 |
| Алексей Парин |
|---|
Алексей Парин — театровед, музыкальный критик, либреттист, поэт и переводчик. Автор нескольких фундаментальных книг об опере и оперных певцах. Более 20 лет ведет музыкальный "Оперный клуб" на радиостанции "Эхо Москвы", автор и ведущий "Часа критики" на радио "Орфей". Гл. редактор издательства "Аграф", организатор и член жюри многочисленных музыкальных фестивалей.
— Алексей Васильевич, мой вопрос с подвохом. У вас необычная биография, ее легко разделить на периоды: 60-е годы — биофак МГУ, увлечение молекулярной биологией, защита кандидатской, затем в 70-е "филологический период" — редактирование книг, работа над переводами, сочинение собственных стихов, а затем, начиная с 80-х, вас захватила музыка, музыкальный театр. Могу я предположить, что в вашей жизни было время, когда все эти увлечения сосуществовали на равных, в некотором зачаточном состоянии? Вы, наверное, поняли, что я говорю о вашем детстве. Услышать о нем тем более интересно, что вы сын большого ученого, основателя Академии медицинских наук Василия Васильевича Парина.
— Все так, но биология, если быть честным, никогда в число моих интересов не входила. Отца моего арестовали, когда мне не было и трех лет, был он "врагом народа", вернулся, когда мне было девять с половиной. Тогда я его впервые по-настоящему увидел. Раз в полгода разрешалось писать в лагерь письма, и мама в них писала, что "для Алеши, кроме театра и музыки, ничего не существует".
— Это не совпадало с семейной традицией?
— Да, семья была потомственных ученых. По линии мамы дедушка — профессор органической химии, а по линии отца дедушка — очень известный хирург.
— Еще и дяди-тети.
— Дядя — профессор, тоже хирург. Семья с традиционными естественнонаучными интересами. И для папы мое "отступничество" было тяжело, хотя в его роду были филологи и историки. Он сам был с филологическими задатками, знал много иностранных языков, в детстве играл на скрипке. Фактически дедушка его заставил пойти в биологию. На мамины письма папа отвечал, что "хорошо бы Алешу двинуть в сторону литературы", он считал, что литература из всех искусств самая "приличная". Папина мечта сбылась — я переводчик, критик, либреттист, то есть по сути — литератор.
— Итак, ваш главный уклон — литература? Вы по сути — литератор?
— Тут я должен кое-что рассказать. В молодые годы бывая в Комарове, я встречался там с замечательным человеком Виктором Андрониковичем Мануйловым.
— Знаю, известный лермонтовед. Слышала, что он вел экскурсии в мемориальном доме Волошина в Коктебеле.
— По части "эзотерической" он был учеником Волошина. Он посмотрел мою руку и сказал, что у меня две параллельные линии таланта: музыка и литература. Это был конец 70-х. Он сказал также, что по линиям рук многих людей видит, что жизнь скоро сильно изменится. Мне предсказал, что я буду часто ездить за границу. Я спросил: "Перееду туда на жительство?" — Нет, не нужно будет, просто будешь ездить, так как жизнь изменится".
— Любопытно. Мануйлов гадал по руке и Ларисе Миллер, нагадал ей — поэзию.
— С детства у меня была влюбленность в театр и в музыку. Меня привели в Гнесинку, там отобрали для игры на скрипке, но в семье было четверо детей, мама была одна, жили мы в коммуналке в Столешниковом переулке... Папа вернулся в октябре 1953-го — и уже в апреле мы переехали в отдельную двухкомнатную квартиру. Появилась возможность заниматься музыкой, но тут родители пошли на "трюк": сказали, что музыкой заниматься уже поздно и нужно заниматься иностранными языками. Так вся моя "музыкальная энергия" ушла в языки. Способность к языкам досталась мне по наследству от папы. Ее унаследовала и моя дочь, она кельтолог, и ко всем европейским языкам у нее добавляются бретонский, валлийский и прочие.
— А вы какими языками владеете? По вашим передачам на "Эхе Москвы", где вы свободно переводите части латинских месс, понятно, что вы знаете латинский.
