Булат Окуджава в зеркале Дмитрия Быкова

Булат Окудажава. 1996 г. Фото © Геннадия Крочика.

А иначе зачем на земле этой вечной живу

В начале несколько цифр. Булат Окуджава, человек военного поколения, ушел совсем недавно, 12 лет назад, в 1997 году. Масштаб явления был оценен читателями и слушателями еще при жизни поэта. Потому не удивляет столь быстрое появление биографической книги о нем, к тому же, в почетной серии ЖЗЛ¹

Идем дальше. Книгу об Окуджаве написал "герой нашего времени", писатель, поэт и журналист Дмитрий Быков, родившийся на 43 года позже Булата Шалвовича, представитель сегодняшних сорокалетних. Почему именно он, — вопрос праздный. Захотел — и написал, тем более, что после его удачного "дебюта" — биографии Пастернака, получившей премию "Большая книга", — издательство "Молодая гвардия" наверняка предоставило ему карт бланш при выборе следующего "объекта". Быков выбрал Окуджаву.

Звезда Булата Окуджавы взошла в 60-х — аккурат в начале хрущевской "оттепели", растопившей айсберги сталинского оледенения и принесшей с собой краткое, но бурное половодье жизненных сил, талантов, надежд. Громко заявили о себе "шестидесятники" — поэты, писатели, критики — друзья и соратники Булата. Кто не помнит кадры хуциевского фильма "Мне двадцать лет", где весь огромный зал Политехнического поет вместе с Окуджавой "Мы все равно падем на той, на той единственной гражданской...", где стихи читают молодые, задорные Евтушенко и Вознесенский, вдохновенная Белла Ахмадулина и где в числе участников или зрителей легко можно себе представить темпераментного Наума Коржавина и язвительного Станислава Рассадина, ироничного Искандера и рефлектирующего Юрия Трифонова, неистощимого на сюжеты Натана Эйдельмана и непримиримого в исторических оценках Юрия Давыдова, "пушкинианца" Давида Самойлова и по-лермонтовски меланхоличного Юрия Левитанского, "подпольного" Юрия Нагибина и саркастического Владимира Войновича. Поколение заметное, яркое, оставившее по себе след.

Увы, взглянув на сегодняшнее литературное поле, увидим на нем редкие колоски съедобных злаков. В сравнении с цветущей нивой 60-х поле нынешней словесности весьма однообразно и неурожайно. Положение в сегодняшней российской культуре, кстати сказать, мало чем отличается от ситуации в политике, науке² и образовании. Так и кажется, что повсюду, во всех сферах, прекратилось воспроизводство крупных, масштабных и пассионарных "делателей", везде угнездились чиновники соответствующего департамента. Почему? Угасла необходимость в Личности?

На этом безликом фоне фигура Дмитрия Быкова заметно выделяется — яркий публицист, талантливый поэт, автор нашумевшей книги о Пастернаке и большого числа прочих книг, вызывающих спорные, порой диаметрально противоположные отзывы. Немного настораживает категорическая безапелляционность некоторых его высказываний, желание эпатировать публику и какое-то повсеместное "мельканье" — поневоле вспоминается бессмертное: "Я везде, везде". И все бы ничего, все же — поэт, а поэты, по определению, под общий ранжир не подходят, да и молодое тщеславие — грех простительный, но порой после его выступлений посещает мысль: он это серьезно или в порядке розыгрыша? В телепрограмме "Культурная революция" с пеной у рта может отстаивать тезис, что взрослым сказки не нужны ("Мир — для взрослых, для умных"), но тогда зачем писать об Окуджаве? Окуджава-то явный "сказочник для взрослых".³ И в своей книге Быков словно "провоцирует" читателя, высказывая мнения, которые легко могут быть поданы с обратным знаком. Но об этом чуть позже.

Приступая к книге об Окуджаве, Быков основательно изучил архивные и прочие документы, порасспросил родственников, прочитал, как кажется, все написанное о поэте и его близких, начиная с дедов. Снабдил книгу хронографом жизни поэта, списком его песен по годам, библиографией... Не ленив и любопытен! Материал распределил между четырьмя большими частями, каждая из которых названа "символическим" словом или мужским именем.

Первая — Дориан — этим навеянным Оскаром Уальдом именем Ашхен Налбандян и Шалва Окуджава намеревались назвать своего первенца. Но передумали, назвали опять-таки нетривиально — Булатом, имя редкое даже для Грузии.

