Борис Натанович Стругацкий рассказывает в своей книге "Комментарии к пройденному", что "Обитаемый остров" задумывался как беззубая и стопроцентно цензурно проходимая повесть.
Из этого не делалось секрета, и в домашних разговорах Борис несколько раз именно так и характеризовал находящееся в работе сочинение.
В своих воспоминаниях Борис пишет: "Мы взялись за "Обитаемый остров" без энтузиазма, но очень скоро работа увлекла нас. Оказалось, что это дьявольски увлекательное занятие — писать беззубый, бездумный, сугубо развлекательный развлеченческий роман! Тем более, что довольно скоро он перестал нам видеться таким уж беззубым".
Двадцатилетний Максим Ростиславский из Группы Свободного Поиска терпит аварию и вынужден посадить свой корабль на неизвестную планету. Обитатели планеты похожи на землян. Планета переживает последствия разрушительной атомной войны. Разнообразные военного назначения механизмы ещё мечутся сами собой по лесам и болотам. Где-то живут мутанты. Какие-то злобные недруги населяют Хонти и Пандею. За морем раскинулась Островная Империя. Везде ужасно. Зато в той стране, где оказался Максим, — всё замечательно. Четверть века назад некая анонимная группа — Неизвестные Отцы — захватила контроль над страной, стабилизировала положение, положила конец анархии и разрухе. Народ Неизвестных Отцов обожает и почти боготворит. Не разделяют этого обожания только какие-то выродки, негодяи и шпионы, которые стремятся напакостить и навредить. Народ их, конечно, ненавидит, а доблестные гвардейцы ловят, чтобы либо послать на перевоспитание, либо негодяев уничтожить.
Через какое-то время, однако, Максим узнаёт, что башни противобаллистической защиты, усеивающие страну от границы до границы, на самом деле ретрансляторы гипнотического излучения, превращающего людей в послушных и преданных роботов, а выродки — это люди, на которых как раз излучение не действует...
Дело было сорок лет назад, но общее впечатление от романа (в который по ходу работы превратилась повесть) я помню отчётливо. Я помню, как читал его в июне 1968 года с удовольствием, но и с каким-то смущением. С удовольствием, поскольку написан роман был динамично, а объявленная развлекуха обернулась острой сатирой. Смущение же вызывало то, что после "Улитки на склоне", "Гадких лебедей", "Понедельник начинается в субботу" и "Второго нашествия марсиан" это была явная беллетристика, отличная беллетристика, но вторичная в сравнении с высшими достижениями Стругацких. Когда вам девятнадцать лет, вы ждёте и требуете от каждой новой книги, чтобы она оказалась шедевром.
И должен признаться, что при всей своей сатирической открытости, тогда, в июне 1968 года, роман показался мне абсолютно проходимым.
Со слов Бориса я знал, что в Москве Аркадий Натанович отдал рукопись в Детгиз. В Ленинграде же ею занимался наш общий друг Самуил Лурье, который работал тогда редактором отдела прозы в журнале "Нева".
В моих бумагах сохранилось редакционное заключение на рукопись "Острова", подписанное главным редактором "Невы" Поповым и зав. отделом прозы Кривцовым. Писал его, разумеется, Самуил, который сумел сформулировать претензии начальства в форме, приемлемой для авторов (то есть убедить начальство, что вот это и есть его, начальства, претензии) и в то же время направить мысли этих начальников (вложив в их уста нужные слова) в сторону Запада: Стругацкие, мол, пишут о Греции, Южной Родезии, ФРГ и, понятно, "политическом гангстеризме в США". Короче говоря, прочитав и подписав такой документ, начальство окончательно осознало, что оно печатает очень правильную книжку, которая нуждается лишь в косметической доработке.
Когда я говорю о начальстве, я имею в виду конечно главного редактора Попова и ответственного секретаря журнала, чьё имя я забыл — сухощавого, чуть кособокого седоватого типа, по выражению лица и ухваткам напоминающего идеолога Суслова. Зав. отделом прозы Владимир Николаевич Кривцов (если я правильно помню его имя и отчество) был человеком не злобным, совсем не глупым и просекал ситуацию значительно лучше, чем главред Попов. Сам бы он не стал продвигать такой роман, но когда это делали другие — то есть, Самуил — сопротивления не оказывал.
