Кусты были сиреневыми, но это была не сирень. Водитель грузовика вылез из кабины и стал внимательно смотреть в небо. Зная, что его никто не видит, он громко и горестно вздохнул. Небо было полностью сиреневым, и это оно делало сиреневым весь мир.
В саду старик с отвращением смотрел на стоящее рядом с ним пустое кресло.
— Ты ушла, когда не надо. Когда всё становится сиреневым... Могла бы ещё побыть...
С его носа упала в траву капля. Старик увидел это и высморкался в большой белый платок, который тоже стал сиреневым, но старик этого не заметил.
— Могла бы ещё немного побыть. Так нечестно, мы договаривались уйти по очереди, но я должен был быть первым. Смотри, какой день сегодня, а я один... А ты же помнишь, как я обломал в саду теософского общества ветки сирени и привёз тебе и завалил ими полкомнаты... Как ты тогда была изумительно счастлива и становилась сиреневой, когда свет из окна отражал сирень на твоём лице... Что же это всё было... Наверное, это была сиреневая жизнь...
Старик оглянулся, увидел на дороге остановившийся грузовик и рядом с ним водителя. И грузовик и водитель были сиреневыми.
Зная, что его не услышат, старик тихо запел: "Сиреневый огонь горел в твоём окне..."
Водитель шёл к нему. Старик видел его ноги, они двигались по очереди. Старик удивился, раньше он никогда не думал, что ноги двигаются по очереди. Когда водитель подошёл ближе, старик узнал в нём своего сына. Сын обнял его, от сына пахло соляркой, одеколоном и мексиканскими лепёшками "буритос".
— Я специально взял груз, чтобы проехать через твой штат, папа...
— Хорошо сделал. Старик пожевал губами. — Хочешь перекусить, есть много чего, в холодильнике.
— Нет. Не хочу, папа. Я всё думал: "Вы с мамой по любви поженились?"
— Да кто его знает! Любовь бывает разная. От номера "один" до номера "сто". У меня, наверное, была под номером "38". Может пива хочешь?
— Нет, не хочу. А что это — "38"?
Старик заёрзал и внимательно посмотрел на сына. Глаза у сына были почти сиреневыми. В его лице он увидел что-то родное, своё значит, и от покойной жены.
— Ах, кто знает что под этими номерами. Это же лотерея, в которой никто никогда не выигрывает. Ну, ладно, вижу, у тебя что-то случилось. Ладно, номер "38", это когда у человека есть очень много, но совсем не то, что надо. Понял?
— Да — сказал сын. Понял, это когда того что есть, уже достаточно. А у меня сейчас два с половиной. Франя, жена, убежала с дантистом Эриком Ремом. Ты помнишь, какая она была красивая? Ловкая, гибкая, всегда хотелось её...
— Тогда это не "два с половиной", а "пятьдесят два с половиной"...
— Было много, а сейчас два с половиной...
— Хочешь яблок. Уже спелые.
Они прошли во двор, подошли к деревьям, сын пригнул ветку, оторвал яблоко, с хрустом откусил, сок каплей повис на нижней губе. Челюсти мерно мололи добычу.
— Что теперь будешь делать?
— Хотел убить, но жалко. А всё же, как подумаю, что другой её всегда хочет, то снова хочу убить...
— А твоя мать, вот видишь, ушла в небо... Хотя мы договаривались, что я буду первым, но вот, все женщины слова не держат... Я помню тебя на её похоронах, только лица твоего тогда не запомнил... Вы все, дети, приехали, И сыновья. И дочь... Но только дочь плакала... А каким было твоё лицо, не помню...
— Так сколько ты прожил с мамой? 50?
— Пятьдесят...
— И всегда о ней помнил?
— Часто. А самое лучшее время, чтобы помнить, это когда соскучишься и потом увидеть...
— Ну да, это самое лучшее. Я накоротке. Груз ждут завтра, ещё долго ехать...
— А обедать не хочешь?