Вторая часть завершается рассказом о первой автобиографической окуджавской прозе "Будь здоров, школяр!" и называется Школяр.

Название третьей части — Отар, поддается весьма приблизительной расшифровке. Полагаю, что этим грузинским именем закреплены некоторые "грузинские мотивы", содержащиеся в этой части, а именно: двухнедельное пребывание Окуджавы в Грузии в 1963 году, выход книги стихов и переводов в Грузии (1964), общение с грузинскими друзьями в Ленинграде и создание в 1967 "Грузинской песни". Почему выбрано имя Отар? Теряюсь в догадках и жду разъяснений от автора.

Последняя часть, названная Иван, расшифровывается легко. Окуджава перед смертью был окрещен женой и получил имя Иоанн (Иван), которым до того пользовался в автобиографической прозе.

Быков не был бы Быковым, если бы ни начал книгу необычно — с событий 1993 года, расстрела Парламента. Так получилось, что за отсутствием внятного исторического анализа последних 92 лет российской истории, начиная с Октябрьского переворота 1917 года, наш автор взваливает эту ношу на себя и выступает в роли исторического и социально-политического комментатора. Любопытно, что сегодня полное отсутствие политической жизни в стране сопровождается мощным ростом интереса населения к комментариям; фигура радиожурналиста, объясняющего "суть событий", имеющего свое "горячее мнение" и "код доступа", стала необыкновенно популярной и заменила партийных вожаков.

Дмитрию Быкову приходится по колено влезать в вязкую трясину советской, а затем российской истории: биография Окуджавы дает для этого повод, кажется, не было ни одного крупного события в жизни страны, которое не коснулось бы его семьи.

Вот краткий их перечень.

Революция. Ее поддержали и отец, и мать Окуджавы, оба были партийными работниками.

Индустриализация. Отец Булата осуществлял ее, руководя партийной работой Нижнетагильского вагоностроительного завода.

Сталинские репрессии. Отца арестовывают в Свердловске в 1937 году и в том же году расстреливают. Мать арестовывалась дважды — с 1939 по 1947 (Карлаг) и с 1949 по 1954 (ссылка в Красноярский край). На 14-летнего Булата был послан донос, от ареста его спасло только бегство в Москву.

Великая Отечественная. С 1942 по 1944 год Окуджава на фронте. Демобилизован по состоянию здоровья.

Остановлюсь.

Как кажется, именно репрессии, постигшие семью, осиротившие подростка и низвергнувшие его с вершины жизненной пирамиды, — сын секретаря горкома превратился в сына врага народа! — а также война, пришедшаяся на его юность, — наложили на весь его облик отсвет печали, страдания. Но страдания мужественного, печали светлой. И судьба у Окуджавы — образец "обыкновенного чуда". Сирота, воспитанный сердобольной тбилисской тетушкой, преподаватель литературы в забытом Богом селе Средней России, затем редактор отдела поэзии в "Литературной газете", человек, с политически уязвимой анкетой и незаживающей раной в душе, — к тридцати пяти годам становится кумиром публики, на чьи концерты нужно прорываться сквозь заграждения конной милиции... Это ли не чудо?

Дмитрий Быков очень неспешно, порой даже с излишней дотошностью ведет читателя по извивам окуджавской биографии — здесь и перечень всех посещаемых школ, друзей и влюбленностей, и бытовые подробности жизни уральских рабочих, и скрупулезное расследование "политической интриги", вызвавшей арест и казнь Шалвы Окуджавы, с описанием последующего за сим мгновенного "изгойства" сына.

Приветствую то, что Быков не уходит от сложных социальных явлений⁴, стараясь в них разобраться: чем была русская революция, что такое 1937 год? Однако рассуждения о революции и о репрессиях как о времени, когда "бал правил пещерный инстинкт", представляются мне несколько абстрактными. "Революция пожрала саму себя"? — согласна, но процесс всегда кем-то направляется. В Германии проводником нацизма был Адольф Гитлер, заочно осужденный за свои преступления Международным Нюрнбергским трибуналом, в нашей стране организацией массового террора против всех слоев населения руководил Сталин. Именно при нем был установлен режим, в чем-то напоминающий фашистский, с повсеместным страхом, концентрационными лагерями, с бессудными расстрелами и пытками, с разверстками на казни, с железной пропиской и крепостным состоянием колхозников... Мне непонятно желание Быкова убрать Сталина из всех рассуждений о терроре. Вижу в этом некую сегодняшнюю и весьма опасную тенденцию, могущую привести и уже приводящую к реабилитации лидера преступного режима и к его последующей героизации⁵.

