 |
| Владимир Познер в своей новой телепрограмме "Познер". Выходит в эфир по понедельникам на Первом канале российского телевидения. Фото Г.Крочик |
|---|
Талантливый человек во всем талантлив. Владимир Познер — теле и радиоведущий, автор книг и фильмов, полиглот, даже искусный ресторатор.
Недавно Владимиру исполнилось 75 лет, с чем я его и поздравил.
Как-то встретившись здесь в Америке, мы с Владимиром Познером вспоминали, как познакомились. Это было — страшно подумать — около сорока лет назад в доме отдыха радио и телевидения в Софрино. Там крутили заграничные фильмы, а переводчиком обычно был кто-то из отдыхающих. Познер тогда не был так широко известен, как сейчас. Тогда он работал на Иновещании. Он великолепно переводил синхронно с английского и французского, а когда кинооператор сказал, что есть хороший итальянский фильм, а переводить было некому, снова вызвался Владимир, оговорившись, правда, что он слабо знает итальянский. Переводил он превосходно. Я не мог скрыть своего восхищения его способностями полиглота. Вот с этого и началось наше знакомство. И с тех пор я не перестаю удивляться многообразию его интересов. Время от времени встречаясь в коридорах огромного радиодома на Пятницкой, в буфете или в столовой, мы беседовали в основном о беге, общая любовь к которому нас объединяет. Владимир гордился тем, что участвовал в забегах на 10 километров, а милю пробегал в районе пяти минут, что результат для непрофессионала превосходный. Потом — он из Москвы, а я из Америки — мы с ним каждую неделю на протяжении долгого времени вели часовые беседы в эфире.
В жизни Владимир — человек очень доброжелательный, доступный и совсем невоображалистый. Как ему удалось сохранить такую энергию, потрясающую работоспособность в 75 лет. Возраст ведь почтенный. И вообще, что такое возраст? Достоевский в «Братьях Карамазовых» писал — вошел старик сорока лет. Сейчас ведь смешно читать такое.
— Я не думаю, что я скажу что-нибудь оригинальное. Я в свои 75 лет чувствую себя прекрасно, физически активен, три раза в неделю играю в теннис по полтора часа, причем играю в одиночке, а не в паре, много работаю. Приступаю к съемкам многосерийного фильма о Франции, примерно в таком же духе, как мы сделали о Соединенных Штатах два года назад. Я понимаю, что считается: 75 — это серьезный возраст. Но я никак не могу как-то просоответствовать ему, по крайней мере, пока что. Чувствую себя лет на 50 максимум. У кого как. У других к этому времени угасает интерес к жизни вообще, они занимаются своими болячками, чувствуют себя неважно. По-разному бывает. А как себя вести? Человечество придумало себе определенные условности, в соответствии с которыми, если ты ведешь себя определенным образом в 20 лет, то это можно, а вести себя так в 60 лет, то считается, что уже нельзя. Ты либо принимаешь эти правила и условности, либо ты их не принимаешь. Если ты их принимаешь, то тебя принимают и считают, что ты соответствуешь возрасту. Если ты не принимаешь, то тебя, возможно, как-то выталкивают из общества, потому что ты ему не соответствуешь. Так мы устроены.
— Владимир, ваша журналистская судьба уникальна, и другую такую, по-моему, найти трудно. Вы — единственный, кому сопутствовала известность и в России, и в США, причем английский язык для вас родной с детства, а русскому вы стали учиться только в 17 лет. К вам поздно пришла слава. А когда все началось, когда вы из мало кому знакомого комментатора Иновещания стали вдруг популярным телеведущим? Ведь Иновещание мы сами, журналисты, называли «Могилой неизвестного журналиста». Как начиналась ваша судьба на телевидении?
— Дело в том, что когда я работал советским журналистом, меня на внутренний экран не пускали. Вы помните, Михаил, Энвера Мамедова, заместителя Сергея Лапина, председателя Гостелерадио. Однажды я ехал с Мамедовым на лифте на Пятницкой и спросил его, почему меня не пускают на телевидение. А он мне говорит: нам звезды не нужны. На мой вопрос, а почему — он пожал плечами и сказал: их контролировать трудно.
Я был известен в Америке благодаря довольно частым появлениям в программе Теда Коппола. И только в 1986 году в результате политики гласности Михаила Горбачева я провел телемост «Ленинград-Сиэтл» с Филом Донахью. Когда эту программу показали в Советском Союзе, она произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Впервые публично по телевидению заговорили об антисемитизме, об отказниках, о диссидентах, об Афганистане. Меня никто не знал, а буквально за один день, вернее за одну ночь я стал известным на всю страну. Затем я работал в Америке семь лет, вместе с Филом Донахью делал программу. А потом вернулся в Россию и тоже продолжаю держаться на довольно заметном уровне. Я не знаю, есть ли аналоги, но так сложилось. Это было связано с тем, что происходило в мире и с тем, что у меня довольно причудливая биография.
