Четвертая статья из серии "Евреи на пути в Америку". Первая статья "Испанское каприччио" была опубликована в "Чайке" №№4-5, 2009, вторая — "Немецкий марш", в №9, 2009 г., третья — "Русская дубинушка" в №18, 2009 г.
— Что он делает?! Он же погубит себя! Остановите его! — мужчина схватился за голову.
Никто из стоявших рядом не обратил на этот крик никакого внимания, в том числе игрок, только что сделавший ход ферзем. Все сосредоточенно смотрели на доску. При этом каждый считал нужным высказать свое предположение или совет.
— Сейчас он даст шах, — уверенно заявил молодой парень.
— Нет, — возразил его сосед, — он объявит "гарде" королеве.
Кафе было заполнено людьми. Игроки расположились в правой половине. А в левой тоже бушевали страсти, ничуть не уступавшие шахматным. Здесь центром дискуссии являлись два уважаемых на Нижнем Ист-Сайде человека — доктор Георгий Прайс и редактор выходившей на идиш газеты "Форвертс" Абрахам Каган.
Прайс говорил энергично, взволнованно, подкрепляя свои слова короткими взмахами руки, словно заколачивая гвозди:
— Должен ли еврейский эмигрант сожалеть о прощании со своей родной страной, которая отказывалась ценить его? Нет! Тысячу раз нет! Он не должен сожалеть о бегстве из пасти жаждущего крови крокодила!
Стоявший сбоку туберкулезного вида посетитель осторожно заметил:
— Да, но Россия только что проиграла войну Японии. Вам не жалко бывшую родину?
Прайс, резко повернувшись к оппоненту, впился в него глазами:
— Сочувствовать этой стране?! Как иронически это звучит! Разве нас там не презирали? Разве нас не принудили уехать? Разве мы постоянно не слышали слово "жид"?
— Ну и что? — пожал плечами мужчина в потертом сюртуке. — Мне часто говорили "жид", но меня от этого не убавилось. Я хороший столяр, и меня все уважали в местечке.
— Так почему же ты здесь? — включился в разговор Абрахам Каган.
— Не стало работы, нечего было есть. Ну и... страшновато немного.
— Вот! — воскликнул Каган. — Надо бороться! Иначе и тут нас будет ожидать такая же доля! Кто, увидев нас сегодня на улице, догадается, что мы — русские евреи? Любой догадается! Нас видно за версту — мы одинаково плохо одеты, мы говорим только на идиш...
— Значит, — перебил его туберкулезник, — надо создать в Америке отдельный еврейский штат, где главным языком будет идиш.
— Нет! Мы должны как можно скорее выучить язык этой страны и бороться вместе с американскими рабочими!
— У вас хорошая газета, — снова вмешался мужчина в сюртуке. — Жалко, если вы станете выпускать ее на английском.
— Откуда ты это взял? Ни за что! — возмутился Каган. — Мы делаем нашу газету для наших людей. К тому же кое-что из нее стоит посылать в Россию, родственникам. Пусть читают.
— А может случиться наоборот? — интригующе проговорил туберкулезник. — Ну, например, через 100 лет в Америке ваш "Форвертс" будет выходить на русском языке?
— А могут через 100 лет в Америке избрать президентом негра? — ответил редактор вопросом на вопрос.
Все рассмеялись — нелепость обоих предположений была очевидной.
В этот момент в правой половине раздался торжествующий вопль:
— Мат!!!
Спорщики, не утерпев, поспешили к игрокам. Победитель стоял с гордым видом, а его партнер сидел потрясенный и растерянный — у него была абсолютно выигрышная позиция, но он прозевал ход соперника, решивший исход партии.
— Вот! — воскликнул Абрахам Каган, указывая на доску. — У капиталистов деньги? У них власть? У них всё, а у нас ничего? Но мы поставим им мат! Социализм придет в Америку!
— Евреи, разве я вам сделал что-нибудь плохое? — появившийся из кухни хозяин стоял в дверях. — Час назад я намекнул, что пора бы закрывать заведение. Вы сказали: "Сию минуту!" Вы успели за эту минуту дать мат и построить социализм. Теперь самое время отдохнуть, чтобы завтра начать всё сначала.
Народ стал неохотно расходиться...