— Хочу, но наверное не получится.
— Давай, фиг с ним, успеешь. Я молочную кукурузу сварил, и сосисок немерянно. Сидра припас целый кувшин. Он без кайфа, ну без алкоголя...
— Да понимаю я, что такое без кайфа.
Они сели за стол в саду, старик снял с плиты и открыл две кастрюли. Из кастрюль валил пар.
По очереди положили в пластмассовые тарелки по два кукурузных початка и по три сосиски. В большие чашки старик разлил сидр.
— За что пьём? — спросил он.
Сиреневое уже уплывало из мира. Один глаз старика казался ещё сиреневым, а второй уже стал нормальным, блекло-зеленым. Сын помнил этот цвет с пелёнок.
— За мать, за тебя, за сестру и братьев. И, может, за жизнь?
Старик взбрыкнул рукой.
— А что за неё пить. Она же за нас не пьёт...
Сын посмотрел на его хрящеватый нос.
— Она из нас пьёт...
— Это ты хорошо сказал, — снова взбрыкнул рукой старик. — Жаль, что тебе нельзя, а то бы виски выпили...
— Ты пей, — сказал сын. — Мне не мешает.
Старик встал, сделал несколько шагов в сторону, потом быстро пошёл к дому. Вышел, неся зелёную бутылку. Налил себе в другую чашку, в воздухе разнёсся крепкий можжевеловый запах. Спросил:
— Так за что ещё?
— Больше не за что. За мать и тебя, сестру и братьев.
— А за Юркаса?
Юркас был приёмным сыном. Не любил он их семью. Всех не любил, кроме старика. Юркаса подбили в Афганистане, сгорел в танке.
Сын поглядел далеко, вспомнил неласковые глаза Юркаса.
— Конечно, прости, забыл, и за него пьём, мать его любила.
Старик выпил, сделав три огромных глотка, сын отпил сидр. Потом они молча ели. Хрустела кукуруза, мягко лопались сосиски. Жужжали мухи. Мир давно перестал быть сиреневым, и старик с сыном, и всё остальное приняло обычный цвет.
Сын встал, поднялся и старик, он был чуть пониже сына.
— Интересно, — сказал старик. — Уже много лет я не смотрел тебе в глаза, а ты этого не заметил...
— Заметил, — со вздохом произнёс сын. — Ну, давай, посмотрим...
И он стали глядеть друг на друга. Глаза старика потемнели, на одном провисла слеза. Он крутанул головой и подкинул её кверху.
— Ну, хорошо, — сказал старик немного ворчливо, сердясь на свою слабость.
— Поели, теперь тебе в путь. Скоро ты увидишься с сестрой и братьями. Все приедете...
Сын понял. И ничего не сказал. Франя любила его старика. Может быть, вернётся, было бы хорошо вместе приехать... Похоронить, отпеть, потом всем собраться за столом. А рядом была бы гибкая Франя... Вот было бы здорово...
Он решился, и спросил:
— Батя, так что же такое жизнь?
Старик опасливо покосился по сторонам, потом подошёл ближе, почти прижался к его уху и прошептал: "Ты никому не говори, но это враг, притворяющийся другом... Называй её нзиж... Тогда она не поймёт, что это мы о ней..."
Сын шёл к грузовику. Старик снова смотрел, как двигались его ноги, по очереди...
— Боже мой, — вздохнул он, — Ты спрятался от меня, а как же тяжко! Я даже не сказал мальчику, что из ста у меня был ноль. А всё из-за того, что Ты спрятался...
Сын высунулся из кабины и помахал старику.
Именно в этот момент сиреневый сноп с неба последний раз покрыл землю. И грузовик, и сын, и старик снова стали сиреневыми. Все, но только на мгновенье...
Старик помахал вслед рукой. Это был тот жест прощания, которым он маленьким прощался с родителями, когда они отвозили его в летний лагерь, и оставляли его, и ему казалось, что это навсегда.
Добавить комментарий