Продолжение. Начало в N5 [160].
Приехав в Петроград, мы в тот же день сняли комнатку на Лесном. Мы приехали утром и только к вечеру нашли хозяйку, которая согласилась нас пустить. До этого все, как только узнавали, что мы всего лишь жених и невеста, и разговаривать с нами не хотели. Думали, что мы ищем пристанище для разгульной жизни. Поверила нам только одна старушка. Уж очень у нас вид был несчастный.
А потом, кстати, она в нас души не чаяла. Сама была вдовой какого-то мелкого чиновника, служившего в банке. Страшно любила распивать чаи и раскладывать пасьянс.
Но это так, к слову.
Вскоре мы поняли, что Алеша несколько увлекся, расписав нам питерское приволье. Мы видели, что вдвоем нам не прожить на свои стипендии, кто-то из нас должен работать, а кто-то учиться. После долгих споров, кому поступать в вуз, а кому работать, верх, естественно, одержала женщина. В конце концов, твердила я, ничего страшного не случится, если я чуть позже кончу институт.
А расходы нам, действительно, по нашим заработкам предстояли большие. Надо было платить за жилье, еду, приобрести хоть какую-то одежонку. Мы настолько обтрепались, что было стыдно выходить на улицу. Особенно обносился Стива. На брюках живого места не было, заплата на заплате. "От меня, — жаловался он, — даже кошки шарахаются!" Да и гимнастерка у него была не лучше. Он ее еще в лазарете получил при выписке, с какого-то покойника сняли. От частой стирки она вся вылиняла и села. Но страшней всего у него были солдатские башмаки. Чтобы окончательно не развалились, он их в три ряда проволокой перевязал. А главное, ни у него, ни у меня не было зимнего пальто. Зима же, по разговорам, ожидалась лютая, не по-питерски суровая.
И мы со Стивой разделились. Он пошел оформлять документы в политехнический, а я побежала искать работу. Первым делом, я, конечно, сунулась в губнаробраз. Там мне устроили форменный экзамен: кто, зачем, откуда. Направление, которое мне дали в Царицыне для поступления в университет, я, разумеется, не показала. Пришлось врать напропалую. Что у меня здесь жених, с которым мы воевали на фронтах гражданской войны, что мы вот-вот поженимся... ну это еще была правда, а дальше пошла художественная литература... что в Царицыне у меня никого не осталось, и что школа, в которой я преподавала, была ликвидирована, и я оказалась безработной. Я уже не помню, что еще там плела. И, знаешь, нашлась добрая душа, которая мне поверила. Я вышла из губнаробраза с направлением в младшие классы одной из школ Васильеостровского района.
Школа была, как я потом поняла, плохонькая, учителя и ученики там не держались. Уровень преподавания был ниже, чем в какой-нибудь захолустной школе.
Но вначале, поверь, я была счастлива. Подумать только, преподавать в ленинградской школе, да еще на знаменитом Васильевском острове, где столько исторических памятников. Несмотря на то, что класс мне достался не из легких (ежедневно что-нибудь да случалось), я каждое утро бежала в школу, как на праздник. Мне нравилось отыскивать ключик к ребячьим сердчишкам. Я давно догадалась, что мастерство педагога состоит в том, чтобы находить общий язык с учениками и при этом сохранять дистанцию. Стоит только детям забыть, что ты учитель и взрослый, как они тут же сядут тебе на голову. Но напоминать им, что ты учитель и взрослый, можно по-разному. За свою многолетнюю педагогическую практику я не помню, чтобы мне когда-нибудь пришлось кричать на учеников, выгонять из класса или читать долгие и нудные нотации. Ты улыбаешься. И в самом деле, кто лучше знает свою старую учительницу, чем вы, мои родные, дорогие, любимые мальчишки и девчонки! Не то, что я все время пересиливала себя, просто это было не в моем характере. У меня всегда, если помнишь, на вооружении были десятки разных педагогических улыбок и интонаций, которые мгновенно улавливались детьми. Так что мне и не требовалось прибегать к строгим милицейским мерам. Короче говоря, я воспитывала чужих детей так, как когда-то мои родители воспитывали меня — без криков, без истерик, без нотаций. Но я, кажется, увлеклась, отвлеклась и расхвасталась...
