Сказываю вам, что там на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о 99 праведниках, не имеющих нужды в покаянии.
Евангелие от Луки
Послушание
Никогда не видел подобного: на деревянном яйце (типа тех, на которых арбатские художники красят и Христа и антихриста) мастер творил икону. Как и на иконной доске, вырезал крестовины, чтобы намертво сцепить паволоку, посаженную на рыбий клей. А когда паволока высохла, шпателем левкасил в несколько слоев. Еще сутки сушил левкас, а затем подравнивал и зачищал пемзой, шлифовал и полировал стеклянной бумагой. И когда ослепительно-белое, без единой морщинки, покатое (словно катившееся в вечность) пространство открылось перед ним, мастер замер. Грунт был столь безупречен и божественно красив, что страшно было нарушить эту красоту.
— У всех такое чувство возникает? — спросил я.
— Только у знаменщика: у того, кто рисует образ, а это от Бога — один на тысячу, — ответил Виктор Симоненко. — Остальные просто переводят.
И, взяв уголь, с легким шуршанием, словно шепча молитву, стал рисовать. На чистом, как первый снег, полотне, проступили черты воскресшего Христа, сходящего во ад. Потом взял иглу, насаженную на черенок, и процарапал графью, чтобы рисунок не потерять. После чего притемнил его копотью от свечи.
— Это мой "камертон", — пояснил Виктор. — Прием старых мастеров: когда лессируешь, черное на белом левкасе сквозь краски должно чуть просвечивать — так удается и витражность сохранить и не затворить "окно" к Царю Небесному. Когда краски дышат, письмо прозрачное, легкое — "облачное".
Впрочем, до красок было еще далеко. И мастер приступил к золочению. Сделав венцы, пояснил: золото своим мерцанием создает драгоценный фон.
— А теперь пока расстанемся, — сказал он. — Похожу с молитвой — до красок. Чтобы не осталось в душе на данный момент ни корысти, ни сволочизма.
— И какая молитва помогает?
— Один священник научил — лучше всего обращаться к Духу Святому: "Прииди и вселись в ны, и очисти ны от всякие скверны..."
Спустя несколько дней Виктор Симоненко показал мне свое пасхальное яйцо, расписанное дивными иконами: с одной стороны торжественно и празднично сияло Воскресение Христа, с другой — лик Николая Чудотворца. А затем произошло и вовсе удивительное. Мастер внезапно раскрыл яйцо: внутри его полусфер лежало еще одно — куриное, характерно неправильной формы. И тут я понял, что оно лежит в яйце-футляре, который являет собой органичную форму живого, лежащего в нем.
Так, сам еще того не ведая, я прикоснулся к тайне. Спустя чуть не полтораста лет мастер вернул одну из самых задушевных русских православных традиций.
— Однако и намучился, — сказал Симоненко. — За десять лет всего 27 футляров! Иной раз и спросишь себя — зачем? Денег, как я убедился, на этих вещах не заработаешь — им же цены никто не знает.
— А в самом деле — зачем?
— Это как послушание. Господь меня за мастера держал, а я столько лет грешил. Вот и послал святого Иллариона, чтобы он мне путь указал.
Испытание
У каждого своя встреча с Богом. Одни от рождения с молитвой, других Господь долго испытывает. Кого опаляет, а кого закаляет. Как говорил святой Иоанн, архиепископ Шанхайский и Санфранцисский, "тут все зависит от того, что принесешь ты к огню Божественному — в каком состоянии прикоснешься к Богу".
— Отца, кубанского казака, мальчишкой в 41-м угнали в Германию, — рассказывает Симоненко. — А когда вернулся, сослали в Сибирь, в Красноярский край. Там встретил маму, ее прадеда еще при царе сюда сослали. Жили в Дудинке. Там я кончил школу и уехал в Питер, в Мухинское художественное училище. В Питере же в первый раз и в церковь зашел. И поразился — какая красота! А вскоре один бизнесмен предложил работу — реставрировать иконы, оклады. Я с радостью взялся, быстро поднаторел, и хозяин пригласил меня с собой в Германию, где он держал магазин церковного искусства. К нему туда иконы везли штабелями. Среди них было немало редких, очень старых, на них я и учился большому письму, возвращая им прежний облик. Бывало, даже мельчайшие трещинки — "кракелюры" дорисовывал, будто и не было никакой реставрации. Одним словом, мастерски халтурил, хорошие деньги имел и, конечно, не подозревал, что святой Илларион за мной наблюдает.