В начале 20 века часть Манхеттена, которую называют Нижний Ист-Сайд, представляла собой удивительное зрелище. Более 350 тысяч человек, преимущественно еврейских эмигрантов из России, теснились здесь на небольшом пространстве в одну квадратную милю. Это было подобие гетто — но гетто свободных людей. Главными культурными центрами шумного, разнослойного человеческого конгломерата были маленькие кафе. Их насчитывалось на Нижнем Ист-Сайде около двухсот пятидесяти. В одних собирались актеры, другие любили посещать литераторы, третьи были местом общения журналистов. Но не только люди свободных профессий заполняли уютные помещения, где подавали привычные блюда еврейской кухни. Каждое такое заведение отличалось особой, неповторимой атмосферой. В каждом среди завсегдатаев были свои счастливцы и неудачники. Там знали всё про всех. И мужчин неодолимо тянуло туда — ведь без возможности поговорить "за жизнь" у еврея и жизни нет. Кафе служили отдушиной от напряженной повседневной борьбы за выживание.
Немало воспоминаний появилось впоследствии о том, как постигали технику и тактику американского способа мышления и поведения недавние жители забитых российских местечек. Пожалуй, первым яркую картину жизни еврейских иммигрантов на Нижнем Ист-Сайде нарисовал талантливый публицист Дэвид Борофф, ставший преподавателем английского языка в нью-йоркском университете.
После нервной встряски на Эллис-Айленд новички попадали в огромный, невиданный ими доселе, но далеко не самый прекрасный город. Словно в каменном лесу, блуждали они в поисках жилья среди скопища мрачных, темных шести- семиэтажных коробок. В этих доходных домах для малообеспеченных на каждом этаже располагались 4 тесных квартирки и общий туалет. Только в одну из комнат проникал солнечный свет и свежий воздух.
Одинокий мужчина обычно снимал угол с чашкой кофе на завтрак и на ужин. Семья нуждалась в большем пространстве. Основные продукты питания стоили: молоко — 4 цента за кварту; кошерное мясо — 12 центов за фунт; хлеб — 2 цента за фунт; селедка — пенни или два. На первый взгляд, недорого, но если учесть невысокие заработки плюс плата за аренду, плюс количество детей и иждивенцев...
Надо сказать, что люди приспосабливались к новым условиям быстро. Многие семьи использовали снятое ими жилье на полную загрузку: жили в нём сами, устраивали мастерскую, да еще брали одиноких квартирантов. Вот как описывал Яков Риис свою жизнь в двухкомнатной квартире на Аллен-стрит. Кроме основных съёмщиков — мужа, жены и их шестерых детей, ютились еще там 6 квартирантов, включая Якова. "Две дочери шьют одежду на дому. Направляющие рельсы лифта проходят сразу за окном, и его кабина с грохотом проносится мимо. Кантор репетирует. Сапожник стучит молотком. Дети бегают и прыгают вокруг, как козлики... Ночью все мы пытаемся уснуть...".
В поисках выхода многие осенью жили в шалашах. А летом, в жару, когда в забитых квартирах невозможно было дышать, тысячи людей спали всюду, где удавалось найти клочок свободного места — на крышах, тротуарах, парковых дорожках. Тогда весь Нижний Ист-Сайд выглядел как одна большая ночлежка.
Несмотря на перенаселенность, жили дружно — в тесноте, да не в обиде. Как в любом — к тому же еще еврейском — общежитии, люди не только знали про радости и горести других жильцов, но и принимали в них самое горячее участие. Даже если никто их об этом не просил или они вообще не представляли суть дела. Анця Езерская в своей автобиографической книге "Красные ленты на белом коне" вспоминает, как однажды в ее полуподвальную комнатушку явилась целая процессия. "Миссис Кац со своим младенцем, миссис Рубина, вытирающая о фартук мокрые руки, и развозчик рыбы Залман Шломо подталкивали курьера Western Union, державшего желтый конверт. "Ой-вэй! — причитала миссис Рубина. — Вам телеграмма! Ой-вэй, наверно, кто-то умер!"" Анця вскрыла конверт, и тотчас же четыре головы с нескрываемым любопытством наклонились к нему: "Ну что?! Кто умер?" Телеграмма была экстраординарным событием на Нижнем Ист-Сайде и представить, чтобы в ней сообщалось о чём-то хорошем, не мог никто.
