По долгу новой службы и просто, что называется, по жизни, мне в Америке нередко приходится выслушивать жалобы собратьев-иммигрантов на тяжесть их — нашей, стало быть... — доли. За свалившиеся материальные блага люди, как правило, благодарят, торопливо заверяя, что не о хлебе насущном речь. Но вот оторванность от культуры — это трагично, невосполнимо! Только вспомнить — и бессонная ночь гарантирована: в родном городе кинотеатр был за углом, в местном драматическом театре шли такие спектакли... Если же раскрывала свои объятия столица — тут вожделенные культпоходы следовали что ни вечер и после марафона по универмагам воспринимались особо. А уж если вы сами были столичным жителем...
О, полно, успокойтесь, зачем же так навзрыд? Ведь не на Диком Западе живем — в богатейшем Нью-Йорке, на все его театры и музеи века не хватит! В ответ — печальное покачивание головой: да, конечно, но, знаете, какое-то оно все тут — ну, не наше... Но разве гастролеры из России дают ностальгировать? И разве язык многих видов искусства, которое в Новом Свете далеко не в загоне, малопонятен без словаря? “Ну да, ну да, — с долей печали соглашаются собеседники. — И все-таки...”
Понимаю: “и все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем...” Жаль стонущих — но, признаться, не так чтобы очень сильно. Ибо если ваша душа жаждет полета на новых широтах, то можно отыскать и заветное место, и подходящее время. Ежегодное летнее шествие муз по Манхэттену — лишь одно из доказательств тому.
Фестиваль искусств в Линкольн-центре плавно перешел в тридцать восьмой фестиваль “Mostly Mozart”. Новый дирижер одноименного оркестра темпераментный француз Луи Лангри открыл форум нынешнего сезона торжественной симфонией “Юпитер”. Это любимое детище композитора звучит под сводами Эвери-Фишер Холла практически каждый год.
Однако еще недавно, в забастовочном две тысячи втором, “Юпитера” не было. Не было в том революционном году, строго говоря, почти ничего. Огромная энергия и страсть ушли на великое противостояние музыкантов не самого блистательного в мире оркестра “Mostly Mozart” и организаторов старого, но постепенно переставшего быть добрым фестиваля. Первые, привыкшие к отеческой опеке многолетнего бессменного дирижера Джеральда Шварца, хотели гарантий непрерывной занятости при наличии надежных социальных льгот. Вторые жаждали услышать, наконец, со сцены музыку, а не бездумно и отнюдь не на уровне международного форума воспроизводимые нотные тексты. Музыканты заметно растерялись, когда маэстро Шварц после семнадцати лет лишился своего места, а сами они — контракта, казавшегося вечным. Не имея в своем распоряжении иных аргументов, кроме необходимости пресловутой “борьбы за справедливость” (чем же еще занимаются мелко плавающие...), люди решили воевать. Линкольн-центр на поводу у обиженных не пошел: практически все выступления были отменены — и вот тут уж господам музыкантам с аппетитом припомнили все многолетние нарекания по поводу невыразительного, а порой и просто неряшливого исполнения мировой классики. В пылу отнюдь не музыкальных баталий было практически решено упразднить фестиваль, как изживший себя — во всяком случае, если и оставить, то формировать программу целиком из выступлений заезжих музыкантов.
Но улыбчивый кудрявый маэстро Луи Лангри уже готовился принять на себя разруганный в пух и прах нью-йоркский оркестр, при этом не планируя даже менять его состав.
Переполненность вдохновенного европейца живыми идеями, его невероятная музыкальность имели мало отношения к администрированию. При этом напуганные музыканты пришли на первую репетицию с заметно трясущимися руками. А произошло — нет, не мгновенное чудо, но разительная перемена. Исполнители вдруг словно очнулись и вспомнили, что разные эпохи порождали разные стили, что без динамических оттенков музыки не существует, что музыкальная фраза, как и речевое предложение, выражает законченную — или хотя бы зародившуюся — мысль...
В день открытия форума 2004 года симфония “Юпитер” звучала торжественно, но несуетно. Ученическая поверхностность оркестрового звучания — к которой, увы, мы так привыкли за прошлые годы — сменилась вдохновенной непосредственностью, не противоречащей мудрой зрелости, и многократно слышанное наполнилось смыслом совершенно живым. Выходит, оркестру нужен был не практичный кормящий папа, а настоящий дирижер — всего-то!
