В тумане возникли насмешливые голоса: "Везде жизнь и везде смерть, и к этому надо прначале я прожил жизнь. Потом пережил смерть. Потом, внезапно, снова стал жить. После четырёх дней клинической смерти я плавно опустился на землю. Это было так неожиданно для окружающих, что ещё некоторое время они говорили обо мне как о человеке, покинувшем этот мир. Пришлось даже написать душещипательный трактат под названием "Я вернулся". Постепенно близкие и друзья привыкли к моему возвращению из другой жизни. Лишь иногда, кто-то из них смотрел на меня каким-то особо внимательным и тревожным взглядом, как смотрят в тёмный угол, откуда раздался шорох.
Но, мы знаем, время — это никогда не останавливающееся движение, и вскоре происшедшее со мной стало большинством забываться. И как мне казалось, на меня теперь смотрели не как на человека, вернувшегося в жизнь, а как на ожидающего конца жизни.
Я стал много ездить по свету, и потому вскоре возникло негласное мнение, что дома я не умру. Что смерть остановит меня где-то в дороге. И вот тогда станет ясно, что поездки ни к чему хорошему не приводят. Возможно, некоторых пугала мысль, что это может случиться в праздники. Дрожащая от натуги, эта мысль, тыкаясь смущенной мордочкой в сердце и заикаясь, нашептывала: конечно, если суждено, то пусть это случится в будние дни и не очень далеко от дома.
Мне много раз доказывали, что меня любят. Но и в любовь, всегда бочком, смущённо втискиваются мыслишки, которых мы стесняемся. Мы их гоним прочь, но они продолжают жить с нами. Ах, уж эти потаённые змейки мыслей, которые мы тут же пытаемся замолить! Но, чудо! После наших молитв они расцветают ещё пышней и раскидистей.
Итак, все были уверены, что когда-нибудь из какой-нибудь южной страны, а, может быть, из далекой России, а может быть, из ближнего штата, привезут меня, уже умолкнувшего навсегда, уже не смотрящего с укоризной, а просто навек задумавшегося.
Но всё получилось наоборот. Я умирал в своём дворе.
Как-то летним утром, когда никого не было дома, я от тоски залез на высокую яблоню, сорвал и надкусил пару яблок и, неудачно сдвинувшись на ветках, свалился с дерева. И теперь лежал на гудящей земле и прислушивался к себе. И понял, что моя жизнь срочно переодевается в одежды смерти. Я втягивал сладкий запах жирной земли, она пахла далёкими садами, и белый туман поднимался у моего лица. Мне казалось, что я с улыбкой думаю о том, как будут рассказывать о моей нелепой и смешной смерти. На веранде стучали часы. Их стук превращался в насмешливые слова: "Радуйся жизни!" Потом стук превратился в слова Библии: "Радуйтесь в Господе!"
В тумане возникли насмешливые голоса: "Везде жизнь и везде смерть, и к этому надо привыкнуть. Вот к глупости своей привыкнуть невозможно, потому как и не подозреваешь, что она в тебе живёт. Не торопитесь в ад! Без вас там не начнут!"
После этих слов раздался тоненький смех. Я подумал, что это смеется эльф или гном. Я попытался приподнять голову, чтобы заглянуть в туман. Но голова не приподымалась. Это действительно был крошечный эльф, он приблизился к моему лицу и был вровень с ним. Я видел его зелёную курточку, на которой не хватало одной крошечной пуговицы. Он пояснил: "Ворона оторвала, когда я залез в её гнездо".
Эльф вытащил из рукава тонюсенькую волшебную палочку и сказал:
— Я тебя немного приподниму над землёй, чтобы ты лучше видел, откуда уходишь...
В воздухе зазвенело, запахло моими любимыми конфетами "помадка", и меня плавно приподняло над землёй. Теперь я видел всё. В траве спал мой сын, его тоненькая шея нежно мерцала. Ему снова было пять лет. Пробежала погибшая под машиной собачка Манюня, йоркширский терьер. Манюня сквозь бороду глянула на меня яркими камешками глаз. В кустах сидел улетевший от нас попугай Гоша, он неустанно повторял: "Куда делась жратва?" По тропинке, за кустами, шли люди из моей жизни. Родители, смиренно держась за руки. За ними, прихрамывая, спешил писатель Виктор Некрасов, он приложил ладонь козырьком ко лбу, искал меня. Шли, чинно разговаривая, издатель Григорий Поляк и еще один писатель — Сергей Довлатов, маленький Гриша и большой Серёжа. Вышагивал гениальный музыкант Володя Дунаев с гитарой и рядом застенчиво улыбался Боря Монастырский, умерший в двадцать шесть лет от рака крови. Где-то насвистывали его песню "Десятый класс", но тихо-тихо, едва слышно.