— Латинским я занимался с преподавателем Ин'яза, прошел весь курс. А потом занялся древнегреческим.
— Ну да, вы переводили Менандра, еще французский?
— Свободно владею английским, немецким и французским. Немецкий — самый мой ходовой язык, я на нем пишу для журналов; в Германии, Швейцарии и Австрии на нем преподавал. Французский тоже свой, в Париже я чувствую себя абсолютно как дома.
— Мануйлов вам точно нагадал. По-моему, вы и итальянский знаете.
— По-итальянски читаю, еще знаю шведский — занимался переводом стихов со шведского. Вообще мой набор языков точно такой, как у Мастера из "Мастера и Маргариты".
— Равнялись на Мастера? Роман впервые появился в 1966 году в журнале "Москва".
— Нет, получилось случайно, тогда "Мастера и Маргариту" еще никто не читал.
— Если подытожить: у вас двойное призвание — филология и музыка. А на биофак, наверное, пошли за специальностью, которая кормит?
— Не совсем. Передо мной два брата и сестра пошли по стопам отца. А я был человек непокорный — боролся. Хотел быть актером, потом — поступать на филологический, но в последнем классе попал на лекцию Сергея Евгеньевича Северина. Его лекция была так красива и артистична...
— Что вы попались.
— Я потом работал в Институте молекулярной биологии у академика Энгельгардта, защитил у него диссертацию, но вся моя жизнь была в литературе и музыке. Еще студентом биофака я ходил в Консерваторию 6-7 раз в неделю. С 16 лет знал все, что в Москве "шло". Сегодня, когда приезжаю за границу, по привычке первым делом бросаюсь к афише.
— Это уже определенный фанатизм. В вас, как я понимаю, с юности жили две "пламенные страсти". Но хочу вернуться немножко назад, в ваше детство. Вам не было и трех лет, когда в 1947 году арестовали вашего отца, обвинив в шпионаже в пользу США. Я слышала, что незадолго до этого он побывал в четырехмесячной командировке по Америке, читая лекции, обмениваясь опытом... Сразу по возвращении он попал на Совещание в Кремле, на котором Сталиным была произнесена одна фраза "А я Парину не доверяю", стоившая вашему отцу свободы. Его приговорили к 25 годам с конфискацией имущества. Помните вы эти дни? Осталась у вас рана от тех событий? Как ваша семья перенесла случившееся?
— Сейчас я готовлю книжку со стихами последних лет и с двумя большими эссе про родителей. И про маму мне было довольно легко писать — ее я знал всю жизнь, а про отца трудно. Папу я увидел в девять с половиной лет, а когда мне было 27, он умер. Из "старой жизни" помню какие-то обрывки. Мы жили в Доме на Набережной. Он тогда назывался Домом Правительства. Что и как случилось — этого не помню, в семье у нас про это не говорили. Мама удивлялась: когда я уже подрос, я никогда никому ни одного вопроса не задал. Никогда, никому.
— Защитная реакция ребенка?
— Может быть. В школе, помню, рассказывал, что папа у меня летчик, он в командировке — надолго уехал. Как-то нашел у мамы ее письмо к Молотову с просьбой о возвращении папы. Я тогда понял, в чем дело, но опять-таки не задал ни одного вопроса ни маме, ни сестре, с которой был близок.
— Какое-то табу на уровне подсознания, какой-то замок.
— Наверное, из-за этого день возвращения моего отца стал для меня катастрофой. У меня есть об этом стихотворение, стихотворение "моей жизни", может быть, лучшее, что я написал.
— Пришлите эти стихи. Они больше объяснят, чем просто слова.
— То самое подсознание, о котором мы говорили, сложило картину "жизни без папы", он там был не нужен.
— Вы меня все время толкаете к Фрейду. То, о чем вы говорите, — типичный Эдипов комплекс: любовь к матери и противоположные чувства к отцу.
— С мамой у нас действительно была страстная любовь друг к другу. Она с греческой кровью, мы с ней оба люди горячие. Маму я чувствовал, а вот папу до конца — нет, не чувствовал. В 27 лет я был еще мальчик, я не успел его понять, интеллекта не хватало.
