enukidze.jpg
СЧАСТЛИВАЯ НЕПОВТОРИМАЯ ПОРА — ДЕТСТВО
В начале 60-х годов редакция журнала “Огонек”, где я служила в качестве корреспондента, послала меня взять интервью у композитора Вано Мурадели. Да, да, у того самого, которого ославили на весь мир в Постановлении ЦК об опере “Великая дружба”.
Вано Ильич — высокий красивый полнеющий грузин, встретил меня по-кавказски радушно и, когда закончилась наша беседа, я была приглашена в столовую, где за роскошно накрытым столом восседала пышная и очаровательная хозяйка дома. Угощение было по высшему разряду и после нескольких рюмок какой-то сверх-особой водки, Вано Ильич, вдруг, зло сверкнув глазами, сказал:
“Черт бы их всех побрал! Уже столько лет прошло, Иосифа уже давно сожгли, и пепел зарыли в землю, а они никак не могут уняться. Сегодня Наташа купила отрывной календарь на будущий год, стала рассматривать и натыкается на день, когда вышло постановление ЦК, а там, на этом листочке душевно сообщается: вот, дескать, не забудьте, люди добрые, а заодно, и злые! Было такое постановление о зловредном Вано Мурадели и его опере “Великая дружба”! Все оттого, что Сталин меня ненавидел! Я ведь родился в Гори. А Сталин люто ненавидел тех, кто был из Гори. Он просто не мог перенести, что мы, наши родители, дедушки и бабушки слишком много знали про его семью. Кто позволял себе поделиться своими знаниями, тех уничтожали. Нас, родившихся и живших в Гори, совсем мало в живых осталось. А кто, кроме нас, знает настоящую биографию Сосо?”
Я слушала, боясь перевести дух и прервать рассказ Вано Ильича, хотя точно знала, что Постановление ЦК об опере “Великая дружба” вызвано было не только фактом рождения композитора в Гори, но и иными причинами. Мне повезло — я была на генеральной репетиции оперы в Большом театре. Что сказать? Очередная революционная бодяга, на этот раз — об установлении советской власти на Северном Кавказе. Скучная-прескучная, бездарная-пребездарная. Но это ничего не значило, и Мурадели вполне мог бы отхватить Сталинскую премию, если бы не одно пренеприятное обстоятельство. Товарища Сталина глубоко, можно сказать, в самое сердце, ранило, что героями оперы стали два его заклятых друга — Киров и Орджоникидзе, которых он вынужден был по-дружески убрать. А о нем, доблестном герое, огнем и мечом устанавливавшем советскую власть повсюду, лишь кратко упоминали. Черт знает до чего обнаглели!.. И по поводу оперы “Великая дружба” ЦК издается разгромное постановление, хватившее, заодно, высокопоставленной оглоблей и Шостаковича, и Прокофьева, и Хачатуряна, вкупе с другими сочинителями музыки рангом пониже. На всякий случай, чтобы помнили свое место. Великие!!! С мировыми именами!.. Забыли, кто у нас великий?! То-то! Московские остряки незамедлительно откликнулись на событие дня, пустив две шутки: “Щепку рубят лес летит” и “Хачатурян лучше Чемберджи, но Шостакович, когда Мурадели?” Но и это прошло. И вот я сижу в квартире у Мурадели, присланная “Огоньком” в связи с постановкой в Большом театре его нового “шедевра” — оперы “Октябрь” с поющим Лениным. А Вано Ильич, опрокинув еще одну рюмку, продолжает свой рассказ:
“Мать его была бедной грузинской девочкой. Ее взяли служанкой в дом князей — владельцев Гори. Один из этих князей был священником у нас в церкви. Представьте себе: он — не очень молодой, но еще полный страсти грузинский князь, священник, богатый человек, у которого все есть, а она — молоденькая, неопытная девочка, нищая, к тому же еще сиротка. Заступиться за нее некому. Словом, священник соблазнил Кеке — так звали девочку, и конечно, очень скоро она забеременела. Стыд, позор, скандал! Для всей княжеской семьи, для священника, для девочки... В Грузию тогда еще не проникли новые веяния и на соблазненную грузинку смотрели косо. Можете ей не завидовать...
