В этот раз Лондон нас встретил полями цветущих нарциссов, которыми я любовалась всю дорогу от Хитроу до дочкиного дома. Первая её фраза: если вы не очень устали, можем сегодня сходить в TATE Modern на выставку Родченко-Попова.
Мы с мужем, после перелёта из Денвера, длящегося тринадцать с половиной часов, переглянулись и дружно отрапортовали о своей готовности немедленно ринуться к классикам конструктивизма. Характер дочери достаточно изучен, чтобы реакции её не дивиться. Ну что вы, с укоризной она произнесла, душ ведь надо принять, позавтракать, да и сейчас только восемь утра, закрыты еще музеи. Действительно, права дочь, всегда права, тем более в Лондоне, где мы её гости.
Между тем по маршрутам наземного транспорта в Лондоне я уже б?льший специалист, чем она, предпочитающая пользоваться метро, что, конечно, время экономит вдвое и даже втрое. Зато из двухъярусного автобуса город открывается в ракурсе, недоступном ни автомобилистам, ни пешеходам. И не надо голову задирать к корзинам с цветами, укреплённым на столбах на уровне их глаз и проплывающих сплошной гирляндой у пассажиров, успевших занять место в автобусе на верхнем этаже. В наш прошлый приезд в ноябре Лондон украшали цикламены. Нынче повсюду анютины глазки, что я-то сразу приметила, а муж, в садоводстве разбираясь слабо, проспорил мне сорок баксов, но вот, негодник, так свой долг и не вернул.
Отмечу, что в нашей семье, где муж и дочка оба непоседы, оба ценят именно новизну, я оставалась и остаюсь, что называется, в гордом одиночестве: мне, консервативной по природе, сладостнее не узнавать, а возвращаться, углубляться в знакомое, уже известное. Лондон, увиденный впервые четверть века назад, не оставил никакого следа, смахнулся, стёрся. А вот теперь, побывав там за короткий период зимой, летом, осенью и сейчас весной, ощутила то, что распознавать в себе обучилась: предчувствие любви.
Любовь — судьба, только твоя. Как с людьми, так и с городами. Суть — избирательность. Хотя кто же не восхитился, не пленился Парижем, и я влилась в многомиллионные толпы его обожателей, но собственных открытий там не пережила. И с Римом романа не случилось, Разве что дворики, где в арках на цепях свисали фонари, достойные дворцов, пленили. А вот Флоренция, где посчастливилось побывать не раз, незабываема. Громадина Santa Maria del Fiore, сверкающая мраморной облицовкой, с куполом, накрывающим соседствующие узко-извилистые улочки как колпаком; рынок с опорами в бело-голубых медальонах; мост Веккио с таким изобилием ювелирных украшений, что пропадает желание что-либо покупать; повисшие высоко на круче сады у Пти Пале, а что всего важнее — сознание родства со всем, чем Флоренция одаривает с невероятной щедростью.
Ну а Венеция, где еще на вокзальной сутолоке проникает в нутро зазывно-печальный, тленно-пьянящий запах воды в каналах, с зыбкими отражениями палаццо, похожими на корабли, и ведущие к ним настилы-мостки, столбики, где на привязи покачиваются как стая черных лебедей гондолы, — усиливают ощущения отрыва от реальности, погружения в мираж.
В ряду подобных городов-подарков, Лондон, случившийся на том же примерно временном отрезке, показался прозаичным, ничем, никак не воодушевляющим. Добыча моей довольно цепкой памяти только лишь старомодно горбатые черные такси, да цоканье копыт, слышных ночью в гостинице, где мы остановились. Всадники-полицейские оказались в новинку. Занятно, что и дочь, ей тогда было совсем мало лет, отцедила из тех лондонских впечатлений тоже, что и я.
Не стоит на себя наговаривать, бывая в разных странах, я посещала, конечно, музеи, и в живописи к разряду дремучих невежд меня вряд ли можно было отнести. Но, верно, постепенно шёл процесс накопления познаний, опыта, и вдруг я обнаружила, что посещение музеев, галерей превратилось в главный для меня праздник, и время, там проведенное, исчезает, как случается в моменты наивысшего наслаждения.