Новый трудовой день начинался с рассветом — но не с заводских гудков и шума работающих станков. Самым популярным звуком в этой части Манхеттена был стук швейных машинок. Таким образом комплексно решались чуть ли не все три главные проблемы иммигрантов — иметь работу, жилье и что надеть на себя. Предприимчивые люди, сумевшие накопить небольшие деньги для небольшого бизнеса, заключали контракт с крупным дельцом. Устраивали у себя в квартире мастерскую и нанимали еще нескольких человек. "Производственное помещение" представляло ад кромешный — шум, мусор, обрезки ткани, пыль. Чаще всего здесь же ели и спали. Рабочая неделя длилась 60 часов (больше не разрешал закон) с одним выходным. Но бывали авралы, и тогда дневная смена удлинялась до 15 часов.
Такая потогонная система существовала и в мелких мастерских, и на крупных предприятиях. Случались трагедии, пожары, гибли люди. Но процесс этот был неостановим, и замены ему не имелось. Причем в непрерывной гонке за благополучием более удачливые эксплуатировали своих же менее удачливых соплеменников. Что принималось как должное, с пониманием. Казалось бы, Америка — большая страна, рабочие руки нужны везде, поезжай куда-нибудь в глубинку, где будет полегче. Но вот что сказал по этому поводу один иммигрант: "У меня нет желания быть помощником на ферме невежественного янки на краю света. Я буду лучше за ползарплаты работать здесь на фабрике — по крайней мере, я буду в состоянии проводить время со своими друзьями".
Зарабатывали на этой каторжной работе 5-6 долларов в неделю, и были довольны. Тяжело, но зато кругом привычные лица. Можно между делом обсудить последние политические новости или даже новую книжку Шолом-Алейхема. В некоторых мастерских, где набивали папиросы, владельцы специально нанимали на работу любителей чтения. В их задачу входило пересказывать содержание рассказов и повестей еврейских писателей, а также классики. Увлекаясь замысловатыми поворотами сюжетов, работники легче переносили усталость от нудных, однообразных движений.
Специалисты на Нижнем Ист-Сайде ценились, а евреи многое умели — и строили, и красили, и хлеб пекли, и часы чинили. По субботам на Хестер-стрит действовала своеобразная биржа труда — собирались представители всех швейных специальностей, начиная с закройщиков и кончая гладильщицами. В то же время четверть иммигрантов занималась торговлей на диком рынке той же Хестер-стрит или развозила на тележках товары. Для них это был способ выживания.
А как же ностальгия по прежней жизни — в своем домике, с неторопливым укладом, без этой бешеной гонки? Не было ностальгии. Жизнь в штетлах совсем не выглядела такой романтичной, как пытаются ее сегодня представить. Это было существование в зоне. Вырваться за ее пределы удавалось редко, а счастливчиков ждали всяческие квоты и ограничения. Да, мальчики учились еврейской грамоте в хедере, но общеобразовательных предметов там не преподавали. Женщины, в основном, оставались неграмотными. Мужчины, большей частью, владели простейшими прикладными профессиями. Сколько талантов было загублено этой системой, никто никогда не узнает.
Америка предоставила беспредельные возможности — всем. Взрослые не только учились языку и наверстывали пробелы в образовании, они осваивали новый мир. Вечерние школы иногда работали в неприспособленных помещениях, государственных школ для детей не хватало — никто не мог предвидеть такой колоссальный наплыв иммигрантов. Но имелись бесплатные библиотеки, литературные кружки, дискуссионные клубы. Для юного поколения лучшей школой становился сам американский образ жизни. Важно, что при этом иммигранты сохраняли свою этническую культуру.
Впрочем, молодежь, как всегда и везде настроенная радикально, стремилась найти свои пути, иногда совершенно поперек того, чего желали их умудренные опытом отцы и заботливые еврейские мамы. Родителям хотелось, чтобы их отпрыски заняли высокое положение в обществе. Верхом мечтаний являлась медицина, но было еще несколько приличных профессий. Спокойствия взрослые не знали: все эти новые пути в новой стране — к чему они приведут? Как они скажутся на нашем мальчике и кем он станет? А наша доченька? Она же такая чистая и целомудренная, куда это ее понесло сегодня вечером? В местечке всё было предельно ясно и на виду. А тут... И хитроумные мамы, увидев спешащих на свидания дочерей, навязывали им в сопровождающие их шести-семилетних братишек...
Кроме элементарного беспокойства, родителей постоянно терзал некий внутренний страх. Опасались, что их дети могут оказаться замешанными в неблаговидных делах. Видели угрозу в том, что более свободные подходы к религии уводят от традиционной набожности. И самое страшное — а вдруг сыновья ничего не добьются — и прозябать им всю жизнь в нищете, как их отцам? Потому находились сыновья под неослабным давлением, и ничего им не оставалось, как оправдывать возложенные на них надежды. В 1897 году на Манхеттене было 450 еврейских врачей, через 10 лет — уже тысяча. Появились свои адвокаты. И не только. В 1901 году по призыву Теодора Рузвельта на улицы вышли 140 евреев-полицейских.