Что делать? Живот у Кеке растет, и вот-вот тайна раскроется. Князья давали огромные деньги тому, кто согласится покрыть грех. Но среди грузин желающего жениться на “цини” (так называют по-грузински падших женщин) не находилось. В конце концов, где-то в Осетии отыскали старого пьяницу, сапожника Виссариона Джугаева. Заплатили ему приличную сумму и обвенчали с Катериной. А заодно изменили ему фамилию на грузинский лад: стал он Джугашвили. Вскоре после свадьбы Кеке родила мальчика, которого назвали Иосифом.
Во всех биографиях, и даже в книге “Сталин” этого неудержимого болтуна, трепла Троцкого, вы прочитаете, что вождь был сыном сапожника Джугашвили, но мы — горийцы, прекрасно знали, чей он сын. Заметьте, что когда Сталин пришел к власти, к абсолютной власти, он позаботился о том, чтобы тех, кто рос с ним в Гори, пересажали и перестреляли. Я — намного моложе Иосифа, но жив остался по чистой случайности. Вероятно, потому, что я держал язык за зубами, не прознося про него ни слова — ни хорошего, ни плохого.
Так вот, сапожник пил напропалую. Все, что получил от княжеской семьи, — пропил. Жену бил нещадно, но сыночек ее Сосо не видел этих уродливых сцен. Он жил в княжеском доме, где рос, как равный, с другими княжескими детьми. Лишь изредка забегал он в лачугу пьяницы-сапожника — повидать мать, которая в нем души не чаяла. Настоящий отец — князь-священник, следил за воспитанием и образованием Сосо. Он искренно был приязан к нему. Мальчик хорошо учился, был способным, но, может быть, излишне высокомерным, жестким. Кроме, как с княжескими детьми, ни с кем не дружил, был пренебрежителен до грубости. Отец хотел, чтобы Сосо стал священником, надеялся, что его недобрая от природы натура смягчится. Об этом же мечтала и мать. Потому и отправили Сосо в Тифлис в духовную семинарию.
Кто знает, может и стал бы Иосиф Джугашвили священником, но только Бог, видимо, отверг такого служителя своего культа. В один роковой день нашего священника-князя нашли убитым в его доме. Прибыла полиция, началось следствие. Подозрение пало на Иосифа — он как раз в день убийства приезжал в Гори и как-то странно, внезапно уехал обратно в Тифлис. У нас говорили, что Иосиф каким-то образом узнал, кем ему приходился священник, и задним числом отомстил за бесчестие матери. Так это было или нет, но Иосифа Джугашвили исключили из семинарии. Через какое-то время дело закрыли за недостатком улик, но обратно в семинарию Иосифа не приняли. После убийства священника он не появлялся в Гори. Вернее, он приехал однажды со своей первой женой и сыном, поселил их у матери. А потом снова исчез и теперь уже навсегда. Кстати, кличку он себе выбрал: “Коба”. Так звали героя популярной грузинской драмы “Отцеубийца”...
Косвенным подтверждением этого рассказа, послужили разные варианты этой истории, которые я позднее слышала от многих моих друзей-грузин, в том числе и уроженцев Гори, а также тот факт, что Сталин очень нетрадиционно относился к матери. Культ матери у грузин в крови, для грузина мать — первый человек на земле. Но товарищ Сталин не любил свою мать. Возможно, он был уязвлен историей своего рождения и считал, что прошлое матери отнимает у него возможность гордиться ею. Он был к ней более чем равнодушен, он стыдился матери, предпочитая десятилетиями даже не вспоминать о ней. Даже, когда Сталин достиг вершин советской пирамиды, его мать продолжала жить в Гори, в своем бедном домике. Правда, в начале 30-х заявились в Гори какие-то странные люди. Они вошли в домик Джугашвили, подхватили Кеке под руки и отвезли ее в Тифлис, где поселили во дворце князей Чавчавадзе. Говорят, что старушка этого ужасно не хотела и умоляла вернуть ее в родной Гори. Но кто же будет ее слушать, когда приказ пришел от самого товарища Сталина?
В 1932 году вождь собственной персоной явился в Тифлис. Здесь он впервые за три десятилетия увиделся с матерью. Как рассказывали в Грузии, встреча не была теплой. Катерина Джугашвили никак не могла взять в толк, какой такой важной птицей стал ее сын. Она на него при всех покрикивала и однажды даже отвесила ему оплеуху. Этого товарищ Сталин не мог простить даже родной матери. Когда через три года она умерла, единственный сын не приехал на похороны. А на кладбище, на горе святого Давида, на ее могиле долгие годы высилась груда серых камней — даже без надписи, кто тут похоронен.