— Вы и сейчас на гребне, да еще на каком высоком. Насколько мне известно, ни один радио или тележурналист в России, бывший известным и 30 лет назад, так долго на гребне не удерживался. Вы, наверное, последний из могикан, в самом лучшем понимании этих слов. А чем вы объясняете, что именно вы остались, а остальные или сошли вообще, или ушли на второй план?
— Я не могу вам этого объяснить. Я говорю вам искренне, я не знаю. Я полагаю, что мне повезло. Я много работаю и люблю свое дело. Но ведь есть и другие, которые много работают и любят свое дело. А у них так не получилось. Это случай, наверное. Повезло мне, повезло.
— Я не могу с вами согласиться. Говорят, что яблоко падает только на ту голову, которая к этому подготовлена. И если говорить о многолетней вашей популярности, то, по-видимому, этому способствуют черты вашего журналистского почерка. Если бы вы сами определили его, то в чем его отличие от почерка ваших коллег?
— Вы меня ставите в очень трудное положение, потому что хвалить себя неловко и неудобно. Я был в советские времена пропагандистом. И как пропагандист часто говорил полуправду. Я не могу сказать, что я когда-нибудь говорил совершеннейшую неправду, но защищая Советский Союз и строй, понимая, что многое в нем порочно, поскольку я верил в этот строй и так меня воспитал отец, — я находил уловки и находил ходы, пока я не понял, что я делаю неблагое дело. И принял решение, что больше никогда я не буду служить никакой партии, не буду служить никакому правительству, а я постараюсь служить моей аудитории. Я существую только потому, что сегодня есть аудитория, а не потому, что, скажем, как Булгаков, я написал книгу, которая пролежала в ящике стола четверть века, а потом вышла, потому что это бессмертное произведение искусства. Для тележурналиста важен день сегодняшний. И я принял решение, что буду работать для сегодняшней аудитории и говорить только правду. Правду так, как я ее понимаю, хотя я могу и заблуждаться. И это мое внутреннее решение может и сказывается в передачах, люди понимают и чувствуют это. И, может быть, это объясняет то, что со мной происходит.
— Вы говорите о полуправде. Я с вами беседовал в эфире десятки раз, и нередко возникали коллизии, связанные с тем, что вот, мол, ваш Познер, когда мы жили там, поучал нас одному, а теперь говорит другое. Я обычно слушаю таких смельчаков задним числом, которые в жизни сами ни одного поступка не совершили, а только могут критиковать других, и вспоминаю, как приходилось каждую безобидную фразу, вроде «продолжаем выпуски последних известий», бегать подписывать к цензору, и без его красного карандаша она бы не прошла в эфир. Помните симпатичнейшую дикторшу Галю Титову? Ее отстранили от эфира за оговорку: «В Москве 7 часов 5 минут. Нет, простите, 7 часов 15 минут». Какие-то извращенные мозги решили, что Галя тем самым подает шифрованный код иностранным разведкам. Такие вот были реалии работы. И я всегда вспоминаю о том, что я лично в жизни знал двух людей, которые не побоялись выступить с протестом после входа советских войск в Афганистан. Это были Андрей Дмитриевич Сахаров и Владимир Познер. И Владимир Познер тогда за свои высказывания пострадал. Я помню историю тех разбирательств, которые вам устраивали.
— В общем да, пострадал. Конечно, Сахаров — совершенно выдающаяся и уникальная фигура, и нас нельзя вместе рядом ставить. Люди, которые вам звонят, должны понять некоторые вехи моей биографии. Я родился во Франции 1 апреля 1934 года. Моя мать, Жеральдин Дюбуа-Нибуайе, не была замужем за моим отцом, когда я родился. В три месяца она взяла меня в Америку, где жили ее мама и сестра... В 1939 году в Америку приехал мой отец. Моя мама его ждала. Я рос в Америке, жил очень хорошо. Мой отец работал на студии «Метро Голдвин-Майер», зарабатывал очень хорошие деньги, мы вели привилегированную жизнь. Но мой отец бросил свою привилегированную жизнь и увез нас в Советский Союз. То, что в СССР произошло, ничего общего не имело с идеалами моего отца. Но я верил долгое время. И расставание с этой верой было тяжелой вещью. Я защищал одно, а потом я понял, что я был не прав, и я не постеснялся это сказать публично. Если есть такие люди, которые никогда не меняли своего мнения, ну что ж, я их с этим поздравляю. Да, я изменил свое мнение, говорю об этом публично и не считаю, что это грех.
— Журналистика и этика совместимы?