Как всё же логично, разумно спланирована человеческая жизнь, если сами люди этот план, промысел, не искажают. Уходит молодость, унося с собой то, что прежде привлекало, прельщало, но раньше, чем успеваешь заметить изменения в своём облике, изнутри без зазора приходит осознание иных ценностей, в молодые годы кажущихся не столь существенными.
Тех, кто всерьёз терзаются, что в сорок не выглядят как в двадцать, а в шестьдесят как в тридцать, считаю обделёнными в самом основном, и сочувствия они не вызывают. Детство — самый продолжительный период в становлении индивидуума, когда закладывается всё дальнейшее. Юность, молодость — промельк, вихрь. А вот то, что следует после молодости по концентрации, содержательности каждого мига сближается с детством. Сказать по правде, я сама себе теперь нравлюсь больше, чем в молодости. Мне стало с собой интересней, чем с другими, чужими людьми.
Смешно вспомнить какое, будучи юной дурой, испытывала разочарование, когда, скажем, на день рождения получала в подарок книгу, даже раритетного издания, прекрасно иллюстрированную. Ну, разве не чурка? Теперь же, обзаводясь в том же Лондоне каталогами выставок, пополняющими нашу семейную коллекцию, ссорюсь с мужем, дочерью, считающими, что такой груз надо сдавать в чемодане, а не пихать в ручную кладь. Но ведь если в перелетах потеряются шмотки, то это дело наживное. А если, например, альбом Моранди? Поэтому и готова продержать его на коленях сколько угодно часов.
Собственно, возрастные изменения в ценностной шкале касаются всех сфер нашего существования, но по моим наблюдениям отнюдь не с тенденцией к снижению, сужению, угасанию, скорее наоборот. Хотя я и выросла на дачном приволье, с малолетства протопав в прогулках по лесу с отцом длительные маршруты, теперь понимаю, что оставалась глуха, слепа к тому, чем одаривает нас, людей, общение с природой. Деревья, растения откликаются на наш человеческий призыв, тогда только возникает контакт. Небо иначе синеет, звездит, в одобрении как бы нашему восторгу, ликованию. Такая сцепка всего со всем расширяет границы нам доступного, а также недоступного, имеющего особый знак, особый смысл.
Утраченный лес мне заменили парки, в окружении которых находится наш колорадский дом. Поэтому узнавая, вбирая Лондон, прежде всего пленилась, как сберегают, холят парки британцы, только в этом, пожалуй, выказывая страстность, не свойственной их расчетливо-трезвой нации. Такого, как в Лондоне, марто-апрельского розово-пенного взрыва цветущих тюльпанных деревьев — не путать с магнолией — я не видала нигде. А это свидетельствует, что каждый народ несёт в себе заряд и загадку, утаиваемых от небрежно-поверхностных суждений.
При подобном, как нынче, наплыве в британскую столицу разномастной, разносортной публики, есть повод дивиться вежливому там обхождению на улицах, в магазинах, в общественном транспорте. Не прёт, сминая всех на своём пути, оголтелая толпа, как, скажем, в Нью-Йорке. А ведь Лондон по населенности Нью-Йорку не уступает. Тут, если вникнуть, имеются причины. США — страна сплошь, поголовных эмигрантов. Англия сохраняет, несмотря ни на что, костяк, определяемый как англо-саксонский, с присущей этому костяку жёсткой дисциплинированностью, четким регламентом во всём. А вот в соседней Франции анархия, создаваемая выходцами из бывших африканских колоний, Алжира, Марокко и прочих, сразу в нос шибает. Но что удивляться: колонизаторы-французы, бельгийцы весьма отличались от колонизаторов британцев. И расставались британцы с тем, что уже не могли удержать, без паники, тщательно всё просчитав, обдумав. Классический пример — уход англичан из Индии, с великолепным самообладанием, достоинством, сохранив и поныне в той же Индии британское влияние, английский язык как ключевой, связующий для тамошних культурных слоев, а также заложенные в период их колониального присутствия общественные институты.
И ведь лицо нации — не знать, не элита, а простой люд, работяги. Как они себя в своей стране ощущают, насколько блюдут, чтят традиции, уважают самих себя, свой труд — этот стержень всё и определяет.