ИДЕАЛЬНЫЙ МУЖ
В марте 1956 года у меня родился сын. В конце октября, после того, как мы возвратились с дачи, я получила приглашение на встречу с редактором журнала “Советская женщина”. Я еще почти не работала, выполняя свои обязанности при младенце, и мне было интересно повидаться с коллегами в эти дни, кипевшие страстями после ХХ съезда.
В редакции выставили на стол бутерброды, и собравшиеся, жуя и попивая чаи, слушали о вставших перед ними задачах, в связи с разоблачением “культа личности”. Рядом со мной сидела полная брюнетка, немолодая, но с остатками былой красоты. Все говорили занудно и длинно, время бежало, и я нервно погладывала на часы. “Вы спешите?” — спросила брюнетка. “Да, — ответила я, — мне надо кормить”. “Вы кормите малютку?” “Сына, ему шесть месяцев”... Брюнетка замолчала, погрузившись в свои мысли. Наконец, объявили перерыв. Я уже ни с кем не могла задержаться и вышла в гардероб. Брюнетка стояла одна у зеркала и курила. “Мы с вами незнакомы, — сказала она. — Я Галина Иосифовна Серебрякова. Вам что-нибудь говорит мое имя?” Я задумалась. “По-моему, да. Что-то связанное с процессами 30-х годов... Но это, вероятно, совпадение?” Брюнетка поморщилась и сказала? “И да, и нет. Я вижу, что вы собрались уходить. Мне тоже здесь неинтересно. Выйдем вместе”. Мы пошли по Кузнецкому мосту к Кировским воротам, где я жила.
“Я ведь вас не знаю”, — начала брюнетка. Я тут же представилась, но для нее мое имя было звук пустой. Кто я такая? Начинающая журналистка... “Вы сказали, что вам надо кормить ребенка. Эти ваши слова в соединении с разоблачениями Сталина... Короче, я вспомнила один эпизод из моей прошлой жизни”.
“Серебряков был моим первым мужем. Потом я вышла замуж за Григория Сокольникова. Оба они — и Сокольников, и Серебряков — старые большевики из ленинской гвардии, с дореволюционным стажем. Оба были арестованы и проходили по процессам врагов народа 30-х годов и оба были расстреляны.
Гриша считался близким другом Сталина, они были на “ты”. Григорий видел отвратительные качества Сталина, которые с годами проявлялись все ярче, но он уже связал себя с ним, дороги назад просто не было. Так вот, в 15-ю годовщину Октября у Молотовых (мне потом говорили, что у Ворошиловых, но я почему-то отчетливо помню, что у Молотовых. Впрочем, какая разница?!) собрались на вечеринку все “вожди”. У меня как раз только родилась дочь, я была кормящая мать и не смогла пойти. Григорий пошел один. Я сидела дома и ждала его. Не помню точно времени, но было уже за полночь. Он вернулся. Я только взглянула на него, сразу поняла: случилось что-то ужасное. Он еле стоял на ногах, качаясь, как пьяный. Я уставилась на него. Не своим, каким-то сдавленным голосом Гриша проговорил: “Иосиф убил Надю”.
Как рассказала мне тогда Серебрякова, на вечеринке между Сталиным и его женой Надеждой Аллилуевой вспыхнула ссора. Отношения между ними уже длительное время были натянутыми, обстановка в их доме — гнетущая, безысходная. Назревал непримиримый конфликт по всем вопросам жизни. Деспотичный, не терпевший никаких возражений Сталин не мог вынести независимости, самостоятельности, которые все более вызревали в жене, всегда обладавшей смелостью защищать свое мнение.
Я тут же вспомнила рассказ сотрудницы деканата ГИТИСа Елизаветы Владимировны Бельской. Во время Гражданской войны она, девушка из бедной еврейской семьи в Кривом Роге, выскочила замуж за одного из командиров Первой Конной Александра Ивановича Подгорного. Он был ярым сталинистом, во всем поддерживал Сталина на всех этапах борьбы за власть в Кремле. Более того, он был лично дружен с вождем, еще со времен Гражданской войны, всегда помогая и поддерживая его в любых его начинаниях. (Это не помешало товарищу Сталину расстрелять преданного друга, но случилось это уже в 1941-м). А пока, в конце 20-х годов, Подгорного сделали первым секретарем Краснодарского крайкома партии. По “чину” ему полагалась дача в Сочи. У Сталина тогда еще своей дачи в Сочи не было, и в 1931 году он приехал вместе с женой погостить у Подгорного. Со слов Бельской, Сталин и Аллилуева почти не разговаривали друг с другом. Если Сталин, вдруг, обращался к жене, то был груб, издевательски насмешлив.