На этом клочке свободной земли недавние обитатели черты оседлости пробивались к основам знаний и культуры, нередко поднимаясь очень высоко, и уже рождались другие — те, кто позже составит славу Америки. 7 октября 1955 года молодой поэт Аллен Гинсберг в Сан-Франциско, в Six Gallery, перед толпой ровесников прочитал свою ставшую знаменитой поэму "Вопль". Это был манифест нового поколения. От него, как круги по воде, покатилось по миру движение битников и хиппи. Впоследствии Гинсберг писал:
"Я — еврей, потому что люблю наш семейный суп с клецками из мацы. Я — еврей, потому что мои отцы, матери, деды, бабушки называли себя евреями всюду: от Витебска и Каменец-Подольска до Львова. Еврей — потому что, читая в тринадцать Достоевского, я писал стихи на ресторанных столиках Нижнего Ист-Сайда" ("Yiddishe Kopf").
В начале XX века эта часть Нью-Йорка, сохраняя идиш как основу, создавала новую притягательную культурную среду. Огромную роль играла пресса. Газет и газеток была масса, но безусловным лидером являлся "Форвертс" ("Вперед!"). Эта ежедневная газета на идиш была основана в 1897 году эмигрантом Морицем Винчевским. Но своего расцвета она достигла после того, как в 1903 году ее возглавил и в течение многих лет редактировал другой эмигрант из России, Абрахам Каган. Газета помогала приспособиться к новой жизни, в ней давались практические советы и рекомендации. Печатались и произведения еврейских писателей и переводы из классики. При этом Каган был ярым социалистом.
Но — газета была для ума, а для души — музыка и театр. Не только песенки привлекали народ. Когда летним вечером 1915 года исполняли Девятую симфонию Бетховена, пришлось пригласить полицию, чтобы следить за порядком — огромные толпы ломились на концерт, купив по 25 центов билеты на каменные сиденья стадиона.
И все-таки вершиной оставался театр. Он являлся самым настоящим культом, и в нем правила непревзойденная пара — Борис и Бесси Томашевские. Борис родился в местечке возле Киева и попал в Америку в 1881-м, в 12 лет. Начинал он на Нижнем Ист-Сайде, как все, — стал набивать сигареты в потогонной мастерской. Правда, по субботам пел в синагоге. Обладая прекрасными вокальными и актерскими данными, он вскоре, еще подростком, стал выступать с передвижной труппой театра из Чикаго. В 1883 году в России запретили еврейские театры. Тогда чикагскую труппу пополнили покинувшие родину известные актеры Зигмунд Могулеско, Давид Кесслер и Яков Адлер.
В 1887-м Борис за сценой увидел прекрасное юное создание. Ей было 14 лет, ее звали Бесси. Через 4 года они поженились, она стала артисткой театра. А потом их пригласили в Нью-Йорк. Так в Нижнем Ист-Сайде возник Народный театр на идиш, который вскоре иначе, как театром Томашевских, никто не называл. Они были звездами и имели потрясающий успех — как в легких водевилях и опереттах, так и в серьезных вещах. Для того, чтобы понять причины такого успеха, надо знать, что представлял из себя репертуар еврейского театра для еврейских иммигрантов. Это была классика — но какая!
"Фауст" Гёте, "Гамлет", "Хижина дяди Тома" и многое-многое другое приспосабливалось к вкусам и пониманию неискушенной и простодушной публики. Одним из главных специалистов по превращению известных произведений в душещипательные мелодрамы считался Яков Гордин. С его легкой руки в театре шел, например, "Еврейский Король Лир". Однажды, во время представления, в зале поднялся взволнованный зритель, растроганный судьбой бедного отца — его роль исполнял Яков Адлер. Мужчина подошел к сцене и, обращаясь к актеру, с чувством произнес: "Оставь ты этих паршивых детей, пойдем со мной! Моя жена хорошо готовит, она тебя вылечит".
