Дождь из поэтов в «Русском самоваре»

Иосиф Бродский в "Русском самоваре" — с писательницей Людмилой Штерн. Фото Владимира Козловского

В нью-йоркском ресторане "Русский самовар", являющем собою манхэттенский аналог легендарной "Бродячей собаки", 24 мая состоялся вечер памяти поэта Иосифа Бродского, которому в этот день исполнилось бы 70 лет. В этот вечер в ресторане собралось столько стихотворцев, что, по английскому выражению, там "шел дождь из поэтов".

Сейчас ресторан единолично принадлежит бывшему ленинградцу Роману Каплану, но Бродский много лет был одним из его совладельцев. В 1987 году ваш корреспондент был в "Самоваре" на поминках ленинградского эстета Геннадия Шмакова, умершего от СПИДа, который в те годы косил нью-йоркских геев. Именно в тот вечер Бродский и его приятель танцовшик Михаил Барышников договорились о покупке долей в "Самоваре".

По словам Каплана, Бродский, который, как и Барышников, пошел на этот шаг скорее из дружеских побуждений, нежели коммерческих, внес 30 тысяч долларов. Бродский умер в 1996 году. В 2007-м Каплан выкупил его долю у вдовы поэта Марии.

Хотя "Самовару" бы не помешала реклама, Каплан говорит, что ни нобелевский лауреат по поэзии, ни знаменитый танцовщик не любили афишировать свое финансовое участие в ресторане и бывали в нем спорадически. Будучи в "Самоваре", Бродский не раз пел у рояля. На мой взгляд, энтузиазм поэта превышал его певческие данные, но его слушали с удовольствием.

Когда поэт справлял свои дни рождения дома, яства ему привозили из "Самовара". По словам жены хозяина Ларисы, Бродский любил "студень, винегрет, сациви, пельмени". "Жареного гуся", — добавил в интервью Каплан.

Барышников, чью долю в "Самоваре" впоследствии тоже выкупил Каплан, присутствовал на вечере памяти Бродского, но речи не произнес. Речей в этот вечер вообще было немного, а какие были, были коротки. Я пропустил его начало, поскольку надолго застрял в такси на 51-й улице.

Таксист притом слушал какую-то левую радиостанцию, по которой громко транслировали бесконечную пропалестинскую передачу. Уши у меня мигом завяли, но мы ехали так долго, что я под конец к нему даже потеплел. Очевидно, частный случай окопного братства. Мы недоумевали, в чем дело, пока не пересекли Пятую авеню и не обнаружили, что в "Радио сити мьюзик холле" дают премьеру второй серии вздорного фильма "Секс в большом городе" (русский перевод английского Sex and the City).

Улица была запружена тысячами вопящих гризеток, которых сдерживали городские полицейские и такое количество телохранителей в черных костюмах и с проводками в ухе, что я ожидал увидеть в этой толпе Обаму. "Длинный квартал, да?" — сочувственно спросила у меня пожилая полицейская, увидев, как жалобно я взираю из машины на это столпотворение.

Слева на тротуаре стояла платформа, на которой главные героини давали интервью в лучах прожекторов. Когда к дверям зала подходила актриса Ким Катрелл ("Саманта"), из толпы исторгся совсем уже нечеловеческий вопль угнетенной твари.

Как мне рассказали, в начале вечера в "Самоваре" из динамиков раздался голос самого Бродского, нараспев читавшего стихи, а затем его стихотворение прочитал по-русски и по-английски Каплан. Тут я, наконец, появился на пороге. За Капланом, которого в 1959 или 1960 году познакомил с Бродским поэт Анатолий Найман, у белого самоварского рояля выступило целое созвездие поэтов и музыкантов.

Поэт Владимир Гандельсман прочитал свой перевод стихотворения Уистена Хью Одена "Первое сентября 1939 года". Имя Одена, которого называют любимым поэтом Бродского, вообще звучало в этот вечер неоднократно. Преподаватель и пианист Азарий Мессерер прочел перевод того же произведения Одена, но сделанный самим Бродским. По словам Мессерера, "Бродский считал это стихотворение одним из самых выдающихся поэтических произведений 20 века".

Поэт Алексей Цветков рассказал, как ему в 1980 году "выпало счастье выступать вместе с Иосифом в Мичиганском университете", где Бродский преподавал, а Цветков учился в аспирантуре.

"Огромный зал был набит битком, — вспоминал Цветков, — чего я, будучи новым человеком в Америке, не очень ожидал... У него были уже тогда проблемы со здоровьем, и он читал, как бы прощаясь".

Цветков прочитал стихотворение Бродского "Прощание с Бобо". В конце вечера они с Гандельсманом долго гадали за столом, кто же эта Бобо. Я предположил, что это прозвище поэта Дмитрия Бобышева, с которым все мы были когда-то лично знакомы, но был высмеян.