“Надя старалась не отвечать, пропускать его грубости мимо ушей, но в глазах у нее постоянно стояли слезы. Желая как-то разрядить атмосферу, Подгорный предложил Сталину поехать на охоту. Тот согласился. “Ну, боевые подруги, — сказал Подгорный, — завтра, чтобы в пять утра были готовы”.
Мы с Надей весело переглянулись. Но тут вмешался Сталин: “Нэт, баб нэ надо”, — резко отрезал он. Надю, как хлыстом по лицу ударили. Она вздрогнула, вся сжалась и поникла. С этого момента я его возненавидела на всю жизнь” , — завершила свой рассказ Елизавета Владимировна.
Слушая ее, я была ни жива, ни мертва. 1949 год... Громят космополитов. В ГИТИСе почти ежедневно собрания, на которых дяди из ЦК выявляют “антипатриотов”, в клочья рвут авторитетных театральных критиков, мешая их в кучу вместе с нашими профессорами — поклонниками перед Западом и “проклятым прошлым”, буржуазными объективистами и чуть ли не врагами народа. Услышать рассказ Бельской с ее диким, по тем временам, признанием было как раз то, чего мне не хватало!
Однако, вернемся к Галине Серебряковой:
“Отношения Иосифа и Нади были уже накалены до предела. Любое событие вызывало несогласие. А тут еще приехал из Грузии сын первой, покойной, жены Сталина Яков. Он рос в Тифлисе у братьев матери, а выросши, изъявил желание переехать в Москву. Пойти учиться. Сталин был этим очень недоволен. Он не хотел видеть Якова в своем доме. В то время как Надя отнеслась к пасынку тепло и участливо, и у них сложились вполне дружеские отношения. Сталин был ошарашен таким противостоянием его воле. Ревновал он что ли сына к жене? Кто знает... Яков был только на семь лет моложе Нади. Сталин грязно и злобно травил и сына, и Надю. Дело дошло до того, что Яков сделал попытку застрелиться. Но Сталина это не впечатлило. Он продолжал насмехаться над сыном, попрекая его, что даже убить себя толком он не сумел. Клубок взаимного раздражения и неприятия наматывался с умопомрачительной скоростью. На личный конфликт, на глубокое разочарование в муже наслаивалось несогласие Аллилуевой со сталинской политикой. Это в нашем кругу все знали и ее не одобряли. Ведь Надя училась в Промакадемии, где она встречалась с самыми разными людьми. Некоторые из ее товарищей раскрывали ей глаза на то, что творилось в стране позади парадного фасада. Она страдала от всего, что узнавала. А Иосиф не желал ее слушать. Жизнь их зашла в тупик, выхода из которого никто не мог предвидеть. Надя, такая наивная, еще говорила вслух — громко, не таясь, что как кончит академию, заберет детей и уедет от Сталина, уедет из Москвы. Она не понимала, что он не даст ей уехать.
Как мне рассказывал муж, на вечеринке разыгралась ссора между Надей и Иосифом, скорее всего, спровоцированная Сталиным. Надя вскочила и выбежала из квартиры. Повисло гробовое молчание, которое нарушила Полина Жемчужина — жена Молотова. Она сказала, что пойдет, поищет Надю и вернет ее. “Не надо”, — проговорил вдруг Сталин. Он встал и тоже ушел. Все сидели подавленные разыгравшейся на их глазах сценой. Сокольников подошел к Енукидзе и сказал: “Давай зайдем к Иосифу”. Они вдвоем направились к корпусу, где жил Сталин. Вдруг, они увидели начальника караула, который бежал прямо на них. Он еле мог выговорить: “Только что в квартире товарища Сталина стреляли!” Сокольников и Енукидзе со всех ног бросились к дому. Дверь квартиры была заперта. На стук никто не отвечал. Тогда они оба навалились на дверь, она поддалась. В первой комнате на диване, лицом к стене лежал Сталин. В спальне на полу в луже крови — Надежда Аллилуева. Бросились к Сталину, но Иосиф спал. Спал!