Сам Окуджава всегда подчеркивал, что его родители свято верили в революцию, именно ему принадлежит песня о "той единственной гражданской", анализу которой в книге Быкова посвящено довольно много места. Сегодняшних молодых, наслушавшихся об "ужасах революции и братоубийственной войны" могут удивить строчки из "Сентиментального марша": "и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной".

Однако не стоит, на мой взгляд, искать "кривые", соответствующие нынешним понятиям толкования этого места, вроде того, что комиссары склонили головы над белогвардейцем.⁶ Все гораздо проще. Окуджава создает "миф о революции"⁷ — чистой, справедливой, несущей людям добро и правду. Такой революции не было, но солдатом именно такой "идеализированной" революции поэт представляет себя в песне. На то и миф, чтобы давать явление в его идеальном воплощении.

А реликты сталинизма... они никуда, к сожалению, не деваются. Книга Дмитрия Быкова вернула меня к тем еще не столь давним временам, когда только шепотом можно было говорить на политические темы, когда прослушивались телефоны и у каждого советского служащего на работе существовал "третий отдел" со своей агентурой и документацией. Честь и хвала Быкову! Для будущих потомков выкопал, вывел на свет протоколы "проработок" Окуджавы чинами" из органов, и — самое потрясающее: слушайте, слушайте! — нашел запись секретной справки, составленной шефом КГБ Юрием Андроповым в застойном 1972 году. Справка делалась на основе агентурных донесений, прослушивания телефонных разговоров и — что важно — включала текст беседы между Булатом и Ольгой, мужем и женой, не ведающим, что их домашние разговоры записываются...

Ничто не изменилось в "датском королевстве" со времен, когда Пушкин возмущался безнравственностью царя, вскрывающего письма мужа к жене и не стыдящегося в этом признаться. В случае Окуджавы "жучок" в квартире был поставлен тайно, и сведения, почерпнутые из разговора супругов, были препровождены в ЦК Компартии под грифом "секретно" — вот и вся разница.

Упомянув Пушкина, уклонюсь чуть в сторону от разговора. Окуджава, как известно, был автором исторической прозы из пушкинской эпохи, писал и о декабристах. В связи с этим, Дмитрий Быков высказывает свою точку зрения на декабристское движение. По его мнению, основные причины восстания декабристов лежат в "оскорблении личной чести", они (декабристы) не желали "менять Родину и даже общественный строй". Но постойте, получается, что декабристы стояли за самодержавие и крепостничество! Однако даже юноша Пушкин, варившийся в декабристском котле, писал жгучие строки против "самовластья" и народного "рабства" (см. Хрестоматию).

Что, Дмитрий Быков не знает этих сочинений? Да знает он их прекрасно, ему важно выкрикнуть свое до предела заостренное мнение. А дальше пусть читатель сам разбирается — кто прав, кто виноват. И такая позиция прослеживается на протяжении всей книги. Порой кажется, что тебя специально поддразнивают и провоцируют. Вот, скажем, захотелось тебе поспорить с автором по поводу его взгляда на якобы "самоубийственную" поэзию Галича — и не можешь. Почему? Да потому что в конце главки "Окуджава и Галич" Быков сам пишет, что "...в этой главе наговорил достаточно, чтобы рассориться с доброй половиной читателей". Желание спорить сразу пропадает... Или такое. Начинается книга с рассуждения автора о том, что русская история циклична, полна повторяющихся персонажей, и Окуджава — это сегодняшняя реинкарнация Александра Блока. Мысль любопытная.

Быков находит много точек схождения Окуджавы и Блока как в поэзии — непроясненность поэтических смыслов, музыкальность, так и в личности — ранимость и твердость, подчиненность судьбе и волевое ей противостояние, "божественность" дара, гипертрофированное чувство ответственности, аристократизм, обожание со стороны публики. Читаю и соглашаюсь — да, все так, замечательно подмечено. Но затем натыкаюсь на главу "Окуджава и Светлов", в которой провозглашаются "близость" и "врожденное сходство" обоих поэтов. И если в начале книги во множестве приводятся стихи Блока в сравнении с окуджавскими, то в этой главе с отсылками к Окуджаве обильно цитируется Светлов. Так Блок или Светлов? В случае с Блоком игра бесспорно идет "на повышение", в то время как сопоставление с "комсомольским поэтом" Михаилом Светловым, обедняет окуджавское богатство. Вообще стоит ли низводить окуджавские песни к "смыслу"? Всегда воспринимала их в неделимом сочетании слово-мелодия-голос-интонация.

