Имя живописца шестнадцатого века Доменикоса Теотокопулоса вряд ли взволнует сегодняшнего массового зрителя. Но тысячи побывавших на его выставке в нью-йоркском Метрополитен-музее – это совершенно реальные тысячи познавших откровение. Паломничество длится уже два месяца, и до сих пор что ни день солидная очередь. Псевдоним - уже не завеса, краски пылают, сердца частят: Эль Греко!
Подобно Вермееру, Пьеро делла Франческа и Боттичелли, он был спасен из забвения через века, чтобы быть названным выдающимся художником современности, благодаря коллекционерам и поклонникам девятнадцатого-двадцатого веков. Его боготворил Делакруа, о нем, низвергая в прах иных, с восторгом отзывался Пикассо, с ним ощущали духовное родство Матисс, Сезанн и Ван Гог. Напряженный внутренний ритм и захватывающая динамика стиля великого испанского маннериста аукается в экспрессивных “набрызгах” Джексона Поллока: пять его работ помещены в отдельную музейную галерею (Robert Wood Johnson, Jr. Gallery) на время выставки знаменитого предшественника.
 |
В известном эссе, посвященном творчеству Эль Греко, Олдос Хаксли писал: “Созерцая зрелость великих композиций Эль Греко, мы должны помнить, что намерением художника было не имитировать природу и не рассказывать правдоподобное. Подобно постимпрессионистам три столетия спустя, Эль Греко использовал натуру в качестве первоосновы, чтобы потом в процессе точно рассчитанного искажения создать свой собственный мир живописной формы в живописном пространстве под художническим углом зрения. Религиозные предметы и сюжеты он помещал внутрь своей вселенной – для того, чтобы с их помощью сказать о жизни”.
Доменикос Теотокопулос был безвестным иконописцем на родном Крите, где отец его собирал налоги в казну Венецианской республики, брат шел по стопам отца, а сам он рисовал отрешенные византийские глаза святых: принципом “похожести” византийская традиция жертвовала в угоду трудно постижимому принципу выражения святости. Молодой художник, которому в критском захолустье никто не читал лекций по теории искусства, чувствовал это интуитивно. Вот она, его “Святая Мария”: смотрит на зрителя и ни о чем не повествует, ибо скорбь и отрешенность от земного не требуют рассказа. И еще лики с неточными чертами и выражением боли земной и покорности небу в глазах – огромных византийских глазищах, магнетизирующих и поныне.
Иконы молчали – а их создатель растирал краски и поглядывал в сторону вожделенной Италии. В 1567 году амбициозный молодой человек приехал в Венецию, чтобы пойти в ученики к Тициану, Тинторетто, Веронезе и Бассани. Начался период нелегкого освоения принципов Ренессанса: пространства, перспективы, анатомических особенностей человека. (Впоследствии, под властью собственного видения, художник без жалости отверг многое из узнанного – при том, что в основе своей оно, безусловно, пригодилось...) Изучал он и архитектуру. Однако собственные его картины ни в Венеции, ни впоследствии в Риме особого успеха не имели и средств к существованию не давали. Горячая обиженная душа бунтовала: известно, что молодой Эль Греко не раз критиковал Микеланджело... за неумение писать картины. Нечего и говорить, что в римских кругах, где авторитет недавно умершего мастера был непререкаем, такая оценка вызвала глубокие сомнения в способностях самого выскочки...
Однако не по стопам ли Микеланджело, противореча самому себе, шел Эль Греко, создавая свою “Пьету”? Фигуративность, интенсивность скульптурного изображения – во всем виден великий флорентинец. В “Благовещенье” — золотой тицианов свет — и опять узнаваемый классический рисунок “не умеющего писать картины”... Свет становился мощнее с каждым полотном, сложней сюжеты – и это уже был он сам, а не тени великих над плечом. Вот перед нами “Аллегория с мальчиком, зажигающим свечу в компании дурака и обезьяны” — и можно размышлять, отчего компания такая странная, можно вспомнить, что искусство кто-то из мудрых назвал “обезьянничаньем природы”. А можно и философски задуматься, отчего в версии второй обезьяна уже без цепи и, освобожденная, выглядит странно зловеще...
Через девять нелегких лет он вернулся в Испанию: в Италии, что называется, “не пробился”. Однако в Мадриде, где был получен солидный заказ от королевской семьи, художника ждал очередной провал. Для своих уединенных аскетических покоев в замке Эскориал король Филип Второй хотел простых, ясно написанных картин, которые подчеркивали бы приверженность монарха ортодоксальным религиозным взглядам, а вовсе не индивидуальность и фантазию художника. Две картины, правда, были куплены – но стать живописцем при дворе не вышло. И опять отъезд с ощущением глубоко уязвленного самолюбия.
