Могучий, Грозный, Добрый, Сущий,
Казни меня, спаси народ.
Борис Кушнер
Почти сорок лет прошло со времени начала еврейского исхода из Советского Союза, и всё чаще говорят о нём как о великом историческом событии. Может быть, оно и так, даже скорей всего так, но нам, свидетелям и участникам, событие это видится как бы сквозь паутину всяких бытовых подробностей, не всегда созвучных патетическому тону хронографа. Ведь и в том, древнем исходе из Египта, люди вели себя по-разному и далеко не всегда достойно. Однако Тора и таких включила в повествование, описала и их недостойные поступки, вроде угроз Моисею или плясок вокруг золотого тельца. Вот и мне часто вспоминаются все эти мелкие дела и делишки, сопровождавшие наш отъезд, и хочется рассказать о них — может и они окажутся существенными для будущего историка.
В общем, начало семидесятых годов прошлого столетия, город Москва. Я работаю редактором на одной киностудии не-художественных фильмов (не в смысле недостаточно хороших, а в смысле документальных, научно-популярных, технических и пр.) Студия довольно большая, объём продукции обширный, работы много, и соответственно работает много народа. О коллективе студии стоит сказать несколько слов. Он складывался, главным образом, из тех кинематографистов, кто оказывался ненужным в художественном кино. Причины нежелательности их присутствия на студиях художественных фильмов были самые разные, и это создавало в наших коридорах невообразимую человеческую пестроту. Так одних удаляли из большого кино за политическую неблагонадёжность, других за творческую бездарность, третьих за какие-то неблаговидные поступки (недостаточно значительные, чтобы посадить), кого-то за пьянство, кого-то за излишнее жено- (муже-) любие. Была и ещё одна быстро растущая категория устранённых: пятый пункт, "неправильное" национальное происхождение. В своё время напринимали во ВГИК евреев, а потом спохватились, что чуть ли не все режиссеры, кроме Ивана Пырьева, евреи, и начали всячески от них избавляться. Один из способов был — к нам на студию, и потому концентрация "инвалидов пятой группы", как тогда выражались, была у нас необыкновенно высокой.
Однако Валерий Залмансон, хоть и проходил по пятой группе, не относился в чистом виде ни к одной из этих категорий. Его выгнали из госкомитета кинематографии за поступок, который, можно сказать, вызывал восхищение не только наших студийных, но даже и многих чиновников госкомитета. А произошло вот что.
Примерно за год до описываемого события в госкомитете на должности заместителя начальника отдела появился некто Сергей Михайлович Беспрозванный. Его сразу невзлюбили. И то правда, человек он был неприятный: грубый, беспардонный, высокомерный. Откуда он взялся, толком никто не знал, зато каким образом он попал на высокую должность, знали все. Он относился к могучей, вызывающей общую зависть категории "зятьёв". Правда, родственные связи Беспрозванного не поднимались так высоко, как у Аджубея: он был женат всего лишь на дочке инструктора идеологического отдела ЦК нашей родной партии, причём того подотдела, который курировал нехудожественную кинопромышленность. Но этого было вполне достаточно, чтобы товарищ Беспрозванный вёл себя так, как, наверное, не позволяли себе Голдвин вместе с Майером на своей собственной киностудии в Голливуде.
Казалось бы, что мне до него: я рядовой работник одной из подчинённых ему киностудий, между нами огромная бюрократическая дистанция — но и мне приходилось сталкиваться с его наглостью самым непосредственным образом. Дело в том, что одним из направлений, которым занималась наша студия, были так называемые заказные фильмы. Это означало, что по заказам разных ведомств мы делали разные учебные, просветительные, рекламные и прочие фильмы, называемые на профессиональном жаргоне "заказуха". Писать сценарии для этих фильмов считалось делом непыльным, выгодным: специалист-консультант расскажет тебе, что зачем и для чего, ты запишешь по-возможности человеческим языком — и порядок. И вот новый начальник Беспрозванный облюбовал себе этот источник дохода. Он отмечал в плане студии (который, кстати сказать, сам утверждал) наиболее "хлебные" темы, звонил директору студии и говорил: "Это мне. Понятно?" И наш директор отвечал: "Понятно". Затем директор вызывал редактора и говорил ему: "На эту и эту темы авторов не ищи". Редактор знал, что это значило, ему тоже было понятно. А значило это, что в один прекрасный день, который ничего общего не имеет с производственным планом, через специального курьера будет доставлена стопка исписанной бумаги, которую редактор обязан считать сценарием. Эти листочки постараются всучить для производства фильма режиссёру, который будет кричать редактору: "Какой это сценарий, здесь ни один съёмочный объект не описан! На что фокус наводить?" И редактору самому придётся всё переделывать от начала до конца и потом ещё писать дикторский текст. А редактором заказной тематики был в ту пору я...
