 |
| Василий Субботин |
|---|
Знамя
— Будем брать рейхстаг, — так говорят теперь у нас. Уже выданы от Военного совета нашей 3-й Ударной армии флаги с задачей водрузить над рейхстагом... Каждой дивизии — свой! Получили такой флаг и мы... На нем поставлен порядковый номер — "5". Наша рядовая, только вчера вылезшая из псковских и тверских болот 150-я Идрицкая дивизия.
На последней странице...
29 апреля. Вчера, 28 апреля, убит Алексей Семенович Твердохлеб, комбат из 674 полка. А сегодня — наш редактор Вадим Всеволодович Белов.
Твердохлеб был убит немецкими автоматчиками, выходившими из тыла, прорвавшимися к его штабу, Белов — выпущенным из окна фауст-патроном. Он шел к командному пункту дивизии.
В моем дневнике от 1 мая 1945 года такая запись: "Майор Зацепин и наборщик Суслопаров ранены. Белова искали долго, но только вчера напали на след. Документы его и награды передали нам уже из корпуса. Еще за день до того и Митя наш (шофер — Ред.) угодил в госпиталь. Немец знай кроет повсюду тяжелыми. Осталось нас мало, но газету выпускать надо".
Погиб еще, как я узнал только что, майор Лазаренко, начальник связи дивизии.
Я пришел в полк, когда роты находились на подступах к самому рейхстагу, за Шпрее, в так называемом "доме Гиммлера".
Вас ист дас рейхстаг?
В "доме Гиммлера", как стали называть здание министерства внутренних дел, — КП Степана Неустроева. Утром 30 апреля комбат Неустроев поднялся на второй этаж. Он прихватил с собой комбата другого полка, Давыдова. Смотрели в окно. Площадь изрыта траншеями; несколько бетонированных точек. За деревьями самоходки. Близко от дома река, а может быть, и канал. Похожее на трансформаторную будку сооружение, еще несколько новых рядов траншей. За всем этим — серое здание, небольшое, с высоким куполом и острым шпилем. Дома, стоявшие за этим зданием, гораздо выше.
Неустроев и Давыдов огорченно разглядывали местность и это здание, за которым, близко уже, по-видимому, должен был находиться рейхстаг. Неустроев думал, как лучше обойти этот дом, вставший на его пути.
В это время Неустроева позвали. Сначала позвонил командир полка Зинченко, за ним командир дивизии Шатилов. Оба спрашивали, почему он не наступает.
— Мешает серое здание! Буду обходить его слева, — отвечал Неустроев.
— Какое серое здание? Где оно находится?
Спустя некоторое время пришел сам Зинченко. Они долго сверяли, прикидывали, долго смотрели на карту.
— Слушай, Неустроев, так ведь это и есть рейхстаг! — сказал командир полка.
Но Неустроев упорно не хотел верить... Слишком уж все неожиданно.
Но спорить с начальством больше не стал, и распорядился привести пленного. Пожилого немца подвели к окну.
— Вас ис дас? — спросил Неустроев, показывая из окна на дом.
— Райхстаг, — ответил пленный.
Подозвав рядового Пятницкого, немного знающего и понимающего по-немецки, Неустроев спросил через него у пленного, что, может быть, рейхстаг не один? Но пленный ответил, что другого рейхстага не существует.
Кошкарбаев и Булатов
Лейтенант Рахимжан Кошкарбаев — командир взвода из батальона Давыдова. Он 24-го года рождения, из Акмолинской области. В дивизию попал недавно, в боях участвует с Одера. У него — широкие скулы, черные волосы. Нетерпелив и горяч, быстрая речь.
— Комбат Давыдов подвел меня к окну. (Это еще в "доме Гиммлера"). "Видишь, — говорит, — рейхстаг? Подбери нужных людей, будешь водружать флаг". И передал мне темный, довольно тяжелый сверток — флаг, завернутый в черную бумагу.
С группой разведчиков я выскочил из окна. Вскоре нам пришлось всем залечь. Начался сильный огонь. Возле меня остался один боец. Это был Григорий Булатов. Он все спрашивал: "Что мы будем делать, товарищ лейтенант?" Мы лежали с ним возле рва, заполненного водой. "Давай поставим свои фамилии на флаге", — предложил я ему. И мы химическим карандашом, который у меня оказался в кармане, тут же под мостиком лежа, написали: "674 полк, 1 б-н". И вывели свои имена: "Л-т Кошкарбаев, кр-ц Булатов".
Мы тут пролежали до темноты. Потом началась артподготовка, и с первыми же выстрелами ее мы подбежали к рейхстагу. Я поднял Булатова, придерживая его за ноги, и тут на высоте второго этажа установили флаг...
