этой женщине.
Когда шла она по деревенской улице, по всем дворам пробегал шумок: Антонида идет! Бабы в надвинутых на лоб застиранных платках смотрели на нее с затаенной завистью и злостью: такая любого завлечь может. А мы, дети, выражали свои чувства вполне открыто:
— Теть Тонь, и мы с тобой!
И бежали за ней вперегонки, поднимая пыль босыми ногами. Мы инстинктивно тянулись к Красоте, как тянутся к солнцу травы. А она, Антонида, и бровью не поведет. Идет прямая, статная, не глядя по сторонам, никого не замечая. Стройные ее ноги легко касаются земли, и не портят их ни грубые шерстяные носки, ни лапти, в которых ходила летом вся наша довоенная деревня.
Высокая грудь, узкие бедра, тонкого письма лицо. Прямой короткий нос, четко вырезанные губы, темные брови и в темной же окантовке ресниц глаза. Голубые глаза, но не того наивного незабудкового цвета, а холодноватой голубизны неба, каким оно бывает по осени, перед наступлением первых заморозков. Светло-пепельные волосы свиты в чуть небрежную пышную косу, собранную сзади в узел.
Головы не повернет гордая Антонида, нездешнее чудо, невесть как зародившееся в нашей глухомани, среди дубовых рощ и ковыльных степей. Много было у нас красивых девушек. Но разве кто-нибудь мог с нею сравниться?
Мать ее умерла, когда Антонида была еще ребенком, отец по пьянке утонул в быстрой речке Тетерь. Растила ее бабка, маленькая такая, согнутая, с искривленными ногами. В деревне почему-то звали ее Удалайка. Я даже не помню ее настоящего имени — Удалайка и все.
Сватались к Антониде разные парни: тракторист Гриша Пчелкин, лесник Тихон, правда, вдовый, с маленькой дочкой, но зато при лесе, при дровах. А тогда это ж просто валюта!
Всем женихам отказала Антонида, сидит, «прынца» дожидается, как злословили на ее счет бабы. И вот он явился, долгожданный принц в образе высокого видного мужчины лет тридцати в зеленой форменной фуражке. Это был землемер из города Мелеуза. Он измерял личные огороды, чтобы, не дай Бог, у кого излишка не обнаружилось. Измерял и что-то записывал в толстый блокнот. Все толклись возле него, боязливо спрашивали: не укоротят ли огородишки? На колхоз большой надежды не было. Трудодни писали, а хлеба давали какой-то жалкий мизер. Как говорил мой отец — на два каравая.
Землемер помалкивал, все курил, да не деревенские самокрутки, а душистые папиросы. Квартиру ему определили как раз рядом с домом Удалайки и Антониды.
Стояла весна. Деревня утопала в цветущей черемухе. Белая кипень прикрыла бедные избы, сараюшки, покосившиеся плетни. Природа принарядилась, как невеста к венцу. А в приречных кустах заливались соловьи. В эту весну и состоялось короткое антонидино счастье. Околдовал землемер сельскую красавицу нездешним видом, обхождением. Видно, показался ей тем, кого она ждала.
Через полмесяца укатил землемер в свой Мелеуз да и был таков. Прошел слух, что у него там жена и двое детей.
С тех пор умолкла и раньше-то не больно разговорчивая Аннтонида, повязалась темным платком, стала лицом дурнеть. А потом уж всем стал виден грех ее.
Зимой, когда бушуют у нас степные бураны, а снега наметывает по самые крыши, приняла бабка Удалайка у своей внучки роды. Появился на свет божий мальчонка, повторивший материнскую красу.
Почти целый год бригадир не гонял Антониду на колхозные работы, и она тихо копалась в своем дворе. Под старым вязом стояла деревянная кроватка, а в ней курлюкал, набирался сил нагулянный сыночек. И вот уж затопал он по нашей земле.
Деревня строго судила греховную любовь. Собравшись у колодца, женщины судачили:
— Связалась невесть с кем, бесстыжая. Пусть теперь помается, не все ей нос перед нами задирать.
Сыну Славке было, наверное, лет пять, когда снова Антонида заставила деревню поговорить о себе.
Хорошо помню, как мы, всем колхозом отправились на дальний покос. Уезжали на два дня, и нас, детей, с собой брали. Ехали как на праздник, без обычной ругани, которая сопровождала обычно колхозные дела. Шутки, смех, веселые частушки.