Уже в Прологе Быков говорит о трагичности судьбы поэта: "Периодов безоблачного счастья не было вовсе". И в самом деле, если рассматривать даже "вторую половину" жизни Б.Ш, когда начались его выступления на эстраде, сколько там было тяжелого, горького: не легко давшийся развод с первой женой, Галиной Смольяниновой, и ровно через год, 7 ноября 1965 года, ее смерть от разрыва сердца. Сын от этого брака, Игорь, стал алкоголиком и наркоманом, Булат Шалвович тяжело переживал его раннюю смерть в январе 1997-го, сына он пережил всего на полгода.

Были и такие ранящие душу воспоминания, как провал выступления в Московском Доме кино в 1960 году, когда еще не привычная к "жанру" публика услышала в окуджавских песнях "пошлость". Провал был тем больнее, что в зале сидели мать и младший брат. В "Книге прощаний" Станислав Рассадин рассказывает, как травмирующе подействовал этот случай на поэта — он замолчал. Чуть больше чем через год Ленинградский Дом работников искусств не вместит всех желающих попасть на концерт Окуджавы; возле здания будет дежурить конная милиция.

У Рассадина же есть о травле Окуджавы уже в эпоху Перестройки, распоясавшиеся националисты требовали "уступить место". Дмитрий Быков связывает национал-патриотический шабаш вокруг имени Окуджавы с его подписью под письмом "сорока двух", написанном в поддержку Ельцина и демократического будущего страны в 1993 году. Письмо приводится целиком — опять же для потомства. Согласна с Быковым, что Окуджава "разделял ответственность с той властью, которую поддерживал", и присоединяюсь к его точному определению: "Окуджава, как ни странно, вообще притягивал ревущую толпу, вызывал у нее животную немотивированную злобу, как любое чистое, ярко выраженное, беспримесное явление". Не забудем и критика Владимира Бушина, с неизменной регулярностью встречающего ругательной статьей каждое новое напечатанное в журнале сочинение Окуджавы.

Удивительно: не будучи диссидентом и не занимаясь впрямую социальным обличительством, Окуджава всегда был на подозрении у властей. Власть чувствовала в нем "чужака", социально не близкого, поющего не о том и не так, как бы ей хотелось. Окуджава был зачинателем другой песенной культуры, противостоящей официозной, уводящей от тех самых набивших оскомину "Гляжу в озера синие", которые ежедневно лились в наши уши из радиоточек. Даже иммунитет "участника войны" не спасал поэта в этом противостоянии: пластинок не издавали, не давали печататься, выгоняли из партии,⁸ требовали публичных разъяснений... Помню, как школьный поэтический вечер из стихов и песен Окуджавы в конце 70-х вызвал недовольство инструктора горкома: не того, мол, пропагандируете!

Так что же, не было у Окуджавы счастья в жизни? Да было же, несмотря ни на что. Были вокруг преданные друзья, слушатели, читатели, была большая любовь: стремительно возникший и поразивший как "солнечный удар" роман с Ольгой Арцимович Быков описывает ярко и достоверно, скорей всего, со слов самой жены поэта. Ждала: скажет ли Быков о Наталье Горленко⁹, еще одном, позднем лирическом извиве в биографии Окуджавы. Сказал, но главное внимание — и справедливо — уделил Ольге Окуджаве, жене, сотруднице, матери сына.

Выстоять в жизненных невзгодах помогало творчество, было и еще одно спасение — Грузия. Грузия ощущалась тылом, местом, куда всегда можно было "убежать" из столиц, с их скупо отмеренной свободой, суетой и отсутствием воздуха. Дмитрий Быков справедливо пишет об "арбатском мифе" Окуджавы. Был, был Арбат в его жизни (после ареста отца, когда Булат жил у бабушки), но "длилось" это всего три года, правда, чрезвычайно важных — с 13 по 16 лет! Университет же закончил — в Тбилиси, уходил на войну — оттуда же и возвратился с войны — туда же. Грузия — корни, во всех окуджавских песнях, в голосе, в самой манере исполнения слышатся грузинские истоки.