В результате в "Неве" сначала всё складывалось хорошо. Чем-то пришлось пожертвовать, но это были мелочи, а основная редактура заключалась в том, что Самуил вычеркивал слова, фразы и даже целые куски и вместо них вписывал те же слова, фразы и куски, перепечатав их на редакционной машинке. Потом грянуло 21 августа, советские танки отправились — как сказал Владимир Уфлянд — "с приветом братским" в Прагу, и начальство засуетилось. Почему-то — я никогда не мог уразуметь почему — весь военный кусок романа показался им как-то специально подозрительным, и из журнальной публикации этот кусок пришлось выкинуть. Но, так или иначе, в начале 1969 года роман был в "Неве" опубликован.
С Детгизовской же публикацией вышла заковыка. Сначала издательство почти готово было роман печатать, потом приостановило. Дальше посыпались поправки в количестве нескольких сотен. Писатель Марк Поповский рассказывал мне, что однажды зайдя в редакцию — у него шла в это время какая-то книга в Детгизе, — он наблюдал, как "рукопись резали в лапшу". Это была рукопись "Обитаемого острова". По тем временам машинописные строчки аккуратно заклеивались другими машинописными строчками, ленточками с редакторским текстом, так что бумагу действительно резали в лапшу. Ножницы и клей были необходимой оргтехникой любого редакционного кабинета.
В результате Максим Ростиславский был переименован в Максима Каммерера, Неизвестные Отцы — в Огненосных Творцов, Гвардия — в Легион. И так далее. Исчезли портянки, леденцы и прочие подозрительные слова. Цензура требовала фантастики. Раз это фантастика, при чём тут портянки? При этом, однако, было дозволено вернуть на место пропущенный в "Неве" кусок с войной.
В таком виде роман и продолжал переиздаваться до нынешних времён, когда энтузиасты-людены (так называют себя поклонники Стругацких) не восстановили оригинальный текст для одиннадцатитомного собрания сочинений. Впрочем, почти восстановили. Максиму Ростиславскому было суждено оставаться Максимом Каммерером, поскольку в последующие годы он уже под новым именем стал героем двух повестей Стругацких "Жук в муравейнике" и "Волны гасят ветер".
Но даже и в изувеченном виде "Обитаемый остров" все эти годы продолжал оставаться одной из самых читаемых книг Стругацких. И одной из самых острых, прямых и понятных.
Сразу после публикации романа в "Неве" какой-то бдительный военный написал возмущённое письмо в Ленинградский обком КПСС. "Что же это получается, товарищи? Это же про нас! Эти вышки — это же наши телебашни!" И так далее.
Владимир Николаевич Кривцов был вызван в обком для объяснений. Понятно, он рассказал там про Родезию, Америку, ФРГ, про режим Черных полковников в Греции. Всех, мол, вышепоименованных Стругацкие обличают. Объяснение приняли, и наказания не последовало.
"Обитаемый остров" оказался одной из тех сатирических книг, острота которых с годами — и даже метаморфозами режима — не уменьшается, а только растет. Редкая ситуация. Сегодня роман выглядит не менее актуально, чем 40 лет назад.
Хорошая беллетристика показала себя прочной и долговечной.
Бессмысленно судить фильм Фёдора Бондарчука, сравнивая его с романом Стругацких. Сравнивать — до определённого предела — можно только иллюстративные экранизации, каковые вообще-то встречаются крайне редко (всем знакомый пример — "Война и мир" Бондарчука-старшего, но попробуйте-ка вспомнить что-нибудь ещё). В любом ином случае, ставит ли режиссёр перед собой творческие задачи или коммерческие, он делает свой фильм, и говорить можно (и стоит) именно об этом фильме. Оригинал же — роман, повесть, рассказ — лишь толчок, повод, катализатор, полено, подброшенное в топку воображения. Как вишнёвое дерево за окном: для кого-то вишнёвый цвет, для кого-то терпкий вкус ягод, для кого-то кисло-сладкое варенье, для кого-то вкусная (но быстро прогорающая) вишнёвая трубочка, для кого-то олицетворение незыблемости жизненных ценностей, а для кого-то (для Ермолая Алексеевича Лопахина) — кусок земли, который выгодно разбить на дачные участки и сдавать "по двадцать пять рублей в год за десятину".