Это было 30 апреля в 14.25 — как гласит журнал боевых действий дивизии. Флаг Кошкарбаева и Булатова был потом перенесен на крышу рейхстага разведчиками разведвзвода из 674 полка.
Берест, Кантария, Егоров
Лейтенант Алексей Прокофьевич Берест — заместитель командира батальона по политчасти. Награжден орденом Красной Звезды. Обмундирование на нем пробито осколками.
Его рассказ о тех же событиях:
— Уже темнело, когда мы проникли в рейхстаг. Пятницкого к этому времени уже убило. Я взял с собой Щербину, и мы сначала привязали флаг к колонне и лишь после этого вбежали в рейхстаг. Прибывали люди и из других рот. Со мной все время был наш парторг Петров, был и Сьянов... Я послал разведчиков Кантарию и Егорова ставить флаг на крышу здания, а потом пошел с ними и сам.
Сержант Михаил Алексеевич Егоров. 1923 года рождения. Был партизаном на Смоленщине, к нам в дивизию пришел на Висле. Награжден медалью "Партизану Отечественной войны" первой степени. Вместе с другими партизанами своего отряда участвовал во многих операциях. Родом из деревни Бардино Смоленской области.
Когда батальон Неустроева отбил в рейхстаге коридор и большой зал, Егоров и Кантария по перебитой снарядами лестнице стали взбираться наверх и привязали свой флаг на статуе, на крыше.
— С нами все время был Берест. Это он и сказал, чтобы поставили пока на втором этаже. Мы подтащили лестницу и высунули из окна второго этажа. Немцы вели огонь отовсюду, только узкий проход был у нас к своим, когда мы водружали знамя.
Кантария старше, он 1920 года. Мелитон Варламович Кантария, младший сержант. В армию был призван в 1940 году. С боями отступал через Западную Украину, воевал на Кубани, в Крыму.
— Когда мы поднялись на крышу, вокруг стали рваться снаряды — наши и немецкие. Один разорвался совсем близко... Там была пробоина в скульптуре, в нее мы и всадили древко флага.
В 22.30 Кантария и Егоров, вернувшись из рейхстага, доложили командиру полка Зинченко, а тот, в свою очередь, командиру дивизии Шатилову о выполнении задания, о том, что знамя над рейхстагом установлено.
Капитуляция
На крыше рейхстага развевался красный флаг, а бои в нем еще шли. Гитлеровцы подожгли здание.
В эфире уже раздавался колокольный звон, слышались благодарственные молебны, слышалось церковное пение... Люди радовались, что кончилась война.
А рейхстаг горел. Тем, кто находился в этот день на Кенигсплаце, казалось, что сражавшиеся в нем сгорели...
Сгрудившись в одном узком коридоре, куда огонь еще не успел проникнуть, четыреста наших бойцов стояли, тесно прижавшись друг к другу. Дышать им было нечем. Многие лежали на полу. Кое-кто натянул противогазы, не у многих, однако, они оказались.
Старший сержант Илья Сьянов, в бою за рейхстаг командовал ротой, заменив раненого перед тем командира. Рассказывает о Галазиеве, Столыпине, Исчанове, Светличном, с которыми шел от самой Вислы.
— Считали, что батальон наш сгорел в рейхстаге. Это наше счастье, что мы догадались сразу же закупорить подвалы, поставить у входа своих солдат... На другой день, после пожара, немцы выбросили белый флаг. Наш замкомбата Берест надел кожаную куртку, форменную фуражку и отправился в качестве парламентера. "Я пришел предложить вам сдаться", — сказал он немцам. Но из переговоров этих ничего не вышло. Тогда командир батальона Неустроев приказал готовиться к штурму подвалов. В ход пошли гранаты, фаустпатроны. Начался бой.
В одиннадцать часов вечера первого мая вдруг заговорили немецкие радиостанции — по-немецки и по-русски: "Мы капитулируем! Мы капитулируем! Не обращайте внимания на отдельные выстрелы. Могут быть провокации".
Рано утром второго мая первые пленные стали выходить из подвалов рейхстага.
Больная память
Алеша Берест, Алеша Берест... Наша больная память... Двадцатилетний лейтенант, юный гигант. Он спустился в подвалы Рейхстага на переговоры, прикрыв лейтенантские погоны кожаной тужуркой — его представили полковником. Немецкий полковник ему сказал:
— Ваши солдаты возбуждены... Вы должны их вывести и выстроить... Иначе мы не выйдем!
И знаете, как ему ответил, какие слова нашел двадцатилетний замполит комбата Неустроева?!
— Не для того я пришел в Берлин из Москвы, чтобы выстраивать перед вами своих солдат!