Дмитрий Быков признается, что не любит "Грузинскую песню" Окуджавы, мне же она представляется одной из вершин поэта-барда, в которой сходятся все его "узловые" мотивы. Перед нами метафора жизни с ее тремя возрастами: виноградная косточка — лоза — спелая гроздь. И вот он смысл этой жизни — после праведных трудов застолье с друзьями, любовь к женщине и присутствие Бога — милосердного, дарующего прощенье... Во втором куплете упоминается женское имя Дали. Быков сообщает, что в период писания песни Окуджава познакомился с молодой грузинской поэтессой, носящей это имя. Возможно. Но интересно, что Дали — богиня охоты в грузинских "дохристианских" сказаниях. А строка "и заслушаюсь я и умру от любви и печали" направляет нас по руставелиевскому следу. Ведь главный герой "Витязя в тигровой шкуре" — отважный и несчастный Тариел — уходит в пустыню, чтобы — в разлуке с возлюбленной — найти там смерть "от любви и печали".

Завершается песня хвалой этой вечной земле, когда перед нашими уже "закатными очами" проплывают три ее главных стихии: земля — в образе белого буйвола, небо — воплощенное в синем орле и вода — чьим символом становится форель золотая. В соединении с прекрасной мелодией и задумчиво-проникновенным голосом "Грузинская песня" звучит как высочайшее осмысление цели и смысла жизни и одновременно как прославление мироздания.

Мне кажется, что многое из того, что Дмитрию Быкову представляется "фирменными авторскими высокопарностями", имеет грузинскую природу. Вот, положим, призыв восклицать, друг другом восхищаться, говорить друг другу комплименты, не опасаясь высокопарных слов, для грузинского сознания должен быть вполне органичен — герои уже упомянутого "Витязя..." Автандил, Тариел и Фридон ведут себя совершенно в этой стилистике, восхищаясь друг другом и называя один другого (в переводе Николая Заболоцкого) Лев могучий и учтивый, Кипарис мой золотой.

Песни Булата Окуджавы... Дмитрий Быков называет их "новыми народными песнями". Соглашусь, но только в том смысле, что они дали части народа, в основном интеллигенции, необходимый ей как воздух музыкальный репертуар. А вот уже быковское их определение: "так же (как народные, — И.Ч.) бессодержательны и универсальны" и "легко поются от любого лица: образ автора предельно размыт" кажется мне, по слову Базарова, "обратным общим местом".

Легко можно показать прямо противоположное, что песни Окуджавы вовсе не бессодержательны (как, впрочем, и народные) и очень привязаны к личности их творца, исполненной непоказного природного изящества и аристократической простоты. Ни один последующий "бард", включая Галича и Высоцкого, не достиг такого художественного совершенства, такой слиянности всех песенных компонентов, такого поразительного воздействия на души слушателей. И сдается мне, кроме двух-трех песен, которые можно исполнить хором, нет у Окуджавы "хорового репертуара" — мешает своеобразие мелодии и интонации, мешает индивидуальное начало его песен.

Как это ни странно, меньше всего Быкову, на мой взгляд, удался анализ поэтических текстов. Возможно, это случилось из-за уже названной мною неразрывной слиянности в этих текстах нескольких компонентов. Спросят: а как же Окуджава поэт? Ведь стихи в книжке выступают сами по себе, без поддержки музыки, голоса, интонации... Скажу крамольную вещь: стихи стихами, печатать их необходимо, но все же "перлом создания" они становятся в качестве песен и в исполнении автора. Быков же анализирует именно тексты и делает это слишком серьезно. Вот о "Заезжем музыканте": "грубо заявляет свои права на возлюбленную, самозабвенно разоблачая перед ней уродство и неудачливость соперника. Он тебя не любит, у него койка по рублю, он потный и труба его простужена — а у меня вот, смотри, плащ новый, сейчас я его "одену". Тут уже не прежний полуинтеллигент с дачного пикника, смиряющийся перед могуществом музыки, а новый хозяин жизни, откровенно любующийся собой, не чуждый культуры и даже высокопарности". Господи, да о чем это?

Неужели о том, как "заезжий музыкант целуется с трубою..."? В таком же роде анализируются и прочие песни, причем, цитируя в большом количестве сочинения разных других поэтов, автор почему-то не считает нужным напомнить нам стихи собственно Окуджавы. Ну, не знаю я окуджавского "Черного кота", а тот дешевый шлягер, текст которого полностью приведен в книжке, как раз мне известен — его в свое время каждый день передавали по радио ("Жил да был черный кот за углом"). Курьез этот мне напоминает, как один мой очень способный приятель на экзамене начал свой ответ не с правила, а с примечаний. Правило его не интересовало.