На одной из телег я увидела Антониду (мне тогда уже лет десять было). На ней была белая, видно, вышитая собственными руками кофточка — васильки, желтые колоски, маки. На голову небрежно наброшена косынка с кружевной оборочкой. Щеки горят, глаза сияют. Это была пора ее женского расцвета и еще ее одной греховной любви.
У человека было трое ребятишек, жена ждала четвертого. А тут налетел на него вихрь. Рассказывали, как он на глазах у всей деревни вспахивал ей огород, сажал картошку. Сначала у себя работает, потом у нее. Иногда от усталости падал прямо на землю.
Жена прилюдно не голосила, не скандалила. Смирная, как у нас говорят, была. Родила она дочку. И он остался с семьей, а Антонида — опять одна...
И вот теперь письмо от Учителя: « Моя жизнь завершается в счастливом браке...» Выходит, в браке с той самой Антонидой?
Время, и в самом деле, не терпит, подумала я и засобиралась на родину. Из Уфы шофер моего коллеги, собкора «Комсомольской правды» по Башкирии Яши Хусаинова доставил меня в Ивановку. Иду и не узнаю своих мест. Там, где когда-то стояли дома, жили люди, буйно росла крапива, лопухи, колючие татарники.
Я без труда нашла избушку Александра Демидовича. Ведь в деревне оставалось тогда четыре дома. Вначале я не узнала своего Учителя. Такой он стал маленький, сгорбленный. Мы обнялись, как родные, и оба заплакали. Тут появилась прямая, рослая старуха с крупным носом.
— А это Пелагея Семеновна, — засуетился Александр Демидович, — теперь мы с ней под одной крышей обитаем.
— А где же? — не удержалась я.
— Все по порядку, — быстро перебил меня Учитель. Ты, Поля, приготовь нашей дорогой гостье закусить с дороги. А мы тут пока посидим.
Мы сели на скамейку возле пахучего смородинного куста. Подошла собака, лениво, без всякого интереса посмотрела на меня, улеглась у ног хозяина.
— Вы удивились при виде Поли? Она только на вид суровая. Хозяйство вдвоем вести легче. Я женским вниманием не избалован. И на том спасибо... Теперь про Антонину Никаноровну. Сын ее уехал в город, на завод устроился. Она не захотела с ним ехать, тут осталась. Она и раньше-то не особо говорливая была, а теперь — совсем замкнулась. Да и не с кем тут словом перекинуться. Правление колхоза теперь за пять километров отсюда, в татарском селе Айдарали. А тут осталась только небольшая животноводческая ферма. Тоня дояркой работала. Луга-то у нас замечательные, кормов вдоволь. Только людей не осталось... Брожу я по окрестностям, по старой привычке собираю растения для гербария. Помните, как мы всем классом ходили по полям да лугам?
Еще бы мне не помнить? Александр Демидович, думаю, и научил меня понимать и любить природу. Ведь мы, маленькие дикари, относились к ней по-варварски: разоряли птичьи гнезда и пекли на костре маленькие пестрые яички, выкапывали разные коренья, луковицы цветов — все, что можно было есть, поскольку мы всегда испытывали чувство голода. Учитель выводил нас в лес, в степь и устраивал живые уроки ботаники и зоологии, а скорее — природоведения.
— Ну, хожу я, — продолжал Александр Демидович, — да иной раз и загляну на ферму. Тоня в мою сторону и головы не повернет. Спрошу что, взметнет на меня своим голубым взором — красота ее еще не увяла совсем, — иногда обронит словечко. А я и голоса ее не узнаю. Хриплый, еле слышный, будто в нежилом доме открывается заржавевшая дверь... Вижу, пропадает женщина, одичала совсем. Всю жизнь одна мается. Родись она в другом месте, королевой была бы. А тут пропадает в нашей глухомани. Зимой вокруг волки бродят, страшно одному-то. Вот я и надумал сделать Тоне предложение. Пришел по весне к ней с букетом черемухи. Так и так, говорю, Антонина Никаноровна, не миновать нам жить под одной крышей. Все повеселее будет. Орла ты не дождалась, авось и старый воробей не будет тебе в тягость. Она смотрит на меня так, будто не понимает, о чем речь веду. Отвернулась. Вижу: слезы по щекам текут. Ушел я. А через неделю утром слышу, кто-то в дверь тихонько так скребется. Открываю. Стоит Тоня с узелком в руках. Чисто одетая, на голове белая косынка с кружевами. А на лице робкая улыбка, будто солнце пробилось из-под тяжелых туч. Решилась, значит. Я от радости себя не помню.