Тут я возвращаюсь к Валерию Залмансону. До того, как его выгнали, он работал в госкомитете под непосредственным началом Беспрозванного. Было это здорово неприятно, начальник помыкал им, как мог. Надо сказать, что в противоположность начальнику, Валерий (или, как мы его звали, Лер) был человеком лёгким, весёлым, приветливым — что называется, "рубаха-парень". И вот однажды, отправляясь с женой в цековский санаторий, Беспрозванный среди множества наставлений и поручений оставил Валерию и такое: когда поступит на утверждение производственный план киностудии, выбрать в нём самую "хлебную" тему, то есть чтобы фильм был подлиннее и с большим тиражом, и сообщить немедленно телеграммой в санаторий. "Какая тема — неважно. Что про технологию бетона, что про ловлю сардин — мне всё равно, я опытный журналист". И уехал. А Валерий выкинул такой номер: через несколько дней послал ему телеграмму: "Название темы кадум, шесть частей, заказчик Химстрой. Телеграфируйте согласие". И точно на следующий день пришёл ответ: "Темой кадум согласен. Прошу сообщить студии. Беспрозванный".
А кадум, если прочесть наоборот, будет...
Вся кинопромышленность умирала со смеха. Наверное, добрую неделю никто не работал, все обсуждали казус под кодовым названием "кадум" и отыскивали всё новые подробности. Злорадствовали все, включая комитетское начальство, поскольку "зятёк" успел досадить всем. Этим, наверное, и объясняется сравнительная мягкость наказания: Залмансона не выгнали на улицу, а объявили ему выговор и перевели с понижением к нам на студию, то есть обычное место ссылки всех провинившихся и ненадёжных.
На студии его встретили как доблестного рыцаря Ланцелота, победившего дракона. Хотя в действительности никого он не победил, скорее наоборот, но всё же публично обозвал дракона... этим... кадумом. В наш редакторский цех он вошёл сразу как свой человек, со всеми установил добрые отношения. На домашних вечеринках и в шашлычной на Тверском бульваре он был душой застолья, сыпал анекдотами, изощрялся в тостах, пародировал начальников. Но не только анекдотами он завоевал наши сердца. Как-то он публично оборвал некого антисемита, коих на студии было немало. Я уже говорил, что состав студийных отражал изгибы партийной политики. Время от времени партия указывала ВГИКу, институту кинематографии, главному поставщику творческих кадров, что среди оканчивающих это заведение недостаточно много представителей рабочего класса, трудового крестьянства и национальных республик, а всё больше сынки из столичных интеллигентских семей. ВГИК срочно набирал молодых людей "из низов" и из республик, и статистика на время выглядела вполне удовлетворительно. Но через несколько лет эти нео-интеллигенты приходили на работу в кино, и тут выяснялось... Как бы помягче сказать?
Нет-нет, были, конечно, и такие самородки из народа, как Шукшин, или такие нацкадры, как Иоселиани, но на каждого из них приходились десятки абсолютно не склонных к творческому труду скобарей с высшим образованием, принятых в институт исключительно по анкетным данным. Что с ними делать? Снова отправляли на нашу студию, но здесь выяснялось, что и в этом второсортном деле они не орлы... А сами эти нео-интеллигенты искренне негодовали: что происходит, я окончил ВГИК, стал профессионалом с высшим образованием, я член КПСС, идеологически выдержан и предан кому нужно — в чем дело? Почему меня считают вторым сортом и не дают ходу? Не иначе, имеет место заговор. Ну, а кто эти заговорщики, которые ходу не дают русскому партийному таланту, не трудно сообразить. Это они... Засели, понимаешь, повсюду, и только своим, только своим!..