Удовольствие наблюдать за работой садовников в лондонских парках, вдохновенной, иначе не скажешь. А рядом с домом дочки в многоэтажной торговой плазе с бутиками, кинозалом, посередке в проходе расположились, и на моих глазах от приезда к приезду множились, прилавки-закутки, ну что ли "частников", имеющих свой малый и вряд ли уж очень доходный бизнес. На одном из таких прилавков в крошеном льду предлагался свежий, из приморского Брайтона — три часа на электричке с вокзала Виктория — улов: рыба всевозможных сортов, кальмары, устрицы, которыми можно было полакомиться тут же у прилавка. Два парня, не черные, извиняюсь, не "прижмуренные", не мексиканцы, разделывали на филейные части рыбьи туши, изымая пинцетом все косточки до мельчайших с виртуозностью хирургов.
Мы с мужем ими любовались. Мастерство в чем бы то ни было вызывает и уважение, и праздничное настроение. Цены чуть выше магазинных, но зато запах моря из Брайтона, куда наезжали с дочкой, доносился, казалось, ноздри щекотал. И рыба, у тех парней купленная, иначе скворчала, изжариваясь на сковородке. Мне нравилось кухарить, ожидая возвращения дочки с работы к ужину. Зачем рестораны? Дом тогда дом, когда там семья усаживается за стол. Лондон я обживала, как и всегда, везде, начиная знакомство с рынков, нагружаясь авоськами, как в московскую давнюю, безлошадную, то есть при отсутствии личного транспорта пору, ощущая себя помолодевшей. Спасибо Лондону.
Рыночное изобилие на Портобелло-роуд напоминало натюрморты фламандцев в Национальной галерее на Трафальгар-сквер из постоянной там экспозиции, открытой, как и Британский музей, для толп посетителей бесплатно. Хотя в левом крыле галереи на временные тематические выставки, одна другой соблазнительней, сменяющиеся с излишней даже стремительностью — зазеваешься, упустишь навсегда — плата за вход изымалась, но очень умеренная. На фоне лондонской во всём дороговизны к любителям живописи проявлялась явная благосклонность. И замечательно изданные каталоги тоже шли по заниженной, на мой взгляд, стоимости. Впрочем, если что-то страстно алчешь, цена не имеет значения. Вот к техническим новшествам я абсолютно равнодушна. Из-за моего упорного сопротивления у нас старый телевизор, старый фотоаппарат, со старым компьютером рассталась только под мощным давлением дочери, она мне его и купила, не дожидаясь согласия.
Но вот альбомы по живописи — тут я безудержная мотовка. Застряло черт-те знает уже когда, в льготной от писательского союза групповой туристической поездке в Испанию, с валютой — кот наплакал... Стою в вестибюле музея Прадо, где разложены роскошные каталоги. И слюнки текут, так хочется, но, увы, недоступно. Бедность — не беда, а порок, навсегда застрявший в подкорке. Так российские нувориши жруть икру тазами, запивая ведрами шампанского. Так же и я ненасытна, правда, в другом. Хап еще и еще альбом, глядя на мужа сироткой, как есть "девочка со спичками" из сказки Андерсена: неужели откажешь? При том, что неважно, конечно, чью кредитку для оплаты совать, счет-то общий, но бедные-то ведь гордые, потому предпочитаю, чтобы муж сунул свою.
Завидев и взяв на заметку рекламные плакаты, оповещающие о временной выставке работ Пикассо в левом крыле Национальной галереи, привезенной в Лондон из Парижа и названной "Вызов прошлому", — Challenging the Past — для мужа, отнюдь не поклонника этого автора, путь к отступлению был отрезан.
Но вовсе не удивило — супружество столь длительное удивляться чему-либо отучает — что именно мой муж буквально влипал в каждое полотно мэтра, и в девяносто с гаком, умудрившегося бесовскую дерзость, шалости молодости в себе не изжить.