А потом зазвучали скорбные одиночные ноты такого знакомого вступления к Двадцать четвертому концерту Моцарта для фортепиано с оркестром. Это уже не классический стук судьбы в дверь — это дверь, слетевшая с петель и разлетевшаяся в щепы. Это бессильные проклятия небу — как водится, в самый тяжкий час — пустому.
Солировал в тот вечер неповторимый Ефим Бронфман, поневоле заставивший вспомнить таких разных своих предшественников, исполнявших бессмертный Двадцать четвертый на этой сцене: Владимира Фельцмана, Стивена Хафа, Петра Андржевского. Бронфман играл с достойной великолепной сдержанностью, не подчеркивая излишнего драматизма ни сценическими жестами, ни манерными отклонениями от темпа. Элегантные каденции его сочинения не показались намеренной данью собственной технике пианиста (бесспорно, блестящей) — они продемонстрировали глубину и контрапунктическую сложность, которую у Моцарта расслышать несравненно труднее, чем у Баха, а за искрящимися пассажами можно и просто не уразуметь — но она есть, и сокровенный смысл ее непременно приоткрывается чуткому слуху.
Увы, чуда полного возрождения оркестра любимейший Двадцать четвертый концерт не явил: опять, опять корежило слух плоское отыгрывание текста, при котором отдельные расцвеченные фразы казались лишь случайной удачей. Моментами казалось, что сдержанность солиста — это просто его грусть и сознательная отъединенность от шумноватого и не всегда утонченного звукового фона. Вероятно, два года с новым дирижером — все-таки не решающий срок. А может быть, оркестр устал, как тот исторический караул. Может, сказалась некоторая заигранность произведения, поневоле переходящего, несмотря на неизбывную горесть свою, в разряд “хитов”. У оркестра снова не было дыхания, поблекли оттенки и краски. Но солист — солист был чуден.
Ефим Бронфман оказался и совершенно неподражаемым аккомпаниатором чешской певицы Магдалены Козена, исполнившей четыре арии Моцарта, звучащие со сцены довольно редко. Эта белокурая дебютантка фестиваля, не скупясь, демонстрировала свои актерские данные, помогая себе усиленной мимикой и театральной жестикуляцией. Артикулировала она четко, однако слабенький, то и дело гаснущий голос ее (обозначенный в программке как меццо-сопрано) могли расслышать лишь первые ряды.
Немецкий пианист Кристиан Закариас своей манерой и самим подходом к выступлению неуловимо напомнил того же Ефима Бронфмана: их роднила удовлетворенность собственной скромной ролью. На первый взгляд, сочетание “скромность солиста” может показаться бессмыслицей — но лишь на первый. Закариас, один из ведущих пианистов мира и известный дирижер, выступал в Аллис-Тулле Холле с Лейпцигским струнным квартетом и контрабасистом Тимоти Коббом. Квинтет “Форель” прозвучал живой перекличкой одушевленных инструментов, в которой фортепиано было одним из голосов, мгновенно отзывающихся на любой другой — но все же именно голосом в камерном ансамбле. У него был очаровательный звук, глубокая проникновенная интонация: как тут было не вспомнить трогательное “Лучи так ярко грели, вода ясна, тепла...” — мелодию известной шубертовской песни. Солнце, бегущая вода, резвая рыбка, которая попадет в сети и заставит рыдать — как мы еще, оказывается, счастливо сентиментальны... Кристиан Закариас, одержимый идеей через пару недель исполнить и продирижировать все фортепианные концерты Моцарта, да еще и на память, продемонстрировал уникальное умение быть частью ансамбля в мелодичном распевном шубертовском квинтете: камерная роль, стоящая лавров! Его фортепиано, моментами приглушенное, фоновое, образовывало неповторимое единение со струнными — рождался сочный богатый звук. “И понял я, что в мире нет затертых слов или явлений!”
На последующих концертах Кристиан Закариас продирижирует Двадцать Второй фортепианный концерт Моцарта и явит мощь, которую трудно было предположить в нежности “Форели”. Его каденции сочинения придадут сочинению новое дыхание и свежесть: воистину, это принятый призыв Апполлона к священной жертве. Контрастное воплощение таких разных сторон дарования дорогого стоит.