Все инстанции были завалены письмами о еврейском заговоре в кино. Авторы этих документов всегда готовы были повторить свои идеи и в устной форме, на студии, прилюдно. И вот одному из них и дал отпор наш Лер Залмансон, когда тот громко поносил евреев во дворе студии, рассчитывая, как всегда, на полную безнаказанность. Лер оборвал его, назвал бездарью и завистником, обругал неприличными словами и пригрозил набить морду. Борец с еврейским засильем поперхнулся от неожиданности и замолчал. Евреи тихо радовались, обнимали Лера (в сторонке, чтобы никто не видел), а на следующий день в шашлычной пили за его здоровье. Сам герой вёл себя с подобающей скромностью — на моём месте, мол, каждый... и так далее. Но это, увы, было явной неправдой, потому что на его месте побывал, наверное, каждый работник нашей студии, и еврей, и русский, а вот только один Залмансон укоротил хулигана. Мы торжествовали и восхищались его поступком. Прямо еврейский Ланцелот!
Как я понял со временем, это была золотая пора нашей жизни на студии. Позже пришли всамделишные беды. Они были связаны с начавшейся эмиграцией в Израиль, которая так или иначе коснулась каждого советского еврея. И неважно, собирался он (она) уезжать, или оставался преданным патриотом социалистического отечества и клеймил позором уезжавших — сам факт еврейской эмиграции вносил нечто принципиально новое в жизнь советского общества. Впервые кто-то осмелился громко, открыто сказать: "Плевал я на ваше "светлое будущее", хочу приличного настоящего. Выбираю капитализм". Вместе с тем появился реальный мотив для ограничений и преследований: как же их можно куда-либо допускать, они возьмут и уедут? Это вполне реально, это вам не кровь в маце и не всемирный заговор!
Каждый еврей мучительно ощущал необходимость как-то определить своё отношение к эмиграции, занять какую-то позицию. Очень немногие сразу сказали: "Будь что будет, я еду!". И тут же услышали от других своих соплеменников: "А вы подумали, что с нами здесь сделают из-за вашего отъезда?". "У вас есть выход" — отвечали первые. "А у меня мама больна, и вообще я не выношу жары" — возражали противники отъезда. В общем, еврейский мир кипел и пенился...
У нас на киностудии одним из первых выразил желание эмигрировать редактор Боря Капцун, тихий очкастый еврей по прозвищу Шлимазл. Произошло это при следующих обстоятельствах. Нежданно-негаданно Боря пригласил Лера и меня в шашлычную. Ранее за ним такая щедрость не наблюдалась.
По первой мы выпили под харчо.
— Тилько люди глупи не пиют пше зупи, — сказал Лер. — Это по-польски. Если не понятно, предлагаю свой собственный поэтический перевод: только глупец не пьёт под супец. От размера оригинала я несколько отступил, зато смысл передал адекватно. Что скажете, служивые?
Мы дружно закивали — нам нравился и стих, и его перевод, и харчо, и водка. После второй Боря проговорил:
— Я, ребята, хочу вам кое-что сказать... очень важное. Само собой, абсолютно по секрету. Никому, ни одной живой душе...
Он протёр вспотевшие от волнения очки и продолжил:
— Я решился. Понимаете? Будь что будет, хуже не будет...
Мы сразу поняли, о чём речь — и я, и Лер.
— Что ж, твоя жизнь, сам себе хозяин. В добрый час, — сказал Лер. Я спросил:
— А почему ты уверен, что хуже не будет? Может быть гораздо, гораздо хуже. Я уж не говорю, могут посадить, но выгнать с работы — это более, чем реально.
— Вот именно! — воскликнул Боря и перешёл на шёпот. — Я тут обдумал один вариант. Только мне нужна ваша помощь
В этот момент официантка принесла второе, и пока она расставляла на столе шашлык и купаты, мы напряженно молчали. Мне показалось, что у Бори дрожали руки.