Короче говоря, что Стругацкие хотели сказать, они сказали своим романом, перед нами же фильм, со своей собственной поэтикой, со своими собственными характерами, со своими собственными сюжетными ходами, своим темпом, своим ритмом. Похоже это на Стругацких или нет — вопрос, не имеющий смысла. Братья Стругацкие написали свой роман и поставили точку. А Фёдор Бондарчук снял свой фильм.
И по всем параметрам это очень плохой фильм. С примитивной и какой-то карикатурно-экзальтированной актёрской игрой. С неумело разведёнными мизансценами. Со сбивчивым случайным ритмом. С бессмысленными движениями камеры. Фильм, изобразительное решение которого — от городских ландшафтов до одежды и причёсок персонажей — откровенная сколка с картины Лука Бессона "Пятый элемент" (1997).
Впрочем, после первых трёх минут обо всём этом уже не думаешь, а просто пытаешься понять, неужели режиссёр серьёзно воображает себе страдания или ярость вот таким комическим образом, как разыгрывает это актёр, исполняющий роль Государственного Прокурора? Неужели режиссёру серьёзно могло придти в голову, что сцена "объяснения" Максима и Рады с этим на сверхкрупном плане сближением-касанием пальчиков, а потом поцелуем на фоне светящегося оранжевого круга, неужели ему могло придти в голову, что это вызовет у зрителя какую-нибудь иную реакцию, кроме гомерического хохота? Или крушение космического корабля, происходящее именно во время разговора Максима с матерью. Только не говорите мне, что взрослый человек, претендующий на то, чтобы называться режиссёром, серьёзно мог подумать, будто присутствие при аварии матери Максима (по радио) не произведёт впечатления дешевки и пошлости, а как раз наоборот — усилит трагичность ситуации?
Возможно я так и не нашёл бы ответа на эти вопросы, если бы не книга, которую я как раз принялся читать. Книга Виктора Пелевина Generation П. Это книга о сознании, сформированном телерекламой (которая в России, если не ошибаюсь, называется "клипами"). Там я наткнулся на сценарий рекламного ролика, практически целиком совпадающий с любовной сценой из фильма "Обитаемый остров":
"По лучу вниз скользит тень — она приближается, и, когда мелодия достигает крещендо, мы видим гордого и прекрасного духа в развевающемся одеянии, с длинными волосами, осеребрёнными луной. На его голове тонкий венец с алмазами. Это Ариэль. Он долетает почти до Миранды, останавливается в воздухе и протягивает ей руку. После секундной борьбы Миранда протягивает руку ему навстречу. Следующий кадр: крупно даны две встречающиеся руки. Внизу слева — слабая и бледная рука Миранды, сверху справа — прозрачная и сияющая река духа. Они касаются друг друга, и всё заливает ослепительный свет. Следующий кадр: две пачки — (стирального — М.Л.) порошка. На одной надпись: "Ариэль".
Вот оно что! Пелевин открыл мне глаза. Все эти жесты, позаимствованные из комиксов, слащавый Максим-Ариэль (с волосами, осеребрёнными луной, при содействии парикмахера), все эти поцелуи с подсветкой, эти драки, скопированные из популярных американских фильмов для детей, эти чудища-юдища, изображающие мутантов, этот монтаж, рассчитанный на тридцатисекундный ролик — всё это последовательно и аккуратно укладывается в особую поэтику, в поэтику клипа.
Если верить Пелевину (а он говорит и о производителях, и о потребителях клипов), речь идёт о целом поколении, которое он называет Generation П.
То есть, перед нами культурный продукт поколения клипов. Разыгрывает ли Фёдор Бондарчук человека, ментальность которого сформирована этими клипами, или он и в самом деле видит вещи таким вот образом, в любом случае мы имеем любопытный материал. Материал не для киноведа, впрочем, а для социопсихолога. И я полагаю, те, кто занимается социальной психологией, наверное захотят посмотреть и вторую серию "Обитаемого острова", когда она выйдет в прокат. У них будет свой профессиональный интерес. Мой же интерес удовлетворён. С меня хватит первой, и вторую серию я ни покупать, ни смотреть не буду.
Лучше я перечитаю роман.
Добавить комментарий