Квинтет “Форель” был признан лучшей частью концерта, в котором прозвучали также моцартовский квартет “Диссонанс” и струнный Квартет номер один Яначека, написанный по мотивам “Крейцеровой сонаты” Толстого. Излом и болезненность музыкального рисунка последнего говорит о связи именно с толстовской повестью: классическая бетховенская соната с таким названием, созданная много раньше, словно отодвигается и во времени, и в образе резко изменившегося действия. Это сочинение довольно сложной фактуры, мало напоминающее “музыку сфер”. Точнее, не напоминающее музыки как таковой... Хотя, если вы любите Шнитке в его зрелом воплощении, то и Яначек вполне может занять ваше воображение.
В отличие от него, “диссонирующий” Моцарт музыки не утратил. Молодой и яркий Вольфганг Амадеус, сподобившийся похвалы от обласканного и успешного Гайдна, тянулся вверх уже самостоятельно. Он успел усвоить, что есть “галантный стиль”, открытый и развитый маэстро Гайдном — но не имел понятия о том, что линии музыкального рисунка могут идти чередуясь, не завися одна от другой, пересекаясь и образуя многоголосие, имя которому — полифония. Можно удивляться, отчего зрелый композитор знать не знал ничего о Бахе почти до тридцати своих лет. На самом деле, ничего удивительного нет: еще не прошло решающего столетия, и Мендельсон не дошел до чердака, где хранились забытые богом и людьми баховские рукописи. Потом, когда Моцарт понял, что существует полифония, основы его мира сотряслись — но не оказались сокрушенными.
“Диссонанс” — это двойственность. Это беспокойство души, разрываемой противоречивыми представлениями о том, “как надо”, что первично: классическая элегантность или контрапунктическое великолепие барокко.
Квартет начинается с аккордов, впрямь диссонирующих — но не резких, а словно звучащих в тяжелом сне...
Вычитанное книжное против простого, наивный До-мажор против перекрывающих друг друга жестких напряженных модуляций, беззаботная веселость против бешеной ярости... Лейпцигский квартет играл безупречно технически, необыкновенно выразительно и эмоционально — а уж упрек местных газетчиков в нехватке у них “завораживающего магнетизма” — это, простите, от избалованности.
Фестивали и впрямь нас балуют — далее некуда. Нечто новое на “Mostly Mozart” — маленькие ночные концерты при свечах и бокалах вина на десятом этаже роскошного Роуз-билдинга, а вот не угодно ли... Завидуем сами себе, созерцая через огромные окна свечение ночного Манхэттена и устремляя глаза на подиум: лицо солиста в близости камерного зала — совсем не то же самое, что увеличение в бинокль.
Немецкий виолончелист Питер Уэспелви — звезда, восходящая стремительно. Он привез в Нью-Йорк шесть сюит Баха для виолончели соло — по две на каждый ночной мини-концерт.
Званый вечер в слабо освещенном зале, в причудливом зареве золотистых огней: окна, кажется, вбирают все сияние светил небесных и манхэттенской иллюминации. Первая сюита — Прелюдия, Алеманда, Куранта, Сарабанда, Менуэты первый и второй, Жига. Он был исполнен страсти и темперамента — молодой дерзкий немец, не боящийся ни перемен темпа, ни причудливой фразировки, ни более чем смелой игры мимических мышц и даже некоего озвучивания творения Иоганна Себастьяна Великого с помощью собственных спонтанных вышептываний. Увы, не надо быть музыковедом, чтобы понять, что о собственно звуке Питер Уэспелви заботится не очень. Ему явно хотелось продемонстрировать поток своего вдохновения, мгновенные озарения — но смычок и струны порой откровенно похрипывали, слышались мелкие огрехи, а то и откровенная фальшь.
Однако исполнитель полностью реабилитировал себя через два дня в большом концерте (он исполнил концерт Шумана), преодолев не только технические сложности, но и нелегкую участь выступать с оркестром “Mostly Mozart”: бойцовские качества его участников, простите за повтор, еще не трансформировались полностью в мастерство исполнительское. Ну да Луи Лангри не выдаст...
Неизменно ехидный обозреватель “Нью-Йорк Таймс” Энтони Томмазини не преминул заметить, что на концерты зачастили новенькие: кто же еще способен так наивно аплодировать между частями произведения? Но возликуем: покуда ветераны хранят надменное молчание и не гремят в ладоши, когда не положено, аудитория молодеет. Значит, до перемещения со сценических пюпитров на архивные полки классической музыке еще далеко — востребована.
Вспоминая горюющих об оставленной культуре, не премину заметить, что “наших” на концертах было много, и печати отчужденности на их просветленных лицах что-то не просматривалось.
Фестиваль завершен. До будущего “Юпитера”!
Добавить комментарий