Адаптация "Гамлета" называлась "Парень из иешивы". Это была история о том, как злой дядя очернил репутацию кандидата в раввины, и в итоге расстроенный юноша умер с разбитым сердцем. Но, конечно, ставились и веселые представления с оригинальной музыкой и песнями, причем признанным мастером оперетты являлся композитор Иосиф Румшинский. Вообще, надо отметить, что многие в меру адаптированные постановки делали большое дело — они всё равно приобщали к классике. Так, Борис Томашевский играл Мефистофеля в "Фаусте", Ромео в шекспировской "Ромео и Джульетте", Квазимодо в "Соборе Парижской Богоматери" по В.Гюго.
Представить себе атмосферу театра тех лет и услышать некоторые песенки можно и сегодня. Внук Томашевских, блестящий дирижер и руководитель сан-франциского симфонического оркестра Майкл Тилсон Томас создал спектакль о своих бабушке и дедушке, который так и назвал: "Томашевские". Он периодически показывает его на сценах крупных городов Америки.
Разумеется, жизнь на Нижнем Ист-Сайде не сводилась лишь к тому, чтобы в течение недели поработать и поучиться, а затем "культурно отдохнуть". Скученность, бедность, плохие условия труда, нервные стрессы — всё это приносило свои плоды. Хватало и бед, и несчастий. Самой серьезной проблемой являлся туберкулез — он подкрадывался незаметно и не щадил ни старых, ни молодых. Редко, но случались самоубийства. Алкоголизма не было — этот порок не входил в традиции еврейской общины. Зато появилась другая зараза: смесь национальностей, предприимчивость одних и растерянность других стали рассадником и питательной средой для уголовного мира. Не находившая применения своим силам молодежь втягивалась в преступные игры, создавала уличные банды.
И еще. В начале века, как грибы после дождя, стали возникать "танцевальные академии". Поскольку набирали туда только девушек, то понятно, для чего. В 1908-1909 годах были арестованы за проституцию 581 женщина-эмигрантка — из них 225 евреек. Впрочем, в широких народных массах проституция проходила в качестве неплохой возможности заработать, и с этой точки зрения считалась совершенно нормальным занятием. Например, на Канал-стрит встречались магазины, которые с парадного входа предлагали товары для священнослужителей, а с заднего входа приглашали в бордель.
Такое поразительное сочетание набожности и распущенности "новеньких", их бьющей через край энергии и простоты нравов — не могло не насторожить уже ставших благополучными недавних иммигрантов из Германии. По отношению к русским немецкие евреи были почти стопроцентными американцами. Они завоевали место в среднем классе, в то время, как русские евреи стояли куда ниже — даже не входили в организованный рабочий класс, хотя и бредили социалистическими идеями. Но черта оседлости приучила их держаться вместе и следовать освященным религией обычаям. Потому выглядели для Америки они непривычно.
Немецкие евреи не хотели, чтобы американское общество заподозрило их в национальном родстве с этой грубой, неотесанной публикой, представлявшей из себя, по мнению некоторых благотворителей, нечто вроде нашествия восточных варваров. "Немцы" боялись не только потерять уважение, они опасались конкуренции — особенно в легкой промышленности. Пугала их и демонстративная ортодоксальность прибывших. И все-таки они помогали своим собратьям, создавали фонды, подготовительные классы для детей, которых не принимали в общественные школы.
Время показало, что беспокойство немецких евреев было обоснованным — но опасность для них пришла совсем с другой стороны. Не от недостаточной почтительности выходцев из местечек. Не успели американские старожилы оглянуться, как "варвары" совершили такой скачок вперед, что обогнали местных почтенных граждан. Теперь уже стало совсем не зазорным подчеркивать общие с ними корни.
И я хочу закончить этот рассказ словами Хаси Динер из ее недавней книги (у меня не поворачивается язык назвать ее Хейша Дайнер, хотя именно так звучат на английском ее имя и фамилия — Hasia Diner):
"Из черносотенной Российской Империи иммигранты попали в бурлящее варево Нижнего Ист-Сайда, где произошло переосмысление еврейской культуры — российской и восточно-европейской. Дети отсюда вышли учителями, адвокатами, врачами, кинорежиссерами и музыкантами. Но — более приверженными их новому, американскому образу жизни, чем остававшемуся в прошлом еврейскому наследию. Здесь они учились быть свободными. Нижний Ист-Сайд был срединной землей, где евреи жили среди своих в ожидании разрешения вступить в настоящую Америку. Это был узкий мост между рабством и свободой, между русским Египтом и обетованной страной Америкой" (Hasia Diner, Lower East Side Memories: a Jewish Place in America. Princeton University Press, 2000).
Добавить комментарий