— У Габриеля Гарсия Маркеса, выдающегося писателя, который считает себя журналистом, есть примечательные слова. Отделить этику от профессионализма все равно, что пытаться отделить жужжание от мухи. Журналист без этических норм не может быть профессионалом.
— Много пишут и говорят, что средства массовой информации в России все менее независимы. Вы, известнейший журналист, ощущаете это на себе?
— Когда говорят, что есть желание надеть намордник на телевидение — это правильно. Но в моей программе в прямом эфире я не ощущаю никакого давления. Может, это связано с тем, что понимают, что если на меня надавить, я уйду, не буду уступать, устрою гигантский скандал не только в России, но и за ее пределами.
— Владимир, вряд ли вы сами помните, сколько радио и телепередач вы сделали в жизни. У них был разный резонанс. Но, пожалуй, самой памятной для многих стала ваша программа, в которой прозвучали ставшие крылатыми слова «В Советском Союзе секса нет».
— Это был телемост Ленинград-Бостон, наш второй телемост вместе с Филом Донахью. И одна женщина в Бостоне, довольно пожилая дама, обратившись к нашим женщинам сказала: «Вы знаете, у нас в Америке телевидение такое, что я, как бабушка, опасаюсь за своего внука. Столько насилия, столько секса, что это плохо сказывается на детях. Есть ли у вас эта проблема?»
И женщина с нашей стороны захотела ответить. Я к ней подошел, и она начала отвечать так: «У нас секса нет...» И тут все потонуло в хохоте. Можно, конечно, понять людей. А фраза продолжалась ... «на телевидении». То есть, у нас секса нет на телевидении. Что было абсолютной правдой. В СССР на телевидении секса, по сути, не было. Но поскольку услышали только первые слова, то потом это пошло гулять по всей стране.
Когда исполнилось 10 лет телемостов, мы приехали в Питер и хотели собрать участников тех телемостов. И мы нашли эту женщину. И она сказала: «Я никогда, никогда не буду принимать участия в телевизионных передачах. Вы мою жизнь, можно сказать, поломали, потому что до сих пор все на меня показывают пальцем и надо мной смеются».
Вот так произошла эта история, и позвольте мне вам сказать, что я как ведущий с советской стороны полностью ручаюсь, что это было именно так, а не как-нибудь иначе.
— Я с интересом прочитал вышедшую здесь много лет назад на английском языке вашу книгу «Прощание с иллюзиями». Я-то знаю, но посвятите тех, кто не читал этой книги, с какими иллюзиями вы прощались и прощаетесь до этих пор? Немного подробнее вы не можете об этом рассказать?
— Это иллюзии, с которыми многие из нас должны были расстаться. А конкретно для меня, это мои политические взгляды, моя идеология. И во многом все это формировал мой отец Владимир Познер, когда я рос в Америке. Мой отец сам был родом из Петербурга, он хорошо помнил революцию, он уехал 14-ти лет в 1922 году и в течение всей своей заграничной жизни мечтал о том, что он вернется в СССР и возьмет с собой семью. Он не принимал никакого гражданства, хотя он мог бы стать гражданином Франции, Америки. Но он от этого отказывался. Меня он воспитывал совершенно определенным образом в смысле восприятия мира, того, что такое социализм и что такое идеи коммунизма. Он меня убеждал, что именно в Советском Союзе существует настоящая справедливость, там нет богатых, но там нет и бедных, и все равны.
Когда я приехал в СССР, я и был заражен такими идеями, и я в них свято верил. А потом в течение многих, многих лет я всячески искал подтверждения этим идеям. Знаете, как со всякой верой, — если очень сильно веришь, а обстоятельства показывают, что, может быть, эта вера ошибочна, то ты находишь оправдания, ищешь, как бы оправдать то, во что веришь, найти смягчающие обстоятельства. Скажем, в отношении родителей, сына, любимого человека. Вот так же точно поступал и я. Но хочешь — не хочешь, а рано или поздно человек начинает видеть, что вокруг происходит.
Одним из первых испытаний моей веры было время, когда я поступал на биологический факультет МГУ. Я приехал в Москву в 1952 году. Русский язык я знал плохо, о том, чтобы поступить на филфак и речи быть не могло. Мне нравилась биология, и я выбрал биофак. Поступление было очень сложным. Меня не приняли, хотя я набрал 24 балла из 25 и, несомненно, по конкурсу проходил. Но меня не приняли, потому что моя фамилия оказалась не совсем христианской и биография не совсем советской. В конце концов, отец все-таки сумел добиться моего приема, на это ушло полтора месяца. Это было моим первым столкновением и разочарованием. В Америке меня били за то, что я защищал негров, а тут оказалось, что я плохой, потому что я еврей. Я еще тогда об этом не думал и, честно говоря, не понимал, что это значит.