Вот так! А перед этим Алеша Берест вместе с Егоровым и Кантарией устанавливал на Рейхстаге знамя нашей дивизии, знамя Победы.
Как так получилось, что через год после войны, представив к званию Героя Советского Союза Егорова и Кантарию, не представили Береста? После войны я был у него в Ростове, где он работал на "Сельмаше", он был у меня в Москве. От такой обиды люди ломаются. А он держался. И погиб в мирные дни, 3 ноября 1970 года, как герой. Спас, успел столкнуть с рельсов маленькую девочку, из-под колес поезда. А сам — не успел.
Мертвый Геббельс
На КП нашего 79-го стрелкового корпуса, на двух сдвинутых столах, накрытых простыней, лежит (слегка обгорелый, но узнать можно) труп Геббельса. Голый, но в носках и с галстуком на шее. Причинное место прикрыто большим куском ваты. В головах — пистолет и пиджак с золотым партийным значком над карманом. Магда Геббельс и шестеро ее детей, которых она сама же и отравила, пять девочек и один мальчик, лежат на носилках, на полу. Сегодня это может показаться кому-то странным, но носки на Геббельсе были штопаные. Они и сейчас у меня перед глазами, эти заштопанные носки. Довольно обычный, если не сказать рядовой, пример немецкой бережливости и аккуратности.
Сон
Бои за Берлин, не прекращаясь, шли десять дней и ночей. Десять дней и ночей мы не спали. Держались на одном только напряжении, да еще, пожалуй, на коньяке и спирте. Хорошо, что немцы оказались запасливыми! Мы двигались к центру по загражденным улицам — не через город, а сквозь него. Гимнастерки наши пропахли дымом, мы все были грязны и осыпаны красной — кирпичной, и белой — известковой пылью. Как каменщики, сошедшие с лесов. Десять дней и ночей никто не спал. Напряжение и усталость были так велики, что мы едва держались на ногах. Потому в полдень второго мая, когда Берлин пал, когда стало тихо, мы ничего не осматривали, даже к Бранденбургским воротам не пошли. Мы спали! Спали все, солдаты и командиры. Тут же, возле Рейхстага. Спали вповалку. Прямо на площади. Голова к голове. Без просыпу. Два дня!
 |
| Старший лейтенант Василий Субботин, Берлин, май 1945 г. |
|---|
Сирень
А когда проснулись, сразу же начали приводить себя в порядок. Вот передо мной снимок. Все умытые, чистенькие, в чистых гимнастерках со свежими подворотничками. Офицеры! И у каждого — ветка сирени в руках. Берлин лежал в развалинах, горел. А над развалинами буйствовала сирень. Везде, на всех углах цвела сирень.
И мы, грубые солдаты, мужчины, обстрелянные люди, — казалось, что мы в этом понимали! — ходили, взволнованные, по городу, и в руках у нас была сирень. Ведь мы были мальчишками. Я начал войну с первого дня на западной границе 20-летним танкистом. А в Берлине той победной весной было мне 24 года...
Сержант Людовик
Известно, что Людовик XVI в день взятия Бастилии записал в своем дневнике: "14 июля — ничего!" Над этим, конечно можно было бы посмеяться, но я знал одного сержанта из нашей дивизии, из комендантского взвода, который в своем дневнике за 30 апреля 1945 года, то есть в день, когда брали рейхстаг, глубокомысленно записал: "Обычный порядок вещей"...
Он сам показывал мне этот свой дневник, вскоре после того, как война закончилась и нас вывели из Берлина.
Артисты приехали
Помню, 5 мая, через три дня после того, как бои в Берлине закончились, сидевшая на КП девушка-телефонистка восторженно кричала своей подружке на том конце провода:
— Нинка, Нинка, к нам артисты приехали!
Можно было подумать, что главным было не то, что взяли рейхстаг, а то, что артисты приехали. Действительно, вечером того дня в подвалах рейхстага, там, где еще недавно отсиживались немцы, выездная бригада московских артистов давала концерт. Я об этом заметку написал в дивизионке. Называлась — "Концерт в рейхстаге".
Стихи
В те дни в дивизионке у нас были напечатаны стихи красноармейского поэта Б.Ковалева об одном из тех, кто ставил флаг на рейхстаге — о Мелитоне Кантарии:
Кавказ в сравненье был пустяк,
Когда залез он на рейхстаг.