Возвращаюсь к будням. Проработала я в этой школе всего один учебный год. Потом ее слили с другой, и часть преподавателей, включая меня, осталась без работы. Идти в губнаробраз не имело смысла: таких, как я, безработных учителей, было тысячи. Оставалось одно: зарегистрироваться на бирже труда. После того, как меня поставили там на учет, мне стали выдавать ежемесячное пособие — восемнадцать рублей. Что можно было купить на эти деньги? Во всяком случае, на картошку и хлеб, если есть в меру, могло хватить. К счастью, за год, пока я работала, мне удалось у старьевщика купить два зимних пальто. Вид у них, конечно, был ужасный: материал потертый, весь в пятнах. Зато зиму не мерзли. А это главное. Хоть ложиться спать на полуголодный желудок — удовольствие тоже ниже среднего.
Но ты не думай, что мы были несчастненькие. Даже такая жизнь с ее трудностями и лишениями не мешала нам чувствовать себя молодыми и счастливыми. Мы никогда ни на что не жаловались. Единственно, чего по-настоящему не хватало нам, это времени. Недавно я в трамвае услышала выражение: хочешь жить, умей вертеться! Мы тоже тогда вертелись, но совсем по-другому. Стива, помимо учебы — а он учился на втором курсе электромеханического факультета — давал частные уроки, вместе с Алешей вечерами подрабатывал электромонтером, играл в каких-то самодеятельных оркестрах на скрипке, посещал кружок стенографии. Он считал, что каждый культурный человек должен уметь стенографировать. Домой он приходил совершенно измочаленный. Но всегда предлагал: "Хочешь, я тебе что-нибудь сыграю?" И играл что-нибудь хорошее, Чайковского, Баха, Гайдна...
Страшная штука безработица. Но ты ошибешься, если решишь, что я сидела сложа руки. За день я проворачивала столько дел, что сама даже удивлялась. Вставала я, конечно, раньше Стивы. Пока он еще спал, я успевала сбегать в булочную, отварить картошку, выгладить ему верхнюю рубашку. Он был готов на все: ни есть, ни пить, носить такие латаные-перелатаные брюки и пиджаки, что "кошки шарахались", но сорочки признавал только свежие и глаженые. А было их у него, представляешь, всего две. Но менял ежедневно.
Затем, после легкого завтрака, назовем это так, он убегал в институт, а я отправлялась на биржу труда. Я не отказалась бы ни от какой работы, пошла бы даже уборщицей на вокзал, но на каждое свободное место, где бы оно ни появлялось, всегда претендовали десятки людей. Поэтому не трудно представить, как я обрадовалась, когда мне предложили частные уроки французского языка. От радости, что у меня будет, кроме пособия по безработице, еще какой-то заработок, я ног под собой не чувствовала. Как меня и предупредили, это была обыкновенная нэпманская семья: муж, жена и двое закормленных детей, восьми и десяти лет. Похоже, что мой нэпман готовил себе образованную смену. Но платил он, не скажу, чтобы щедро: по полтора рубля за час...
Однако, хождения мои на биржу продолжались. Мне, как и другим, нужна была настоящая, постоянная работа по профессии. Конечно, оснований для уныния было больше, чем достаточно, но я не унывала. Я понимала, что рано или поздно все образуется, и жить надо, несмотря на трудности, полной молодой жизнью. И, знаешь, жила, радуясь каждому наступающему дню. Возможно, поэтому каждый новый день чем-нибудь меня да одаривал. Помню такой случай. Однажды я проходила по Гороховой и вдруг услыхала над головой озорную румбу. Она доносилась из распахнутых окон второго этажа. Ноги мои неожиданно стали отбивать такт. Правда, про себя, невидимо для прохожих. Я совсем не знала, как танцуют румбу. Впрочем, как и остальные новые танцы: танго, чарльстон, шимми. Да и когда я могла научиться танцевать новые танцы? На фронте под Царицыным? Конечно, на балах в гимназии мы танцевали и танцевали много. Но это были старые танцы: вальс, краковяк, полонез. А сейчас в жизнь входила новая музыка, новые ритмы. И, как видишь, устоять против них было невозможно. Я подошла к подъезду и увидела вывеску: "Платные курсы танцев". Когда я вошла и спросила, с кем могу поговорить насчет поступления на курсы, меня направили к маэстро. Это был очень живой, подвижный человек с внимательными грустными глазами. Он назначил цену и сказал, когда приходить. Денег таких, конечно, у меня не было, и где взять их, я не знала. Просить же у своего нэпмана аванс я не хотела, я думаю, он не отказал бы: он иногда смотрел на меня масляными глазками и назойливо угощал пирожными. Я боялась