Постепенно моя вера в то, что в СССР существует настоящая справедливость, терялась. И моя книга об этом. Это был чрезвычайно тяжелый, болезненный процесс. И вы правы, когда говорите, что я до сих пор расстаюсь с иллюзиями. Вот об этом целая книга, и вряд ли во время этого нашего разговора все это возможно раскрыть.
— Вы писали в своей книге о встречах с множеством незаурядных людей. И одним из первых был Маршак.
— Еще учась на биологическом факультете, к четвертому курсу я понял, что биологом не буду. Не по мне оказалась эта профессия. Стал зарабатывать себе на жизнь научными переводами. А заодно переводил и английскую поэзию. Это уже не для денег, а для души. Неожиданно для себя меня пригласил к себе Самуил Яковлевич Маршак и предложил работать у него секретарем. Два года у Самуила Яковлевича были замечательным временем для меня. Благодаря ему, я по-новому постиг русскую литературу. Он очень много мне рассказывал. Он был потрясающим знатоком литературы и русского языка. К нему приходили читать стихи замечательные поэты. Мне было позволено молча сидеть и слушать. О Маршаке можно долго рассказывать. Это был человек ярчайший и неоднозначный, и добрый и скаредный, и вспыльчивый, и в то же время привязывавшийся к человеку. Для меня он был настоящей энциклопедией русской литературы. Много было еще замечательных людей, с которыми я встречался.
От Самуила Яковлевича уходил с сожалением. Зарплата секретаря была небольшая, а тут узнал от приятеля, что открывается Агентство печати «Новости», где нужны люди с хорошим знанием языков. Так и попал в журналистику.
— Французский писатель Жюль Ренар говорил, что гений не тот, кто напишет одну гениальную страницу, а тот, кто напишет триста гениальных страниц. К журналистам понятие гений неприменимо, естественно. Но наше журналистское ремесло, или профессия, или призвание, длящееся много лет, — не приедается, не становится рутиной?
— У кого как. У меня нет. Я обожаю эту работу, она меня увлекает, я постоянно думаю о ней и занят ею. Я думаю, что в тот момент, когда мне станет скучно, я уйду. В тот момент, когда перед началом программы, перед прямым эфиром я перестану волноваться, как, скажем, боксер на ринге перед началом боя волнуется, и не будет этого волнения, — значит пора, это будет знаком того, что надо уходить. А пока что этого нет. Я продолжаю считать, что я счастлив, что совершенно случайно попал в эту профессию. Все же я собирался стать биологом.
— А вы не жалеете, что признание к вам пришло сравнительно поздно, когда вам уже было за 50?
— Вы знаете, Михаил, трудно сказать. В истории время не знает сослагательного наклонения. С одной стороны, я рад, что это произошло относительно поздно, потому, что эта огромная популярность, которая на меня свалилась... я боюсь, что если бы я был молодым, скажем лет тридцати, я не знаю, как бы я с этим справился. Когда говорят, что человек прошел огонь, воду и медные трубы, то эти медные трубы славы — они самые трудные. Я думаю, что именно с возрастом связано понимание того, что такое телевизионная популярность. Я не уверен, что в 30 лет у меня хватило бы ума с этим справиться. И жизнь пошла бы по-иному. Еще одно. То, что меня так долго не пускали на экран, быть может, дало мне тот запас сил, который позволяет мне работать с полной отдачей. Если бы мне сказали, что вы могли бы снова это переиграть и попытаться по-другому, я бы сказал да, потому что во мне говорит опять журналист, которому интересно: а как было бы. Но я далеко не уверен, что было бы лучше, чем случилось.
— Вы меня извините за такую подробность, но вы как-то говорили, что картины Леонардо да Винчи на вас особого впечатления не производили, пока вы не увидели в Лувре «Мону Лизу». И тогда вы не стеснялись своих слез, глядя на этот шедевр. Вы как-то мне отмечали, что если бы была возможность перенестись на машине времени и взять интервью у кого угодно, то первым в списке у вас был бы Пушкин, а вторым Леонардо. В связи с этим, что вы читаете, смотрите и слушаете?
— Постоянно что-то читаю. Я решил для себя, что читать надо только то, что проверено временем. Я не читаю то, что называется бестселлерами. Столько есть выдающегося и великого, что еще не читано или читано отчасти, и так мало времени осталось, чтобы этим насладиться, что я стараюсь читать то, что можно назвать вечным. В кино я хожу редко. Что я слушаю? У меня огромная коллекция пластинок, я очень люблю классику, джаз, народную музыку, особенно американскую. Время от времени бываю на концертах, но это должно быть что-то очень, очень хорошее.
Добавить комментарий