Версия о том, что речь идет о "бо-бо" в болевом смысле, тоже была забракована. Еще одна загадка бытия.

Стихи читали Марина Темкина, Инна Близнецова, Евгений Осташевский, чей отец был двоюродным братом поэта, и нью-йоркский юрист, поэт и полиглот Джулиан Лоуэнфелд, известный своими переводами Пушкина на английский.

Мессерер сыграл "Ноктюрн" Грига, которого Бродский, по его словам, очень любил, а скрипачка Нина Бейлина посвятила памяти поэта Salut d'Amour Эдуарда Элгара и "Нигун" ("Импровизация") Эрнеста Блоха.

"Бродский говорил: I sit at me desk. My life is grotesque, — заметила, усаживаясь за рояль, пианистка Этери Анджапаридзе. — Поэтому я надеюсь, что ему бы понравилась эта "Arabesque" Шумана".

В первом ряду сидела американская писательница Бел Кауфман, внучка Шолома-Алейхема, прославившаяся романом "Вверх по лестнице, ведущей вниз", который впервые вышел на русском в 1967 году. Родившаяся в Берлине, но выросшая в Одессе 99-летняя Кауфман сказала мне на вполне приличном русском языке, что лично Бродского не знала, но является большой его поклонницей, и прочла запомнившиеся ей строки поэта, увиденные ею в газете три десятилетия назад.

Поэту, издателю и редактору журнала Great American Poetry Дэвиду Лиману, которого с Бродским познакомил известный американский поэт Марк Стрэнд, запомнилось, как Бродский вышел с ним покурить, достал из пачки сигарету Marlboro, оторвал у нее фильтр и выбросил, "как будто это что-то нечистое".

Лиман напомнил, что Бродский был пятым по счету поэтом-лауреатом Америки, и подчеркнул, что тот был "заступником не только русской поэзии, но и американской". "Он говорил, что антология американских поэтов должна лежать в каждом гостиничном номере, как сейчас — библии гидеоновского издания, — продолжал Лиман. — И что поэтические сборники должны лежать в каждом супермаркете".

"Русский самовар" — это одно из немногих мест в Нью-Йорке, где можно читать стихи, — сказал издатель московского журнала "Русский Гулливер" Вадим Месяц. — Я прочту стихотворение Бродского "На смерть Жукова". В России недавно торжественно праздновался День победы. Мне кажется, это стихотворение вносит некоторые трезвые нотки".

В заключение молодой Василий Колченко исполнил под гитару несколько песен на стихи Бродского. "Покойному это бы не очень понравилось", — с сомнением заметил Каплан, представляя исполнителя собравшимся, которые, однако, потом дружно аплодировали певцу.

Почтить память поэта пришли в "Самовар" его питерские друзья фотографы Лев Поляков и Лев Лубяницкий, художник Михаил Беломлинский и журналистка Наталья Шарымова, трудами которой присутствующие смогли услышать записи Бродского.

"Я приехал к Иосифу после того, как он получил Нобелевскую премию, — сказал мне в кулуарах книжник Алик Рабинович. — Я ему привез книжку Мариенгофа "Циники", которую он просил у меня, мы сели, и он говорит: "Ну как? Ничего я пизданул?!"

Приязнь Бродского к ненормативной лексике была общеизвестна. "Хожу по Вене, ботаю по фене", — говорил он.

"Это как когда Обама протолкнул медицинскую перестройку, — встрепенулся, — Байден шепнул ему в ухо: It's a big fucking deal!"

Когда присутствующие перешли на второй этаж к накрытому столу, я сунул микрофон в нос нескольким поэтам и спросил: "Как ты считаешь, кто лучший поэт: ты или Бродский?"

Русские дружно от меня отшатнулись, но не иностранец Лоуэнфелд. "Что такое лучший? — спросил он на великолепном русском. — Я очень люблю Бродского, но признаюсь, что я себе тоже нравлюсь. Но я не хочу никого обижать. Ни себя, ни Бродского".

"Я могу сказать точно, что Бродскому ты бы не понравился, — заметила Лоуэнфелду его постоянная спутница Елена, дизайнер интернет-сайтов. — Потому что ты представитель тех самых поэтов, которые не уважают рифму". — "Ну, я читаю по-другому, — сказал энергичный Лоуэнфелд. — Он читал нараспев, а я..."

"Но у тебя энергии больше, — возразил я. — Ты здоровый, а он больной. Сравнил!"

Тут вынесли кулебяку. Я вспомнил, что в Гражданскую, когда произошел переход на конину, их стали называть "кобыляками". Хозяйки начали объявлять: "Лошади поданы!"