Быков пишет свободно, легко, его эрудиции, кажется, нет предела. Чего он только не знает и не читал! Знает довоенный трофейный фильм "Девушка моей мечты" и фильм Роу "Золотой ключик" 1939 года, революционные переделки патриотических песен, каким был двор Ролана Быкова, агентов, приставленных к диссидентам и специфику их работы; ссылается на цикл "Эшенден" Моэма, третий том Джоан Роулинг, антиперестроечные романы Бондарева и Проханова; цитирует Самуила Киссина, Михаила Кузмина, Беллу Ахмадулину и большое число русских-советских поэтов; очень точно воссоздает атмосферу событий, которых, в силу возраста, наблюдать не мог, например, приезд в "оттепельную" Москву Ива Монтана... Много, даже слишком; ощущение, что по дну реки прошлись с бреднем, на этом фоне имен, стихов, чужих судеб как-то теряется сам герой — Булат Окуджава.

Заметила в книге всего две-три языковые небрежности¹⁰ и, хотя предполагаю, что автор советовался с семьей Б.Ш., когда писал "окуджавовский" и "Ольге Окуджава", сама предпочитаю писать "окуджавский" и "Ольге Окуджаве" на манер "Ирине Хакамаде".

Последняя проза Окуджавы называлась "Упраздненный театр". В этой семейной хронике, посвященной родителям, писатель хотел, по мысли Быкова, "разобраться в устройстве русского общества" и даже "в реальности девяностых". Сам Быков использует матафору "театра" для концовки своего "романа об Окуджаве". Романа острого, социально жгучего, с охватом целого пласта российской истории, с констатацией безрадостного настоящего и взглядом в будущее. С блеском разворачивает Быков перед читателем метафору вечно воспроизводимого в российской истории театрального действа, но уж больно горька картина и была бы безнадежна, если бы в самом конце не было бы апологии интеллигенции. Сказано совсем не победно: "Идет это несчастное племя, голосом которого он стал, — и доказывает свою совершенную неубиваемость".

Что ж, присоединяюсь к Дмитрию Быкову в его финальном оптимизме. Люди, взращенные на песнях Булата Окуджавы, "взявшись за руки", преградят дорогу тьме.

¹ Дмитрий Быков. Булат Окуджава. Серия ЖЗЛ. М., Молодая гвардия, 2009

² Знакомый ученый, сумевший объяснить и математически обосновать аномальные астрономические явления, написал, по просьбе американского издательства, книгу, ныне широко продающуюся по всему миру, кроме России. В России его докторская диссертация не была утверждена под тем предлогом, что значительная часть его статей публиковалась в зарубежных журналах. Это ли не провинциализм? не страх перед Большой наукой?

³ У Дмитрия замечательная мама, учитель литературы Наталья Быкова, она участвовала в той же передаче и отстаивала противоположный тезис.

⁴ Рассказывая, как в Перестройку Окуджава поддерживал ростки демократии, участвовал вместе с Анатолием Приставкиным и Львом Разгоном в работе Комиссии по помилованию, автор не скрывает, к каким печальным выводам пришел Б. Ш. в конце жизни. Прикрываясь демократической вывеской, власть в стране захватили совсем другие люди.

⁵ Мне возразят: А Иван Грозный? А Петр Первый? В действиях этих правителей и вправду много преступной жестокости и самодурства. Однако им далеко до истребления народа, предпринятого Сталиным. К тому же, в 20-м веке человеческое сообщество осознало существование "преступлений против человечности" и впервые в истории нашло возможность хотя бы морально осудить их предводителей.

⁶ У Быкова неисчерпаемая любовь к "кривым" трактовкам: "Молитва Франсуа Вийона", по одной из его версий, обращена не к Богу, а к женщине. В "Песенке о Моцарта" ладонь на лбу композитора держит не он сам, а Бог.

⁷ См. мою статью о Коржавине "Последний язычник в интерьере времени", где рассматривается этот феномен. Чайка. N 23, 1-15 дек. 2008

⁸ В партию Б. Ш. вступил в начале "оттепели", в 1955 году.

⁹ Всю жизнь хранил Окуджава письмо, полученное от 15-летней Наташи, услышавшей его песни и поддержавшей в то самое время (1983), когда Окуджаву с трибуны "громил" вожак советского комсомола Павлов.

¹⁰ К сожалению, язык искажается сейчас повсеместно, даже на канале "Культура". В передаче о Дягилеве мне не хватило листочка, чтобы записать все языковые перлы типа: "Он был проводником и реформатором всего нового".