Только в Толедо Эль Греко нашел и единомышленников, и заказчиков. Он обессмертил этот город, находящийся далеко от столичной суеты, достаточно космополитичный (там, о радость, были и родные греки – целое поселение!) Был в Толедо также университет, для которого вдохновленный Эль Греко стал писать труды по живописи и архитектуре. Но сбылось главное, вожделенное: он стал признанным мастером! Как свидетельствует один из современников, ни один приезжий не обходил в те годы городской церкви Санто Томе, где висела картина Эль Греко “Похороны герцога Оргаса”. Сегодня она – в Метрополитен-музее, и нам тоже не обойти этих лиц испанских донов, их одинаковых черных одежд и стоячих высоких воротников, заостренных эспаньолок, усов-стрел. И эти взгляды: один сокрушенный, другой – скорбно-отрешенный, третий - ускользающий от зрителя, обращенный к стоящему рядом, ибо светский разговор прерывать грех... И каждое лицо вырисовано с такой экспрессией, которой позавидует живая жизнь...
Конкурентов почти не было: он рисовал, ваял, украшал алтари – и писал бесчисленные картины на религиозные сюжеты. Фигуры и лица становились все менее земными – и все ярче освещенными светом небесным.
“Святое семейство с Марией Магдалиной”: измученный Иосиф – образец отца: с такой любовью и пренебрежением к собственным мучениям преподносит он младенцу чашу с фруктами. Сын, вопреки канонам, – не пухлый ангелочек: худенький он, личико недетское, о древности сюжета забываешь – только смотреть да скорбеть, как о страдании живого ребенка...
Знаменитая и пронзительная “Агония в саду”... В облаках спят апостолы, солдаты на мосту уже движутся – а Он в неодолимой муке беседует с ангелом. Ведь, сколько ни толкуй о спасении, и безвестному, и самому Спасителю рождаться одному, предсмертную тоску переживать одному – и, как бы много ни толпилось вокруг, умирать тоже одному. Но потом, через три библейских дня (несколько шагов по музейному паркету...) – “Воскресение”, огромное полотно сокрушительной силы. Спаситель встает из гроба, и это не свечение – взрыв, краски полыхают огнем Господним. На лицах римских вояк – бешенство и страх, а удлиненная фигура воскресшего словно вырастает с каждым шагом, вместе с ней и пространство. Мучители придавлены книзу, а Он - само спокойствие, и будто не ввысь, а по горизонтальной тропе шагает: иди за мной!
Проставленные на стендах даты напоминают, сколько веков назад это было создано. Неожиданное соседство с известным заставляет изумиться... Вот “Святой Мартин и нищий”: святой – воитель с лицом юнца, только начавшего бриться, преисполненный серьезности и не забывающий о долге, наклоняется к попрошайке. Ему и дела нет, что голый нищий – прожженный хитрюга, ибо заповедь непререкаема: “Что сделано для бедного – сделано для меня”. А рядом на стене – Пикассо, “Мальчик, ведущий лошадь”: правда, и мальчик, и лошадь ликами страшноватеньки, но — та же композиция, те же пропорции, что и у Эль Греко. Творитель “Голубки” и “Герники” не просто восторгался – приобщался.
И еще момент удивленной истины — Мадонна из “Святого семейства” (середина 1580-го года): губки бантиком, глазки ланьи, подбородочек маленький, пальчики ухоженные, ничего от древних икон, ничего от подразумеваемого благочестивого сюжета!
А еще он рисовал многочисленные портреты – и Веласкес, который был моложе на два поколения, верил, что лучшая школа для художника – учиться по портретам Эль Греко. Восхищался ими и Мане, к религиозным сюжетам Эль Греко относившийся весьма холодно. Эпоха Ренессанса несколько принизила жанр: считалось, что необходимость улавливать черты изображаемого гасит фантазию художника и снижает образность, так необходимую для мифологических и исторических картин. Эль Греко, свободно отошедший от принципов Ренессанса, с истовостью рисовал портреты до груди, поясные, в полный рост, всласть исследовал жесты, окружение изображаемого, логику души и ее нелогичность.
“Портрет мужчины” (1595-1600): как горька бывает простая правда... Не прихватил художник от красок, которыми щедро одаривал созданных им же монархов: из темной комнаты, в темных одеждах старенький человек смотрит на нас, лысый, печальный... А “Женщина в меховой накидке” - это уже ликование лика, и явственный будущий Сезанн, и “лебединого Модильяни” не скроешь.
Выставка Эль Греко продлится до 11 января 2004 года в нью-йоркском Метрополитен-музее.
Добавить комментарий