Александр Демидович все больше волновался. Да и мне как-то не по себе становилось.
— Перебралась Тонюшка ко мне. Ее домишко мы заколотили. Поначалу вроде ей неплохо со мной было. А потом она привяла. Живем, молчим. Пришла зима, такая лютая, такая снежная. Темнеет рано. Вижу, тоска ее гложет. Вечерами «Обрыв» Гончарова ей стал читать. Однажды слышу — рыдает, глухо так, тяжко... Ну, а теперь последнее. В одно утро встала Тоня, как всегда, затемно, пошла корову нашу доить. А я печку начал растапливать. Да замешкался — дрова долго не разгорались. Потом хватился: что же она долго нынче с дойкой? А тут и Полкан начал завывать, наружу рваться. Почуяло мое сердце недоброе. Бегу в сарай. Открыл дверь, да так и обмер. Висит моя Тоня на веревке, перекинутой на перекладину. Я к ней. А она уж и окаменела вся. Мороз стоял больше тридцати. Опоздал я, потерял свою Тонюшку, не сумел ни скрасить, ни спасти ее жизнь...
По лицу Учителя текли слезы. Он и не вытирал их. Подошла Пелагея Семеновна, тронула его за плечо:
— Ладно, Демидыч, хватит печалиться да душу травить. Ее уж не вернешь. Такая у нее судьба. Верно народ говорит: не родись красивой, а родись счастливой. Гордая, закрытая была, к людям за помощью не шла. Вот так и вышло...
Через три года ездили на родину мои племянники. Александра Демидовича они уже не застали. Его похоронили рядом с гордой красавицей Антонидой. В деревне они застали один дом и одного старичка лет восьмидесяти.
С тех пор всякие связи с Ивановкой оборвались. Я думала: умер тот старик, и стало быть вместе с ним умерла и наша деревенька.
Прошли годы. Я переселилась в Америку. И вот, совсем недавно случилось непредвиденное. Сделал свое дело вездесущий интернет. На сайте журнала «Чайка» обнаружила мой очерк «Поездка в Мелеуз» некая Елена Чигринова, как оказалось, моя дальняя родственница, живущая в Перми. За несколько лет, по разным архивам она собрала уникальные документы по истории Ивановки. Она прислала мне даже копии «ревизских сказок» на крепостных крестьян Кожевниковых, моих предков. Лена составила родословную своей семьи Швынденковых, разыскала потомков тех, кто жил когда-то в Ивановке. Из нашей крохотной деревушки как бы целая страна вырастала.
А вот последний, совершенно неожиданный сюрприз. Через интернет Лена разыскала своего четвероюродного (по ее вычислению) брата, который живет в Башкирии, в городе Стерлитамаке, что в семидесяти километрах от Ивановки. И вот он едет туда. И что же? Ивановка жива, не почила она в бозе. Там — два дома. Он встретил женщину, которая стояла на пригорке и разговаривала по сотовому телефону. Вот так.
Я смотрю сейчас на фото, присланное мне Леной Чигриновой, смотрю на этот дом с голубыми наличниками на окнах, с цветущими мальвами в палисаднике и испытываю сложные чувства. Радуюсь, что люди не покинули наши родные прекрасные места, восхищаюсь их мужеством. Да, у них есть сотовый телефон, они не отрезаны от мира. Но ведь снега и морозы-то прежние, и бездорожье, и разные бытовые тяготы. Но несмотря ни на что, они там живут!
Мир вам, славные люди. Земля, на которой трудились, любили, страдали наши прадеды, не запустела. Не прерывается ниточка поколений. Живет в Перми дотошная Лена, которая не оставляет свои настойчивые поиски.
Я думаю о судьбе скромного деревенского человека, своего первого Учителя. Сколько сумел он посеять разумного, доброго, вечного за долгие годы своей работы. Все это тоже влилось в общий, вечный поток жизни.
Добавить комментарий