— Ваш отец вернулся сразу после смерти Сталина?
— В октябре 1953-го, еще до реабилитации. Ему было 50 лет. Рядом с мамой стоял глубокий старик. С седой бородой почти до пояса. С ввалившимися глазами. Моя сестра закричала: "Папа, папа!" — и к нему бросилась. А я стоял. Кстати, такое же ощущение катастрофы было, когда папа умер. Как будто у меня отняли мир... и впихнули в новый, другой.
— Отец был вами непознан.
 |
| Алексей Парин и Сергей Бунтман, зам. гл. редактора радиостанции "Эхо Москвы" |
|---|
— Ну да. У меня началась тогда ужасная депрессия, я попал под машину... Были страшные переживания. Вот что еще. Я с детства человек верующий. Для меня существует другое измерение мира. Мануйлов в свое время это заметил и предупредил, чтобы я слишком туда не уходил. А папа был ученым, атеистом, материалистом. Мы с ним довольно быстро поняли, что переубедить друг друга не сможем.
— Это не стало поводом для семейных споров, конфликтов?
— Нет, папа был мудрый человек.
— Интересно будет прочитать вашу главу об отце, вы, наверное, продолжаете его "разгадывать", задавать вопросы... А у меня вопрос к вам. Вы профессионально занимались филологией и сейчас на самом высоком уровне занимаетесь музыкальным театром, не имея специального образования. История знала такие примеры. Не будем вспоминать гигантов Возрождения, но почему бы нe назвать выпускника Кадетского училища Павла Муратова, автора непревзойденных "Образов Италии", промышленника Константина Алексеева, ставшего великим преобразователем театра Станиславским? Нет ли у вас на сей счет какой-нибудь своей теории?
— Мне кажется, что ответ был уже вами сформулирован. С детства я вкладывал в свои увлечения много душевных сил. Секрет — в страсти, в одержимости. Моя библиотека, например, это моя библиотека. С 10-11 лет я покупал средневековую французскую лирику, интересовался почему-то Карлом Орлеанским, поэтом XV века.
— Вопрос отчасти с этим связанный. Вы в детстве считались "вундеркиндом?"
— Это не акцентировалось, но по части языков — да, наверное, считался. К языкам у меня были нестандартные способности. В студенческие годы я много работал синхронным переводчиком. И вот у меня было такое устройство в голове: говорит человек 10-15 минут, щелчок — я включаю свое устройство, и у меня в мозгу все снова проговаривается, а я синхронно быстро-быстро перевожу.
— Это уже нечто сверхъестественное. Как сейчас — ощущаете вы в себе эти способности или они ушли?
— Я вам на это расскажу один случай, совсем недавний. В Вене на симпозиуме по Вагнеру какая-то дама задела за громкоговоритель, я ее поймал, как бы заключил в свои объятья, а громкоговоритель — палка такая — тем временем упал и ударил меня в лоб со всей силы.
— Не обнимайте незнакомок, я-то думала, вы рассказываете галантную историю, ан нет... Надеюсь, конец будет счастливый?
— Там, в Вене, я к врачу не обратился, а в Москве пошел к невропатологу. Сделали томограмму, увидели, что там, куда ударила "штука", опухоль — доброкачественная, величиной с грецкий орех. И, кроме того, десятка два таких опухолей с головку иголки.
— Уж не "шишки" ли гениальности, как считал, кажется, Лабрюйер?
— Невропатолог сказала, что эти "шишки", по некоторым сведениям, способствуют ассоциативному мышлению и повышают "творческие способности".
— Прошу прощения, но физиологи должны просто охотиться за вашим бесценным мозгом. Но давайте перейдем от физиологии к филологии. Ваш сегодняшний "музыкальный" период в немалой степени сочетается с "литературным" — вы пишете статьи, книги об опере, оперных певцах, сочиняете музыкальные либретто. Литература для вас приоритетна? Вот недавно такой "театральный человек", как Михаил Козаков, в выступлении по ТВ сказал, что литература стоит у него на первом месте.