— Как же ты об этом узнал?
— Он сам явился. Как-то зашел ко мне известный коллекционер и показал "странную" вещицу, которую где-то нашел: на половинке округлого старинного культового предмета изображен Святой. "По-моему, вещь интересная, — сказал он, — только не пойму — что это. А ты как думаешь?" Я вгляделся — вроде бы половинка яйца: обшарпанная, на красноватом фоне святой, стоит на поземе темно-зеленом, одежды разделаны твореным золотом, золотом же и надпись — "Святой Илларион". Чувствую, вещь была ценная, а что означала, для чего или кого предназначалась — не понятно. Попросил оставить: мол, попробую найти концы. Мог ли я думать, что этот святой всю мою жизнь перевернет!
Кто не верит в чудеса, вряд ли поймет — что заставило удачливого реставратора вдруг все бросить, чтобы со всем жаром души уйти в дело, не сулившее никаких выгод. Да он и сам, пожалуй, не понимал. Но с этого дня вместе с женой Таней (с которой тоже, видимо, что-то случилось) ударились в поиск. Загадочного Иллариона показывали ученым историкам и искусствоведам, носили в музеи. Рылись в библиотеках, пересмотрели десятки книг по истории русского церковного искусства. Наконец, в одном фолианте прочли о том, что еще во времена царя Алексея Михайловича возник и такой пасхальный обычай: на деревянном яйце изображали сюжет Воскресения, а с другой стороны — святого, именем которого крещен тот, кому это яйцо дарили. Но загадка осталась: почему же святой Илларион оказался разделен с другой половиной? Ответ пришел из сказаний о знаменитых Федоскинских мастерских. Оказывается, в Федоскино когда-то делали не только шкатулки, но — футляры для яиц, освященных в храме. Крестьяне Христовы яички из рук в руки дарили, а господа клали их в футляры с изображением тезоименитого святого и торжественно преподносили друг другу. Эти пасхальные подарки становились фамильной реликвией, бережно хранились в семьях...
Поэма о топоре
Слушая Симоненко, я, кажется, догадывался, чем эта пасхальная история так зацепила душу мастера. Нынче от того прекрасного обычая и уникального промысла остались лишь смутные представления и яйцеобразные деревянные болванки арбатских умельцев, раскрашенные аляповатыми сюжетами. Заветных футляров — хранителей живой любви, освященной Воскресением Христовым, украшенных иконами, сегодня днем с огнем не найти. Их теперь не делают ни в Палехе, ни в Холуе, ни даже в Федоскино.
— "Шкатулочные" мастера сохранились, — говорит Симоненко. — А вот "футлярных" давно нет. Я их опыт в старых книгах изучал. Брали картон: мочили, крахмалили, навивали, отжимали на прессах, сушили — картон становился прочным, как металл. Потом его в олифу, опять сушат... В общем, большая морока. А в домашних условиях и подавно. Я первый свой футляр по этому федоскинскому рецепту два месяца творил!
— Но ведь та половинка — с Илларионом, была деревянная? Значит, и из дерева делали. Почему же ты не пошел к токарям? Деревянное яйцо на станке выточить — проще некуда.
— Ходил и к токарям, на фабрику сувениров. Они посмотрели, говорят: "Это золотое яйцо. Его же надо выточить, распилить, сделать полым..." Посоветовали сходить на военный завод — там программные станки. Пошел. Попробовали на самом крутом — получилась чистая геометрия. А у моего "Иллариона" форма ассиметрична — как и у любого живого яйца. Вот тут, наконец, и до меня дошло — что делать: надо это яйцо вырубить!
— Как это — вырубить? — удивился я. — Топором?
— Ну, да. Я ведь от рождения плотник. Помню, дедушка — "одноглазый Игнашка", надумал ставить новую избу. Взяли с собой в тайгу и меня, тогда второклассника — лиственницы валить. Свалили, привезли. И начали мужики спорить, кому их шкурить. И тут я вызвался — в восемь-то лет. Дали мне топор. Месяц, не разгибаясь, шкурил — все деревья до блеска вылущил. И вот вспомнил я старое свое ремесло. Взял два одинаковых бруска. На глазок выбрал внутри. И топором стал потихоньку, наощупь, вырубать...