Много проходило людей. Я сказал эльфу, вспорхнувшему на куст отцветшего шиповника: "Как славно, что из семьи я никого не потерял до своей смерти. А мой младший сын на время вернулся в детство, он это сделал для того, чтобы мне стало приятно". Раздалось ласковое хрюканье, это был чёрный вьетнамский поросёнок Ханой, мы с сыном привезли его с острова Вашингтона. Он вполне самостоятельно шёл по тропинке за людьми, задрав штопором хвостик.
Эльф спросил: "Знаешь, почему я с тобой? Ты написал рассказ о моём родственнике, гноме. Помнишь, ты еще назвал рассказ — "Одинокий мальчик?" Все эльфы и гномы его прочитали... Я ещё немного побуду с тобой, а потом взмахну палочкой, и мы попрощаемся. Только бы мне не заснуть... А то нарушу весь распорядок этого длинного дня и твоей короткой жизни... Я всегда внезапно и сильно засыпаю... Характер такой странный...".
Я ответил ему, но молча: "Ты добрый!"
— Приходится, — вздохнул эльф, — назначили меня быть добрым. А вот моего дядю Кузю назначили быть злым. Конечно, работы у него побольше... — Эльф глянул на меня малюсенькими зелёными глазками.
— Ты не подумай, я просто люблю жаловаться, от доброты жалуюсь... А, вообще, я по-настоящему добрый... Ты удивишься, но я хотел стать певцом. А назначили певцом вместо меня другого моего брата, Васю. Он придёт как раз, когда ты умрешь, и будет тебя отпевать, по-нашему, по нашим эльфовским правилам ... Певец он... Но я не хуже, только мне не повезло. Вот, послушай... Сегодня тебе посвящаю... У меня баритон...
И он запел стрекозьим голоском, тоненьким и жужжащим: "Я встретил вас, и всё былое в отжившем сердце ожило..."
Он пел, захлёбываясь от счастья, малепусенькие глаза зажмурились от переполнявшей его тельце радости, и я с состраданием заметил, что по его щёчке, величиной с ноготь детского мизинца, катится слезинка размером с острие булавки. Это был странный и великий концерт. Два шмеля сидели напротив, на цветке, и внимательно слушали, будто два лохматых деревенских парня.
Он кончил петь, открыл глазки, смущенно отвёл их и улыбнулся. Шмели аплодировали крылышками, а я пытался шепнуть: "Браво!" Гном несколько раз поклонился и пропищал мне в ухо: "Тебе удалось послушать меня до прихода смерти... Видишь, какой я добрый..."
Потом, наверное, я потерял сознание. Очнулся от прикосновения к лицу мокрого. Это эльф тёр мне глаза лепестками розы, смоченными в росе.
— Ещё рано, не спеши... Они ещё не знают, что ты их покидаешь, они ещё не кричали и не плакали, и не рыдали по телефону, и не вызывали родственников на твои похороны... И Вася, мой брат, ещё не освободился, он сейчас отпевает выпавшее из гнезда воронье яйцо, а это, сам понимаешь, трагедия, ведь в яйце ушла совсем молодая жизнь... Пусть Вася долго там попоёт, пусть вороны безголосые им наслаждаются... А ты лучше вспомни, чему самому хорошему ты научился в жизни?
Шмели улетели. Воздух холодил губы. Волосы падали на лоб и мешали. Эльф сказал:
— Упарюсь их тебе зачёсывать... Давай лучше отрежу! Да, нет, опасно... Увидят, подумают, что это ты сам сделал, сошёл перед смертью с ума и отрезал себе волосы. Лучше гусениц попрошу, они тебе их переволокут назад.
И, вправду, по лбу поползли гусеницы и подняли волосы наверх.
Было очень больно говорить, но я сказал:
— Я научился многому хорошему. Не врать самому себе... Жалеть почти всех... Гладить попугаев, кошек и собак. И лошадей, коров, коз, овец... Гладить руки людям... Иногда молиться... Даже прощать... Смеяться, когда больно, и плакать, когда смешно...
Эльф спросил:
— Это все как-то во множественном числе... А чему-нибудь одному, но очень важному, ты научился?
— Не очень сильно бояться смерти...
Эльф потешно почесал голову-семечко. И потянулся еще ближе к моему уху:
— А любить научился?
— Не могу точно сказать. Этому никто не может по-настоящему научиться... Это мог только Он, по-настоящему...
— Ну так Он любил всех... А ты какую-нибудь женщину любил до того, как упал с дерева и начал умирать?
— Не помню... Кто-то очень сильно любил... Может это был не я, а, может, я...
— Давай я спою тебе в дорогу ещё... Не спеши отказываться! Когда ещё услышишь... Там редко поют, и поют только избранные... Я тебе свою песню спою, распевал её, когда был совсем молодым... Еду, бывало, на майском жуке и распеваю...
И он снова запел своим жужжащим тоненьким звоночком: "Еду, дорогой, я в город детства свой. Еду, дорогой, я за своей мечтой. Еду, дорогой, и нет над нею туч. И, как зайчик, бежит за мной солнечный луч..."