— А я могу сказать про себя, что театр люблю больше. Но театр — это очень грязное дело. Я много им занимался практически, делал фестивали камерных опер... Театр — грязное место, там отношения между людьми ненормальные. Люди в театре — материал, неприятно себя чувствовать материалом... Уговариваю себя, что остаток жизни не стоит этим заниматься, но запах театра, кулисы, репетиции, спектакли — все это я люблю больше всего на свете.
— Хотела вас спросить о стихах. Они присутствуют в вашей жизни?
— Присутствуют. Некоторое время назад появилась подборка моих стихов в "Новом мире". Стихи обычно идут волною, одно стихотворение вырастает из другого.
— А потом волна уходит, так? И вы беретесь за другие дела?
— Да, до новой волны.
— В вашей жизни есть еще одна значимая волна. Это радиостанция "Эхо Москвы", на которой вы ведете воскресную ночную — нет, не мессу — радиопередачу об опере. Я слушаю ее в своей Америке и могу сказать, что она рассчитана далеко не на профанов. Представляете ли вы свою аудиторию? Кто в сегодняшней России слушает часовую передачу, в которой разбираются достоинства и недостатки разных исполнительниц партии Далилы, где дается несколько различных прочтений оперы Телемана или "Реквиема" Верди?
— Я знаю точно, что меня слушают почти все московские музыканты, вокалисты, инструменталисты. Это довольно большой слой в Москве. Он включает и студентов консерватории, музыкальных училищ — это безусловно моя публика. У меня есть еще одна передача на радио "Орфей", называется "Час критики". Моя репутация критика основана на искренности. Если мне произведение не нравится, максимум что я могу сделать, — это промолчать. Передача на "Эхе Москвы" идет под разными названиями уже почти 20 лет. Россия, как известно, литературоцентричная страна, и в ней интеллигенту позволительно сказать: "Музыку (классическую) я совсем не люблю". Такое невозможно ни в Англии, ни во Франции, ни в Германии. Но некоторые мои друзья-филологи могут так высказаться. И вот один из них недавно сказал: "Я бы даже готов был ходить в оперу, если бы ты перед началом полчаса что-нибудь интересное рассказывал". Вот я так же, как он, готов слушать на "Эхе" про автомашины, потому что передачу ведет интересный человек.
— Вы о Пикуленко? Он безусловно мастер своего дела. Мне тоже интересно его слушать. Вы у нас "главный специалист" по опере. В последнее время в Америке интерес к оперному жанру колоссально вырос. Не в последнюю очередь он подогревается тем, что Метрополитен Опера уже несколько лет, во-первых, транслирует свои спектакли по радио и, во-вторых, устраивает их прямую и непрямую трансляцию в кинозалах. Огромное число людей может увидеть уникальные постановки, купив билет за совсем небольшие деньги. Кстати, русские эмигранты — большие энтузиасты этого начинания. Как вы, знаток и ценитель оперного искусства, своего рода оперный гурман, относитесь к этому приближению оперных спектаклей к обычным людям? Можно ли (и нужно ли) сделать что-то подобное в Большом или Мариинском театре?
— Вообще это делать хорошо. Чем больше людей слушает хорошую музыку, тем лучше. Гергиев в Петербурге частично этим занимается, в Москве существует "оперная публика", но нет какого-то ширящегося вала...
— И это хорошо?
— Не знаю. Вот сейчас в Москве будет очень характерное столкновение двух отношений к опере. В Большом театре впервые исполняется опера "Воццек" Альбана Берга. Его ставят Дмитрий Черняков и дирижер Теодор Курентзис. Это должен быть спектакль мирового уровня... А на следующий день в Кремлевском Дворце будет представлена опера Давида Тухманова "Царица".
— Знаю, это из жизни Екатерины Второй, хит сезона... И кто ставит?
— "Геликон-Опера". Это будет "народный театр".
— Боюсь, что даже "простонародный". Я видела отрывки.
— Мне интересно. Сначала я думал не идти, но потом решил, что пойду. Это надо видеть, надо знать. Это столкновение двух культурных позиций.
— Можно свести оперу к оперетке, к мюзиклу, который так расцвел в Америке.
— С другой стороны, уровень рядового спектакля в Метрополитен Опера — я был надавно в Нью-Йорке — такой, какого нет ни в Большом, ни в Мариинском.