— Я сам уволюсь из штата с редакторской должности, — продолжил он шёпотом, когда официантка ушла. — Объявлю, что перехожу на "вольные хлеба". Тогда мне не нужно брать характеристики и вообще общаться с администрацией.
— А жить с чего будешь? — удивился я.
— Вот! — крикнул Боря и взметнул вверх обе руки — Вот здесь-то и нужна мне ваша помощь. Я надеюсь... в общем, на вас рассчитываю, ребята.
— Понятно, — сказал Лер. — Что ж, я сделаю, что смогу. План придёт в будущем месяце. Не захапает же все темы "зятёк"...
— Я ему не конкурент, — затараторил Шлимазл, — мне скромную десятиминутку по заказу какого-нибудь банно-прачечного треста. Перекрутиться, пока документы рассматривают. У меня ведь двое детей...
Я подумал, что он страшно рискует. Ведь если станет известно о его намерениях, то его на версту не подпустят к сценарной работе и вообще ни к какой. Чем тогда будет детей кормить? Но вслух я сказал:
— Помогу, насколько от меня зависит. А ты поосторожней...
Но всё получилось по наихудшему сценарию.
Примерно через неделю Боря появился в моей комнате бледный с раскрытым ртом и бегающими глазами. Я всё понял.
— Не здесь, — успел я шепнуть и вышел с ним в коридор.
— Всё провалилось, конец, ничего не вышло. Директор всё знает, — залепетал Шлимазл, едва мы уединились в курилке. Я стал его расспрашивать, он отвечал сбивчиво, надрывно вздыхал, повторял через слово "всё пропало". Я продолжал терпеливо расспрашивать, пока картина приобрела более или менее отчётливые контуры.
Утром с заявлением об увольнении в руках Боря явился в кабинет директора студии. По словам Бори, тот принял его холодно, даже не предложил сесть. Едва Боря сказал, что подаёт заявление об увольнении, директор прервал его:
— Можешь увольняться, скатертью дорога. Только имей в виду: на внештатную работу не рассчитывай. Сценарного договора не получишь, гарантирую. Всё, я тебя предупредил.
— Почему? — спросил Боря, — я же профессиональный сценарист. Я ВГИК закончил.
— А потому, что мы знаем... мы догадываемся о твоих намерениях. Слинять хочешь, понимаешь. В Израиль намылился. Ладно, не отпирайся, я точно знаю. Чего тебе здесь плохо? Зарплата, понимаешь, прогрессивка, сценарии пописываешь... Мало тебе?
Несколько придя в себя, Боря попытался возразить:
— Но пока что это всего лишь чьи-то предположения, я официально ничего не выразил... Я только хочу перейти на творческую работу, писать сценарии.
— Не валяй дурака, — укоризненно сказал директор. — Что ты — маленький, не понимаешь? Дашь тебе, понимаешь, сценарий написать, а что потом с ним делать, когда ты заявление на эмиграцию подашь? Не может же фильм выйти с твоим именем!
Я, конечно, при этом разговоре не был, но восстановил его с большой точностью.
Через два дня мы с Борей обсуждали сложившуюся ситуацию, встретившись для этого на Патриарших прудах, возможно, на той самой скамейке, где Воланд некогда предсказал Берлиозу его печальную судьбу. Исходить следовало из того, что поскольку Боря не подал официально заявление об уходе, он остаётся полноправным сотрудником киностудии. Что они могут с ним сделать? Выгнать с работы? Под каким предлогом? Просто так — взять и вышвырнуть? Но тогда Боря будет шуметь и жаловаться, а что они могут сказать? Что кто-то им шепнул? Так они не делают, источников информации не раскрывают. Нет, скорей всего, они будут молчать, будто ничего не произошло, и этого злосчастного визита к директору вовсе не было. Да и кто о нём знает, кроме самого директора и Бори? Значит, всё остаётся по-прежнему?
