Наталья Медведева: чеченская война в объективе. Интервью

Фотограф Наталья Медведева

Не припомню случая, чтобы о журналисте, о фоторепортере при его жизни написали книгу. В журналистике, как впрочем и в любой другой профессии, много фамилий, но мало имен. И, как правило, за каждым из таких имен уникальная судьба. В Москве недавно состоялась презентация книги Марины Ахмедовой о фотожурналисте Наташе Медведевой. В течение семи лет Наташа множество раз ездила в Чечню, попадала в самые что ни есть драматические и трагические ситуации, была добровольным заложником в Буденновске, готовой, чтобы ее обменяли на других заложников, тех, которых захватили террористы. Она была тяжело ранена, прошла через все круги мыслимого и немыслимого журналистского ада. Книга о Наташе в Москве разошлась буквально мгновенно. Я эту книгу читал, но не в бумажном варианте, а в электронном. Наташа мне ее прислала по электронной почте. Кстати, она сама тоже пока эту книгу не держала в руках. Книга пока до нее не дошла. Наташа сейчас живет и работает во Флориде. Она мне прислала по электронной почте некоторые свои фотографии.

- Наташа, когда смотришь на ваши фотографии, то страшно становится. Сколько про войну написано и сказано, но одно дело читать, а совсем иное - видеть, ощутить весь ужас войны Я ваши фотографии отсылал с вашего разрешения своим знакомым, людям далеко не робким, и все говорили, что это производит... даже слова не подберешь, они были в шоке. А вам самой не страшно было? Мы видим все это через вас, а вы ведь видели это в реальности.

- Мне тоже страшно смотреть на свои фотографии. На самом деле в жизни я боюсь многого. Я боюсь высоты и глубины, мышей, тараканов, боюсь неизвестности и вообще, наверное, - самый трусливый человек в мире. Но когда я работаю, когда я с фотоаппаратом, я могу фотографировать. Я очень боюсь крови, я могу потерять сознание, когда вижу, как кому-то делают уколы. Но фотографировала, когда видела убитых, и эксгумацию трупов снимала. Выворачивало все внутренности. Страшно, но когда ты на работе с фотоаппаратом, все мои чувства как бы временно атрофируются. Потом, когда я заканчиваю съемку, я начинаю опять всего бояться.

- Фауст говорил, вернее, Гете говорил - остановись, мгновение. Вы, фотожурналисты, останавливаете эти мгновения. По этому поводу давно уже идет спор - насколько свободен в своих действиях фотожурналист. В свое время были дискуссии, связанные с одним итальянским фоторепортером, который снимал сцены расстрела. Можно ли показывать жизнь такой, какой она есть? Жизнь бывает такой немыслимо жестокой, что не является ли отражение этой жестокости чрезмерным, превосходящим границы человеческого восприятия? Вы запечатлеваете жуткую правду жизни, от которой в буквальном смысле этого слова мороз по коже...

- Все, что есть в жизни, должно становиться достоянием всех. Есть документальные съемки. И это должно быть сделано грамотно, профессионально, это должно отражать то, что происходит в действительности. Потому что это существует, потому что это правда, потому что это должны видеть люди, чтобы этого больше не было. Не должно быть никаких секретов. Иногда я такое видела, что кричать хотелось. При этом я не имею в виду что-то интимное, касающееся сугубо личной жизни людей. Спасибо знаменитому итальянскому режиссеру Федерико Феллини, который в одном из своих фильмов создал образ, который стал нарицательным - папарацци. Сейчас часто обвиняют фотожурналистов, вешают на них ярлык папарацци, людей, которые тайное и личное хотят сделать развлечением для всех. Есть люди, работающие в светской хронике. Снимать звезд - это тоже работа, и для глянцевого журнала, и для каких-то сплетен нужны иллюстрации. Мне тоже иногда приходилось, но мне это не нравится. Есть немало моих коллег, которые снимают то, что связано с болью и бедой. Они не папарацци. Я не папарацци. И все эти споры - что можно, что нельзя снимать, все эти споры разбиваются при столкновении с реальной жизнью.

- Как вы пришли в фотожурналистику?

- Это была моя детская мечта - стать фотографом. Фотографией я занималась с детства, мы с папой сидели в коммунальной квартире на кухне и печатали разные семейные фотографии. У меня много разных хобби, например, я люблю вышивать, но вот это хобби - фотография, стала моей профессией.

- До 1995 года, когда вы впервые оказались в Чечне, вы попадали в такие экстремальные ситуации, вам приходилось буквально рисковать жизнью, как говорится, ради нескольких строчек в газете, вернее, ради какого-то уникального кадра?