— Согласна. А насчет Тухманова... он соберет не обычную оперную публику, а свою. Любители и знатоки оперы, такие как вы, придут разве что из любопытства. Это интересно как эксперимент, но... зная его музыку...
— Тоже пойду с предубеждением. Но поглядим.
— Знаю вас как почитателя Елены Образцовой, о ней вы недавно выпустили книгу. Здесь мы с вами не вполне сходимся в оценках. Сейчас в музыкальном театре выросла новая когорта певцов. Кто из них на Западе и в России вызывает у вас особый интерес и почему?
— Первое имя, приходящее мне в голову, — Юлия Лежнева. Ей всего 19. Она получила первую премию на конкурсе Елены Образцовой. Типичная россиниевская певица, драматическое сопрано. Певица редчайшей музыкальной одаренности, имеет шанс стать звездой мирового уровня.
— А из мужчин?
— Тенор Сергей Романовский. Всего три года учится в консерватории, но уже пел в Ла Скала. На очереди Ковент Гарден. Замечательный певец, немного похож на Лемешева.
— А я сегодня утром поставила кассету Надежды Обуховой — и заслушалась. Когда-то Тургенев, друг великой Виардо, в своем рассказе "Певцы" отдал предпочтение исполнителю народной песни с надтреснутым голосом, но поющим с внутренним чувством, "душой". Что вы скажете о русской вокальной школе? Какие у нее перспективы? Выдержит ли она натиск итальянского "красивого пения" — "бельканто"?
— У нас в России очень хромала итальянская школа пения. Те певцы, о которых я сказал, восстанавливают этот пробел, они поют "бельканто". Но культура исполнения русской музыки абсолютно ушла. Это большая проблема. Ушла и культура исполнения русского романса.
— Согласна. На телеканале "Культура" идет передача о романсе, но она очень безвкусна, низкого качества. Такое впечатление, что в этой области ни одной светлой точки.
— В Москве есть одна единственная певица, посвятившая себя романсу, это Яна Иванилова. Это "интеллигентная" исполнительница, она показывает, как сегодня должен существовать романс.
— Хотели бы вы, чтобы младшие представители вашей семьи пошли по вашим стопам, примеряя на себя то профессию "физика", то "лирика?" Не будете говорить, что они размениваются? Упускают время? Слишком долго "ищут себя", в то время как нужно делать деньги и карьеру?
— Нет, не буду такого говорить. Мне кажется, что для человека самое главное — поиск содержательного, и в самом себе, и во внешнем мире. Как он будет строить свою жизнь чисто профессионально — не так важно. Для меня важны не внешние результаты, не карьера, а внутреннее содержание. Если занятия человека дают прирост этого содержания — тогда все в порядке.
— Алексей Васильевич, то, что вы сейчас сказали идет вразрез с общепринятым и укоренившимся мнением. Люди сегодня — повсюду — как правило сосредоточены на деньгах, карьере, положении в обществе... И если существует такой взгляд, как ваш, это, ей-богу, дает нам надежду...
Алексей Парин
Мне девять лет и я иду с сестрой
сквозь коридор квартиры
коммунальной
Соседка говорит Отец вернулся
Одолеваем долгий коридор
Распахиваем дверь в свое жилище
На миг остолбеневшая сестра
вдруг вскрикивает и бежит рыдая
к тому кто рядом с матерью стоит
Какой он старый борода седая
почти до пояса Глаза запали
Я помню ясно очень очень старый
старик а мама очень молодая
О как я мучусь что она стареет
Нет подождите я ведь не о том
Какой он старый борода седая
почти до пояса Куда идти
В закрытое пространство нашей жизни
в котором я недавно разобрался
вторгается внезапно новый центр
Зачем он на меня так странно смотрит
Тот миг отметил перпендикуляр
внезапно проведенный
к прежней жизни
День похорон отца вот так же круто
поры ушедшей запись оборвал
В такие миги видится провал
Нет подождите я ведь не к тому
Сказала мать Иди сюда не бойся
твой папа это
Я пошел к нему
1979
Добавить комментарий