Поднялась паника, никто ничего не понимал. Не знали, что предпринять. Квартиру заполнили охранники, члены правительства. А Сталин спал на диване, не отвечая ни на какие попытки его разбудить.
У Сокольникова не оставалось сомнения, что хитрый грузин только притворялся спящим, а сам обдумывал, что делать дальше. Гриша ни на миг не сомневался, что Иосиф убил Надю”.
Никто не знает, в какой мере правдива эта история. Но я думаю, что у Галины Серебряковой вряд ли — тогда, во всяком случае — были основания сочинять этот рассказ, да еще замешивая в него своего расстрелянного мужа.
Она возвратилась в Москву из Карагандинского лагеря, где отсидела около двух десятков лет, заработав себе очень плохую репутацию у “жен врагов народа”, что сидели с нею вместе. В Москве старые друзья от нее шарахались, новые еще не образовались. Чем-то я привлекла ее. По-моему, она хотела продолжить знакомство. Так я себе объясняла ее странную откровенность. Но по своему молодому снобизму я ей не позвонила. Она мне тоже. Тем более что вскоре Галина Серебрякова “всплыла наверх”, написав роман о Карле Марксе — ужас какой “марксистский” и стопроцентно соцреалистический.
На следующее же утро я помчалась в “Огонек” к заведующему отделом информации Якову Моисеевичу Гику. Должна признаться, что Гика я обожала, бесконечно ему доверяла, и он не дал мне ни единого повода разочароваться в нем. Он взял меня — неопытную безвестную выпускницу ГИТИСа, на работу в этот престижный журнал и стал моим близким другом, моим первым наставником на журналистском поприще. Я рассказала ему все, что услышала от Серебряковой. Яков Моисеевич выслушал меня очень внимательно и, помолчав, рассказал мне свою историю.
“В 1932 году я, молодой журналист, работал ответственным секретарем в газете “Водный транспорт”. Мы с главным редактором сидели в смежных комнатах, разделенных перегородкой, в которой было проделано маленькое окошечко, закрывавшееся дверкой. Когда нам надо было поговорить или сообщить что-либо друг другу, мы открывали эту дверку и тихонько доверительно обменивались информацией. Прихожу я на работу после октябрьских праздников, а в тот день газеты уже сообщили о смерти Аллилуевой от аппендицита. Вхожу в свой кабинет, окошечко в стене открыто и в нем лицо редактора. “Яшка, — зашептал он, — я тебе сейчас такое скажу, что если ты только вид покажешь, что знаешь, тебя упекут на десять лет”. “Если меня упекут на десять лет, — говорю я ему, — то я не хочу слушать”. “Нет, Яшка, я должен тебе сказать, а ты должен послушать”. Короче, после фальшивых пререканий, скрывавших мое нетерпение узнать, в чем дело, я согласился выслушать. “Сегодня рано утром моей жене позвонила ее подруга”, — начал редактор. Подругой его жены была жена Ежова, в то время еще не наркома НКВД, но уже большой шишки в ЦК. Жена Ежова снабжала жену редактора всевозможными кремлевскими сплетнями и тем утром, под большим секретом, сообщила, что Аллилуева вовсе не умерла от аппендицита, а покончила с собой.
Я был молод и не намного умнее, чем ты сегодня. Я был ошарашен этим сообщением. Слух о самоубийстве жены Сталина быстро распространился по Москве, кишевшей самыми невероятными догадками и предположениями. В том числе и утверждениями, что Хозяин “пришил” жену. Мысль о случившемся не покидала меня. И родилось, вдруг, подозрение: официально сообщается о смерти Аллилуевой от аппендицита (вранье), и тут же, параллельно, пускают слух о ее самоубийстве, скорее всего, тоже ложь, чтобы что-то скрыть. Что же именно? Правду о смерти жены вождя. А правда в том, что Сталин “пришил” Аллилуеву. Если нет, зачем же столько версий? Но что сказать обо всей этой кремлевской банде? Они же знали, как сказал Сокольников, что “Сталин убил Надю”, и продолжали стелиться перед этим ублюдком, делая вид, что ничего не случилось. Так не прав ли был Рябой черт, когда перестрелял девять десятых этих грязных подонков, уголовников, которых 200 миллионов называли “вождями”? Жаль только, что сам не застрелился”.
Добавить комментарий