В экспозиции "Вызов прошлому" он, Пикассо, не только разобрался с общепризнанными шедеврами Веласкеса "Принцесса Маргарита", Мане "Завтрак на траве", переиначивая их с бандитски-гениальной, гангстерской бесшабашностью, но и доказал, что может, способен сочетать в творчестве и предельный модернизм, и образцовый реализм. Ну, всё умеет! Образ Ольги Хохловой, балерины из труппы Дягилева, одной их своих жен, любовниц, этот монстр, истоптавший столько женских судеб, воплотил с отлакированным ностальгическим изяществом нашего Валентина Серова. А прелестную, встреченную им семнадцатилетней, очередную свою музу-жертву Жаклин наградил несоразмерно большущими ступнями-ластами, многоглазием, перекошенным, надо разуметь, в эротическом экстазе.
Чудо дара, таланта, что изуродованная Жаклин, больше притягивает, чем благопристойно отображенная Хохлова. Вызов общепринятому завораживает и будет завораживать всегда. Творчество — вызов. Но как свидетельствует снова и снова Пикассо, все открытия, новации возможны лишь при безупречном овладении основами ремесла.
В TATE Britain, тоже расположенном на берегу Темзы, экспонировалась выставка, названная Van Dyck and Britain. Я не поклонница Ван Дейка, намозолил глаз и у нас в Эрмитаже, слишком всё гладко, прилизано до елейной приторности. Не моё. Тема выставки — как Ван Дейк повлиял на британских коллег, посетив Лондон дважды, отобразив всю тогдашнюю знать и осев там уже окончательно.
На мой вкус, плохо повлиял. Пахнуло нашими Глазуновым, Шиловым, такими же угодливыми льстецами, хотя и не перед королевскими кровями, а советскими чинушами. И мама моя сподобилась стать глазуновской моделью, за деньги, конечно. Не часто бывало, но тут мы с отцом совпали. Деньги — да, пожалуйста, Кожевников сказал, но портрета такого не надо, изображение купчихи в многочисленных цацках не соответствует образу женщины, которую я люблю. Глазунов обиделся насмерть, что тоже понятно.
А вот в зале, где были выставлены картины британских художников, не испытавших еще напора этого ученика Рубенса, не причесанных его влиянием, я застряла. Тяга моя к так называемой примитивной наивной живописи получила утоление. Такие же, примерно, ну совсем не аристократические мордени, воссозданные художниками, как правило, крепостными, в Италиях не обученными, на конюшнях розгами поротыми, — видела я в Ярославле, только-только освобожденных из заточения в музейных запасниках.
Чудо, что разоряя дворянские поместья в революционном чаду, их не сожгли, сапожищами не истоптали, и восхитительные создания с ароматом восемнадцатого, начала девятнадцатого веков, ожили, воскресли из небытия, в середине, ближе к концу нашего двадцатого.
Кряжистые, насупленные тетки в кружевных чепцах, их мужья, с выражением лиц как у разъяренных быков, с головами без шеи, утопленными в плечи, между тем, конечно, в парадных расшитых камзолах, с мясистыми подбородками, опущенными в пышные складки жабо.
Их сродственники будто, только на полтора-два столетия старше, обнаружились на лондонской выставке. А еще различие, что британские художники не были крепостными, как в дремучей России, остающейся рабской по сути и на сегодняшний день.
Закончу, пожалуй, тем, с чего начала: экспозицией работ Родченко-Поповой в TATE Modern, одной из самых востребованной в нынешнем сезоне. Феноменально как прёт даровитость нации, чуть только слабеет удавка. И продуктивность тоже феноменальная, что у Родченко, что у Поповой, что у их соратников-конструктивистов, поэтов, архитекторов, режиссёров, ставивших экспериментальные спектакли, снимающих новаторское кино, поверивших искренне в возрождение отчизны и готовых верно, истово служить во благо её процветания.
Но, как известно, их быстро растёрли в порошок. Пытали в застенках Мейерхольда, зверски убили, под видом ограбления, его жену Зинаиду Райх, довели до самоубийства Есенина, Маяковского, перекрыли кислород Таирову, а прочих обрекли на забвение, на долгие годы изъяв их творчество из культурного общенародного достояния.
Теперь справедливость восстановлена. И гордость испытываешь, глядя на лондонский TATE Modern, увенчанный транспарантом с гигантскими буквами RODCHENKO-POPOVA, Спасибо, Лондон, спасибо британские граждане, есть, за что вас любить и уважать.
Добавить комментарий