Но на самом деле, всё изменилось. Мы говорили с Борей, внимательно рассматривали все возможные повороты событий, но о том, что больше всего нас волновало, можно сказать даже мучило, мы молчали. И это было притворство, потому что и он, и я знали, что другой думает о том же самом. Наконец, я не выдержал:
— Кто всё-таки знал? Ты, я, Лер — кто ещё?
Он потупился:
— Ну, Зинка, естественно. Мы вместе принимали решение. Больше никто.
— Никто? Подумай.
Он ещё ниже опустил голову. Я видел, как мучительно неприятен ему этот разговор.
— Слушай, это ужасно, но мы должны выяснить.
— Я понимаю.
— Значит, получается так: или я, или Лер. Так?
— Что ты, что ты! — он замахал руками. — Даже подумать невозможно! — И потом совсем тихо: — Видишь, я с тобой по-прежнему советуюсь. Если бы я тебя подозревал...
Значит, Лер Залмансон? Получается так... Мы не имеем право закрывать глаза и прятать голову только потому, что это неприятно. Мы обязаны рассмотреть все варианты, включая и самые отвратительные, потому что если он действительно стучит, то все в опасности. При нём все привыкли говорить открыто, не опасаясь, он ведь свой, рубаха-парень... Вслух я сказал:
-Пока что это подозрения. Проверить невозможно.
— Возможно, — всё так же тихо ответил Боря. Я вздрогнул.
— Мы с Зинкой обсуждали всю ночь и придумали такую штуку. Зинкина двоюродная сестра Татьяна работает начальником отдела кадров в издательстве "Молодой рабочий". Их матери родные сёстры, так что фамилии у них разные. Теперь давай предположим, что я скажу Залмансону: мне на студии ничего не светит, я решил уволиться. Буду сидеть дома с детьми, а Зинка пойдёт работать. Мы слыхали, что в "Молодом рабочем" требуется редактор. Её возьмут: образование есть, стаж есть, она русская. Подкинем ему такую информацию и посмотрим, что будет. Таня нам всё расскажет.
Вот тебе и Шлимазл, подумал я. А может быть, это Зинка такая хитрая.
— А на эту... двоюродную Таню можно рассчитывать?
— Абсолютно. Они очень близки — Танюша и Зинка.
Мы ещё посидели на скамейке, подышали осенним воздухом. Над прудами взошла серебряная луна, и всё было примерно так, как тогда — когда Иван Безродный на этом самом месте уверял Воланда, что дьявола не существует...
Ещё через несколько дней Боря Капцун вызвал меня для важного разговора в сквер, на этот раз возле памятника Тимирязеву.
— Ну что? — спросил я, едва подойдя к нему. Он сокрушённо покачал головой.
— Опыт не удался, — предположил я.
Он снова покачал головой и с горечью сказал:
— Напротив. Опыт удался. Всё подтвердилось...
Вот что он рассказал. Вчера поздно вечером к ним домой в коммунальную квартиру примчалась взбудораженная двоюродная сестра Таня. "Что у вас происходит?" "Ничего не происходит, а в чём дело, собственно говоря?" А сегодня утром, рассказывает она, вызвал меня к себе особист и спрашивает: "К тебе в последнее время не обращалась по вопросу работы некая Зинаида Ивановна Капцун, урождённая Кузякина?" Бедную Танюшку чуть кондратий не хватил, но она совладала с собой: нет, отвечает, такая вроде не возникала. "Так вот, говорит особист, если появится, гони в шею. Мне сообщили, что она к нам на работу хочет".
Мы оба надолго замолчали. О чём тут говорить? Значит, действительно он, Лер...
С тех пор прошло много лет, и сегодня уже трудно представить себе степень ужаса, который нас тогда охватил. Что ни говори, а в советской жизни тех лет были свои идеалы, свои моральные принципы — во всяком случае, в той среде, где я произрастал. Одним из таких идеалов была дружба. Круг друзей, к которому ты принадлежал — это были "свои", "наши", на их помощь ты мог надеяться и уж во всяком случае рассчитывать, что никто из них на тебя не донесёт. И вдруг... Да кто? "Рубаха-парень", "в доску свой" Лер!
Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка
Добавить комментарий