- Нет, все было более или менее спокойно. Все началось в январе 1995 года. За полгода до этого осуществилась моя мечта - меня взяли на работу в "Независимую газету". Я благодарна очень Борису Матвеевичу Кауфману. Меня не брали нигде, потому что говорили, что женщины-фоторепортера в России не будет, потому что это тяжелая и чисто мужская работа. Я говорила, теперь будет женская работа, я исправлю эту ситуацию. Я принесла Борису Матвеевичу свои работы, он мне - задание. Это были съемки концертов, съемки в зоопарке. Все это понравилось, и меня взяли. В газете у меня была обычная работа фоторепортера. А потом Борис Матвеевич сказал, что надо было в Чечню ехать, но журналист пишущий отказался взять с собой женщину. И не раз мне отказывали, не женское, мол, это дело. В конце концов, в январе 1995 года я с Казанского вокзала поехала в поезде с родителями солдат, которые пропали или находились в плену в Чечне. Из Комитета солдатских матерей принесли текст записки, что в случае гибели никто ответственности не несет. Если бы со мной что случилось, никакого тыла за мной не было, все под собственную ответственность.

- Вы знали об опасности, которой подвергались. Здесь все интересно, даже такой бытовой штрих - как вы были одеты?

- Я подписала бумагу о том, что сама буду ответственна за все, что может со мной случиться. До этого я пошла к своей подруге. Она была замужем за чеченцем. Хорошая очень семья. И я у него спросила - в чем у вас там ходят? А то о парандже некоторые говорят. Он мне - ты что, с ума сошла. Обычные джинсы, куртка, кроссовки. Так я и поехала. Я снимала встречи матерей и пленных солдат. И мне сказали - приезжай к нам еще. Где-то в апреле 1995 года ко мне подошел начальник контрразведки Абу Мовсаев и говорит - а чего ты к нам ездишь? А я отвечаю - так вы же меня приглашаете. Он смеется - покажи мне этого негодяя, который тебя приглашает, я его пристрелю. В январе 1995-го - я была два дня. В феврале - была две недели. Потом поехала на полтора месяца. Разные были по продолжительности поездки, разные были ситуации.

Чеченские дети. Стекла окон укреплены газетными полосками. Шали. 1995 г.

- Я читал не только книгу о вас, но и материалы разные, тексты радиопередач. В одной из них говорилось: "Ее опекал Шамиль Басаев, ей позировал Джохар Дудаев, ее избивал Юрий Буданов". Что значит - опекал, как и почему это делал Басаев, один из самых опасных и безжалостных террористов?

- Я с ним познакомилась в январе 1995 года. Я в Шали была, а у него отряд как раз в Шали и был. Я приехала, мне говорят - вот снимай этого человека. Это Масхадов был. Потом я его много снимала. И Басаева. В разной обстановке. Сначала я снимала Масхадова. И все время какой-то парень в кадр лезет. Думаю, чего он мне мешает, я ведь главного здесь снимаю, а это неизвестно кто. Я ему говорю - парень, ты отойди, не мешай. А мне подсказывают, это наш командир Шамиль Басаев. А он мне говорит - и меня снимай. Я и снимала. Я боялась, знала, эти люди террористы, они убивают. И старалась вести себя очень аккуратно, чтобы никаких резких движений, никаких лишних вопросов, которые могут восприниматься как вызов.

- А почему эти опаснейшие террористы вам доверяли, почему они позволяли себя фотографировать? Может, они хотели, чтобы вы стали как бы независимым их фотолетописцем, объективно отражающим события?

- Не знаю, не думаю так. Какой там летописец. Я старалась поменьше информации получать, ничего не спрашивать, только фотографировала. Я упоминала Абу Мовсаева. Он мне однажды сказал, мол, и убить тебя нельзя, и мешаешь ты нам, все вынюхиваешь, снимаешь. Я все допытывалась, превращая в шутку - а почему нельзя? Он смеется, не скажу. Потом мне сказали - помнишь, мы тебя возили к гадалке, потом еще к местному экстрасенсу. И они все хором этим боевикам объяснили, что если вы эту девочку обидите, то Аллах вас накажет, обижать ее большой грех и будет несчастье. На войне иногда что-то мистическое происходит. Я как это узнала про гадалку, как-то понаглее стала, увереннее себя почувствовала. Это не значит, что повода для беспокойства не было.

- А они не думали, что вы русская шпионка, которая под видом фотожурналиста старается выпытать какие-то секреты?

- Сто раз на день такое возникало. Меня три раза на расстрел водили. Первый раз я вообще даже не поняла. Этот парень мне потом сказал, что мы тебя расстреливать водили, а потом пожалели тебя. Второй раз я поняла, что может произойти. А третий раз выстрелили в воздух. Я пошла к Басаеву и сказала ему, что меня в третий раз собирались расстреливать и постоянно мне говорят, что я из ФСБ. Но я не из ФСБ, а меня все этим достают. Он мне говорит - ладно, кто тебя обидит, сразу жалуйся мне. После этого меня перестали водить расстреливать и поменьше мне стали говорить, что я из ФСБ.