Автографы
За короткое время Рейхстаг был исписан от пола до потолка, от крыши до фундамента. Каждый хотел что-нибудь написать. Надписи героические, трагические, а чаще всего — иронические. "Я удивлен, почему такой беспорядок в правительственном учреждении?" — спрашивал какой-то остряк. А еще там было непечатное двустишие, нацарапанное на огромной высоте, под самым потолком: "Нет выше блага, чем посс... с Рейхстага". Я постеснялся написать в книге, что есть на Рейхстаге и мой автограф. Только не фамилия, а псевдоним, которым я подписывал некоторые заметки, а то и стихи в нашей дивизионной газете. Над депутатским входом в Рейхстаг я куском штукатурки нацарапал: "В. Аринин". В память о маме, которой давно уже не было в живых, о маме Арине. Поставить свою фамилию я, видимо, постеснялся.
Сувенир от Гитлера
Вскоре после войны товарищи по Литературному институту стали спрашивать: а что я взял на память, как сувенир, в кабинете Гитлера? Помню, я очень смутился и не знал, что им ответить... В первые дни после падения Берлина имперская канцелярия никем не охранялась, и зайти туда мог всяк, кто хотел. Зашел и я...
Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что мог бы взять как сувенир кое-что из папки, что лежала на стоящем в углу небольшом журнальном столике. В ней были собраны рисунки и акварели самого Гитлера, сделанные им, надо полагать, в молодые годы. Мне запомнилась одна из этих акварелей: замкнутый крестьянский двор, посредине которого большая, аккуратно сложенная куча допревающего навоза.
Или я мог бы взять другую папку. Ту, что лежала на столе. Своего рода бювар, развернув который можно было прочесть вложенный в него документ, который назывался "Права рейхсканцлера", с девятью, как мне помнится, параграфами.
Вот, может быть, ее, эту папку со всеми правами Гитлера, и надо было взять в качестве сувенира! Так почему же я ничего не взял, удивлялись мои знакомые по Литинституту. И я не мог объяснить им, что мне, сыну крестьянина, было совершенно незнакомо понятие сувенира. Я думаю, не одному только мне, но и многим моим товарищам, таким же, как я, деревенским парням, из которых в своем большинстве и состояла наша армия. Самого понятия сувенира мы не знали. Слова такого не ведали!
Я брал Берлин и Варшаву, а мне не чем вам рассказать!
Да, мы в основном были парни деревенские. Но главное в том, что весь наш жизненный опыт — и городских, и деревенских — исчерпывался армией и войной. И потому, вспоминаю, непростым было наше возвращение. Когда мы пошли на запад, мы уносили с собой войну. Нам и в голову не приходило, что в городах, от которых мы увели войну, установилась и потекла своя, совсем другая жизнь, о которой мы не знали, не догадывались. А вернувшись, мы встретились с людьми, совершенно нас не понимающими, которые были не то чтобы далеки от всего, чем мы жили и что вынесли за все эти годы, но и не хотели, не желали ничего слышать об этом. Для нас это было очень неожиданно. Наши воспоминания, связанные с войной, были для многих из них неинтересными, глубоко чуждыми, они не хотели ничего знать из того, что мы видели и пережили.
Я это особо остро почувствовал в ту первую зиму после войны, в той среде, в которой я оказался.
Помню, что я даже написал стихи, может быть, и не очень складные, которые теперь уже наполовину забыл. В памяти остались только первые строчки этого запальчивого стихотворения:
Я вот брал Берлин и Варшаву,
А мне не чем вам рассказать!
Стрельба 9 мая
Ночью с восьмого на девятое меня разбудил, растолкал водитель, шофер нашей полуторки.
— Товарищ старший лейтенант, вставайте, война кончилась, — сказал он...
Я мигом вскочил, и из нашего громоздкого, стоящего на столе приемника услышал голос, который читал: "В ознаменование одержанных побед... 9 мая... праздником победы".
Кажется так.
Я помню только, видел, как стоящий тут, у приемника, наборщик-старик медленно опустился на табурет. А у окна стояла Наташа, девушка с полевой почты, часто у нас бывавшая, доставлявшая нашу дивизионку в полки, стояла, повернувшись лицом к окну, и плечи у нее вздрагивали.
Вечер того дня провел у разведчиков. Мы сидели за непривычно праздничным столом и пили спирт, разлитый по алюминиевым солдатским кружкам.
За окнами вдруг началась какая-то непонятная стрельба. Мы ничего не могли понять и выскочили на улицу. Все испугались, решили, что немцы прорвались! Били зенитки, громыхали орудия. Неторопливо, будто какая-то неведомая сила подтягивала их вверх, в небо уплывали сотни светящихся снарядов, пунктиры светящихся пуль летели во всех направлениях. И тут всё стало ясно. Это был салют. Салют победы в Берлине.
Задрав головы, мы стояли на тротуаре, на улице, глядели и не могли наглядеться на это исчерченное трассами, расцвеченное всеми огнями небо.
Вот каким он был для нас, этот день победы в Берлине.
Фото из архива Василия Субботина
Добавить комментарий