Забегая вперед, скажу: когда в музее храма Христа Спасителя я увидел "царское" симоненковское яйцо-футляр почти в полметра высотой (на фасаде которого сражался со змием Георгий Победоносец), я подумал, что это не иначе, как скульптура. Органичность формы и живое дыхание дерева ощущались во всем ее облике. Да это и была скульптура. Такую вещь не сделать ни на токарном, ни на программном станках, ибо это искусство.
Бармен-иконописец
Все свои чудо-футляры Виктор Симоненко вырубил в родовом гнезде жены — в Адлере, у моря, на земле обетованной, где устроил мастерскую.
Здесь, вдали от столичного шума, больших денег и прочих соблазнов прожил десять лет, переосознав и жизнь, и труды.
— Когда изготовил первое яйцо и приступил к иконописи, — вспоминает он, — вдруг почувствовал, что ни одного лика не могу написать. Сколько ни пытался — ничего не выходит. Раньше казалось, что любую икону — хоть "рублевскую" напишу, а тут... Долго мучился. Но однажды, то ли во сне, то ли наяву, услыхал голос: "Иди в церковь".
В Адлере как раз в эти дни восстанавливали старый полуразрушенный храм святой Троицы. К Виктору вышел молодой священник, отец Алексей. Узнав, что художник, да еще реставратор, страшно обрадовался: "Мне вас Бог послал. Нам ведь без Престольной иконы открываться никак нельзя. Напишете?" — "Написал бы, да ведь я до сих пор не крещен, — смутился мастер. — Двадцать лет работаю с иконой — и вдруг ничего не выходит. Наверное, грехи не пускают?" — "Кающемуся грешнику Господь всегда рад", — ответил отец Алексей. В тот же день крестил Виктора и благословил на Престольную. И будто пелена с глаз упала: в неделю сотворил метровую Богородицу Иерусалимскую. Она теперь венчает церковный иконостас.
— А сам иконостас и вовсе чудом явился, — рассказывает Виктор, показывая Грамоту, выданную мастеру Симоненко Епископом Майкопским и Армавирским Филаретом "в честь освящения церкви святой Троицы в граде Адлере". — Все иконы написаны местными жителями — такими же, как и я, кающимися грешниками.
Этих новоявленных иконописцев он собрал и обучил в своей мастерской. Среди них оказались люди самые неожиданные: учителя, таксист, многодетная домохозяйка, парикмахер, полковник и даже бармен.
— И этот самый бармен оказался искуснее всех. Еще бы, тридцать лет разливал на глазок с точностью до миллиметра, — шутит мастер. — Когда они ко мне пришли, я всем поставил одну задачу: через год, к открытию церкви, написать свою икону в дар храму. Каждому дал рисунок: кому Благовещение, кому Рождество, а кому Крещение... Отец Алексей сказал: "Будете внуков сюда водить, пусть видят ваши богоугодные труды".
Эпилог
На персональной выставке в Государственном музее декоративно-прикладного искусства Виктор Симоненко впервые показал всю свою коллекцию уникальных яиц-футляров, украшенных иконами самых разнообразных сюжетов, от Рождества и Воскресения Христова до изображений вновь восстановленных московских храмов — Христа Спасителя и Казанского собора. В каждой из этих, единственных в своем роде, божественных "шкатулок" таился символ жизни. Футляр с образом святой Татьяны великомученицы (посвященный жене Тане, которая в дни послушания мастера всегда была рядом) был раскрыт — внутри на месте живого яйца лежала прекрасная жемчужина.
Вездесущие "новые русские" попросили назвать цену. Эксперты, посовещавшись, решили: средняя "рыночная" такого изделия никак не меньше полутора-двух тысяч долларов. Кто-то из богачей удивленно воскликнул: "На Арбате такие яйца за 1000 рублей продают!" "Вот на Арбате и покупайте", — посоветовали ему. Музейщики же резонно заметили, что "рыночной" цены этих вещей не существует. Ибо на рынке их просто нет. А президент Российской Академии художеств Зураб Церетели изрек, как Соломон: "За такое чудо не жаль и десяти тысяч "зеленых".
Недавно я зашел в церковь Дмитрия Солунского, что в селе Дмитровском по Рублевскому шоссе. Виктор Симоненко творил здесь двунадесятые праздники и расписывал дьяконские двери. У входа в царские врата он сказал:
— Вот уж не думал, что мои футляры стоят так дорого. Что ж, раз так, не стану их продавать. В музей отдам. Я же их делал не ради денег — для очищения души.
Добавить комментарий