потерять свои несчастные двенадцать рублей и в то же время понимала, что так дольше продолжаться не может. Но недаром говорят, что на ловца и зверь бежит. Когда я дошла до угла Гороховой и Садовой, я вдруг на стене дома увидела крошечное объявление. В нем было сказано, что аптеке напротив срочно, на временную работу, требуется уборщица. От неожиданности у меня даже ноги подкосились. Я рванулась на ту сторону и едва не попала под трамвай. Помню, какой-то мужчина заорал на меня: "Дура, тебе что, жить надоело?" Но мне было не до него. Я влетела в аптеку и первым делом взглянула на пол: нет, не видно было, чтобы здесь кто-нибудь убирал. Кругом грязь, бумажки, шелуха от семечек. Облегченно вздохнула: значит, место уборщицы еще не занято. Так оно и оказалось: по счастливой случайности, я была первой, кто откликнулся на объявление. Мне тут же сунули в руку метлу, тряпку, таз и велели, не дожидаясь окончания работы аптеки, начать уборку. Я до того обрадовалась, что даже не спросила, сколько мне будут платить. Поверь, никогда я еще в своей жизни не работала с таким старанием, как в тот день. А ведь народ еще ходил, одно и то же место приходилось подметать и мыть несколько раз. Особенно неудобно было убирать лестницу. Я вся извертелась, чтобы не демонстрировать любопытным свое исподнее. Перед закрытием аптеки я еще раз прошлась всюду мокрой тряпкой. Заведующий, как я поняла, остался мною доволен. Он сунул мне два рубля и велел прийти завтра. Оказалось, заболела их уборщица, и до тех пор, пока она не поправится, вся грязь в моем распоряжении. Откровенно говоря, я желала своей предшественнице поболеть подольше, тем более, что болезнь у нее была не очень страшная: радикулит.
Так я проработала в аптеке две недели, заработала что-то около тридцати рублей. Их мне хватило не только на учебу в танцевальной школе, но и на подарок Стиве ко дню рождения. Я ему купила белоснежную рубашку с кис-кисом. Для себя я решила, что следующим моим приобретением будет черный фрак, чтобы Стиве было не стыдно выступать на шефских концертах. А выступал он довольно часто. То в воинских частях, то на заводах, то перед своим братом-политехником. За это его хвалили, ставили в пример, но денег не платили. А он по своей деликатности и не заикался. Правда, он и еще несколько музыкантов иногда сколачивали группку и играли на свадьбах и похоронах. Но Стива всячески уклонялся от таких халтур. "Не дело музыканта, — говорил он, — ходить с протянутой рукой. Лучше я буду играть даром, чем обслуживать разных нэпманов. Как-нибудь перебьемся!"
Но играть перед "чистой" публикой он любил. Не пугайся, под "чистой" публикой он подразумевал своих обычных слушателей, понимающих музыку...
Вечерами я была часто занята и поэтому не всегда имела возможность бывать на концертах. Когда он узнавал, что я не пойду, у него сразу же портилось настроение. И он говорил ужасно жалобным голосом: "Я ведь не могу играть без тебя! Мне нужно видеть твои глаза". Действительно, когда он играл, он нет-нет да и поглядывал на меня...
Зато, когда я была свободна, он радовался как мальчишка. Точнее, мы радовались оба. Я была на седьмом небе, когда гордо шагала рядом и несла его скрипку. Мне казалось, что вся улица, все прохожие любуются нами.
Вообще-то Стива давно пытался вовлечь меня в художественную самодеятельность политехнического института. Он считал, что мне с моей, как он называл, выдающейся внешностью, прямой путь в актрисы. "Начни с драматического кружка", — твердил он все время. И, знаешь, я послушалась его, чудачка, пошла, записалась. Начались репетиции. Роль, которую мне дали, была не самая главная, но и не самая последняя: текст состоял как минимум из двух-трех десятков фраз. Вызубрить его я вызубрила, а вот вдохнуть в него жизнь таланта не хватило. А ведь партнером моим был Виталий Полицеймако, тогда студент-политехник. Он до того разозлился на меня за плохую игру, что не выдержал, ударил меня по плечу и обозвал бездарью. За то, что он обозвал меня бездарью, я не обиделась, сама чувствовала, а вот за то, что ударил меня, я ему никогда в жизни не простила, даже когда он стал выдающимся актером. Он был первым и последним мужчиной, который поднял на меня руку.
На этом кончилась моя театральная карьера. Единственный человек, который считал, что во мне погублен незаурядный артистический талант, был Стива. Но мужьям, как тебе известно, свойственно ошибаться...
Добавить комментарий