Я не лезла ни в какие дебаты, споры. Я понимала, что каждое лишнее слово может обернуться бедой. Я человек не пишущий. Мое дело было сделать фотографию и уехать живой. Если заходил разговор, то старалась его не обострять. Слово "террорист" при них не упоминала. А они сами это слово употребляли. Однажды была в Турции, приехала загорелая, рассказывала, как в Турции хорошо отдыхать. А Басаев мне говорит, что он никуда поехать не может, он ведь террорист. Как-то Басаев спросил, а сколько тебе платят? Я отвечаю, что в некоторых газетах за снимок платят доллар, в некоторых два, а бывает и 15. Он говорит, что же так мало платят за меня? Я позвоню, разберусь. Я говорю, не надо. Я не лезла с разговорами, потому что начинаешь говорить и в ответ получаешь что-то неожиданное. Я старалась темы все сглаживать. Я тогда многие политические вопросы не понимала, это ведь было много лет назад, я фотограф, я старалась сделать снимок и донести его до редакции. Правда, иногда я и интервью брала. С Джохаром Дудаевым, например.

- Как вы выходили на этих людей. Они ведь скрывались не только от соответствующих органов, но и от журналистов, в том числе, и от зарубежных, для которых доступ к ним тоже был весьма затруднен.

- Я не выходила. Все было очень непросто. Я сидела и подолгу ждала. И мне устраивали эти встречи, потому что я была и в первую, и во вторую войну в Чечне, и меня там знали. Я работала и для зарубежных изданий, где, кстати, оплата была совсем другая. Для Дудаева я взяла 20 вопросов от одного французского журнала. Масхадов предварительно поинтересовался, какие вопросы. И потом мне сказали, что за все эти вопросы, которые я хотела задать, за все, кроме одного, меня можно было бы расстрелять на месте. Там были такие вопросы - где вы живете, как вы осуществляете свою безопасность и так далее. Ну, я говорю, отвечайте, на что хотите. На все 19 можете не отвечать, а на один тогда ответьте. По поводу выборов в Чечне. Долго пришлось ждать это интервью. За каждым интервью, за каждой фотографией своя история.

- Чтобы представить, насколько неожиданной могла быть ситуация, насколько непредсказуемы были эти люди, достаточно привести один эпизод из книги. Это когда вы, для того, чтобы снимок получился лучше, попытались его поставить ближе к свету, а он вам сказал, что вы не имеете права до него дотрагиваться, и если это еще раз повторится, то он вас убьет. Басаев все больше становился религиозным фанатиком. Мне запомнилось написанное много лет назад, еще при жизни Басаева, моим добрым знакомым московским журналистом Александром Минкиным. Он встречался с Басаевым и сказал, что Басаев человек умный, поэтому его надо убить, потому что он очень опасен.

- Россия его вырастила и сделала террористом. Он мне рассказывал, что он хотел стать журналистом. Поступал в Москве в МГУ на журфак. Не поступил. Началась война в Абхазии. Он пошел воевать на стороне России против Грузии, там началось его боевое крещение. Он там женился. Потом началась Чечня. Союз развален, страна в хаотическом состоянии. Как-то я гуляла в парке, и подружка мне начала рассказывать, что за болезнь рак. Я ей говорю, ты ведь не про рак, а про политику рассказываешь. Все думали, что Чечня это прыщ, а оказалось, что это раковая опухоль. Мы лейкоциты пошлем туда, солдат, и напугаем. А получилось то, что болезнь все больше развивалась. Человек, который начинает убивать, он уже не может остановиться, он не может строить, изобретать, что-то делать, приносить пользу людям. Он превращается в монстра. Басаев был человеком конкретным, страшным в своих фантазиях и в своих делах. У него были лидерские качества, и он вступил в борьбу с Масхадовым за главенство. Масхадов был более тихий, спокойный, я бы сказала, был более мягким. После первой войны, перемирия, Басаеву дали возможность набраться сил, и он стал изобретать новое. Он не хотел ничего строить, он хотел убивать и дальше. Дальше мы получили взрыв домов, и он пошел на Дагестан. Это же вообще абсурд, пойти на соседей. На Кавказе прежде чем купить дом, сначала выясняют, что там за соседи, а потом берут дом. Если у тебя свадьба, то соседи женят, а родственники отдыхают. Если у тебя похороны, то соседи готовят стол и все готовят. Сосед - это самый близкий человек, который тебе поможет, потому что родственники в этот момент могут быть далеко... Когда закончилась первая война, то скоро началась вторая - во многом благодаря Басаеву и Хаттабу. Басаев пошел в ваххабиты и стал фанатом. Если человек хочет убивать, он может это делать ради религии, ради кровной мести - придумать здесь можно все что угодно. Это уже страшный человек. Он стал накапливать силы, и то, что он говорил - он делал, не имея к людям никакой жалости. Это была страшная война.

- В одном интервью вы говорили, что война это бизнес. Что вы имели в виду?

- Это деньги, огромные деньги. Это когда, например, уходят огромные суммы на восстановление домов. Упала бомба и разрушила дом. Они натягивают сеточку и со шпателями ходят, начинают восстанавливать. Потом оказывается, что дом вновь якобы разрушен. Сколько денег туда вкладывали и куда они попадали, непонятно... Вот сейчас что-то делается, если сравнить с тем временем. Помню, я ходила и думала, ну как же сделать, чтобы жизнь нормальная здесь была. Это же невозможным казалось. Сейчас ситуацию вырулили.