И он снова смущённо кланялся. А в это время кто-то, холодными руками, коснулся моих ног. И холод начал подниматься по телу.
Эльф завертелся, увидев кого-то:
— Ах, вы уже пришли, как всегда, тихо и незаметно... Что-то вы рано сегодня... Издалека? Хоть бы Вася, братишка, успел, сразу после вас... Вы отдохните с дороги... Он — эльф кивнул в мою сторону — не очень боится, хотя люди вас изображают страшной ведьмой... Никто не знает, что вы как дева Мария... Он для вас анекдот передал: "Невыносимых людей нет. Есть узкие двери..."
Холод остановился где-то посередине тела. Голос эльфа отдалился. Я знал, что перед смертью ко мне приплывут запахи. И они пришли. Запах маминой щеки. Запах боли, кромсавшей мою ногу, после падения на мотоцикле. Запах еды, когда я в детстве бродил голодным среди разрушенных войной домов. Запах девушки, от которого приходила другая боль, прекрасная, от которой задыхаются. Молочный и творожный запах моих детей, когда они были маленькими. Запах непонимания, злости и предательства, как запах карболки... От равнодушия близких людей пахло плохо застывшим студнем. И, наконец, пришёл любимый запах сжигаемых палых осенних листьев, от которого мне всегда хотелось плакать.
И тут эльф сказал:
— Вот, Вася идёт, поёт уже, как всегда фальшивит в одном месте... Но вот, всё равно назначили...
И я почувствовал, как холод вновь медленно двинулся по телу. Пока у меня есть время, я должен предложить ей что-то. Чтобы она меня не убивала. Когда смерть оказывается слишком близко, когда ты чувствуешь её ледяное прикосновение, испытываешь в полной мере обречённость, тогда отчаянно хочешь найти с ней компромисс, хотя бы на какое-то время. Я лихорадочно искал повод, чтобы спросить смерть о чем-нибудь, заинтересовать ее. И вот что мысленно сказал ей: "Я знаю, кто тебя изобрёл!" Эльф засмеялся, оказывается, и он слышал мои слова. "Она ничем не интересуется... может быть, только на минуту?"
И, правда, холод опять остановился.
Я сказал:
— Тебя никто не изобретал, тебя повесил над нами Создатель, как Луну и Солнце... Есть Луна, Солнце, Жизнь и Смерть... И потом, я знаю, что ты — это Жизнь, которая переодевается в одежды Смерти... Я знаю, это ты...
Холод помедлил, на мгновение стало чуть теплее, но только на миг. Потом медленнее, чем раньше, холод снова пополз вверх. Я знал, когда он достигнет сердца, я умру. И закричал эльфу: "Ты же читал мой рассказ об одиноком мальчике и одиноком гноме! Попроси её, чтобы я ещё чуть-чуть пожил... Я забыл сказать своему сыну кое-что, вернее, хочу ещё раз на него посмотреть, на всех них, перед тем, как они начнут плакать обо мне!..
Возле эльфа уже стоял Вася. Точно такой же, как мой эльф, только в синей курточке, и тоже с оторванной пуговицей. Он прочистил горло и, покосившись на брата, растянуто сказал: "Мнееее тожееее воронаааа еёёё оторваалааа...
Первый эльф поглядел поверх моей головы, как будто следил за полётом птиц, и произнёс серьезно:
— Нет, она очень редко возвращает людей обратно. Тебя она уже один раз вернула, и это, о-го-го, это бывает очень редко. А ты опять просишь... Ладно, давай, договори ей, а то Вася прочищает горло, скоро отпевание, и в путь...
Вдруг он прислушался и наморщил лобик:
— Она спрашивает, почему ты её никогда не ругал...
— Ответь, я знаю один секрет. Никогда не ругай того, который укладывает твой парашют...
Гном стал смеяться, то есть повизгивать, а потом добавилось повизгивание Васи, а потом тело мелко затряслось от жуткого внутреннего холода... А мне в этот же момент открылось небо. Оно было, ну, как... Оно просто повторило цвет еще зеленоватых, чуть-чуть недоспелых груш... И зеленоватый свет раскрылся надо мной. И позвало меня... И в небе летели белые гуси, они летели, иногда кувыркаясь, наверное, это были очень молодые гуси... Небо дразнило их, они кувыркались в этом волшебном сиянии...
Голос холода внутри меня произнёс удивительно молодым и сочным голосом: "Ну, говори всем "прощай!", и начинай, начинай!"
И услышал я напоследок поющий голосочек эльфа Васи, а мой эльф ему подпевал. Что они пели, не знаю, но слова были сладкими и таяли во рту. И мне стало тесно, и я вырывался из своего тела, чтобы улететь в зелёно-грушёвое счастье неба.
Добавить комментарий