Виршители

Утро было сырым, промозглым и серым. Город, закутавшись в туман, досыпал, досматривал последние сны, дрожал крышами домов под осенней слякотной моросью. Ещё не вышли на мощённые булыжником улицы первые молочницы, ещё не менялась гвардейская стража у городских ворот, а виршитель Элоим был уже на ногах.

Ежедневный двухчасовой путь до мрачного, серого камня, строения, отведённого под нужды Ордена, Элоим проделывал пешком. Он разменял уже шестой десяток, и утренний моцион для поддержания здоровья был необходим. Кроме того, самые лучшие, самые сильные вирши Элоим сложил именно в утренние часы. Впрочем, это было давно, ещё при жизни виршителя Эдгара. Тогда Элоим был всего лишь молодым виршетворцем, он и мечтать не смел, что займёт после смерти Эдгара его место, возглавит Орден и станет вторым лицом в стране после короля.

Элоим, преодолев с десяток кривых узких переулков, вышел, наконец, к городскому парку, углубился в него и вскоре достиг заросшего лилиями и кувшинками пруда. Виршитель остановился, он всегда останавливался на этом месте. Пруд был его свиршением, проделанным в одночасье, экспромтом, сам король рукоплескал ему тогда и пожаловал орден Дактиля, первый из пятёрки орденов Размера.

Пару минут Элоим постоял, любуясь на свиршение, затем двинулся дальше. До здания Ордена он добрался, когда утренний туман уже рассеялся и сошёл на нет, а Город пробудился и вовсю перекликался людскими голосами.

У входа в здание Элоим остановился и склонил голову. Здесь в стену была вмурована латунная табличка с начертанным на ней Эдгаровским виршем. Тем самым, знаменитым, отвратившим поразивший страну мор.

Когда чумной неотвратимый мор 
и в каждый дом, и в каждое подворье 
явился нежеланным, словно вор, 
неся с собой неслыханное горе... 
Когда беда, страшней которой нет, 
в дома проникла сквозь дверные щели, 
и всё тусклей привычный 
             звездный свет, 
всё глуше и печальней птичьи трели... 
Когда летят, нахмурясь, облака 
и небо предзакатное багрово, 
и смерти равнодушная рука 
выхватывает каждого второго... 
Когда, смирясь, к земле 
                                          прильнула высь 
и замолчали скрипки и валторны... 
Я приказал беде: "Остановись!", 
черпнув душою силы виршетворной. 
И я пою конец чумных времён, 
конец беде под каждым нашим кровом. 
Любой больной да будет исцелен, Здоровый же — останется здоровым! 

— в который раз прочитал Элоим, хотя и знал вирш наизусть.

Он распахнул тяжёлую резную дверь, вошёл и по винтовой лестнице поднялся на второй этаж, к кабинету.

Виршетворец Эрмил, поджарый, подтянутый смуглый красавец с чёрными вьющимися волосами, падающими на высокий лоб, был уже на месте.

— К нам пришёл человек, виршитель, — доложил Эрмил, — дожидается со вчерашнего дня. Имя ему Элам.

— Что же этот Элам от нас хочет?

— Я задал ему тот же вопрос, виршитель.

— И что же?

— Сказал, что желает пройти экзамен на соискание.

— Вот как? — виршитель удивлённо поднял брови. — Я не видел имени Элам в списке выпускников Академии.

— Не мудрено, — виршетворец Эрмил улыбнулся. — Он не заканчивал Академии. Он вообще ничего не заканчивал и об искусстве виршесложения слыхом не слыхал. Он из провинции, откуда-то из глубинки, да и выглядит как настоящая деревенщина.

— Значит, ты желаешь пройти экзамен Ордена, — Элоим задумчиво рассматривал пришлого. Был тот долговяз и нескладен. Нечёсаные, мечтающие о ножницах цирюльника волосы цвета жухлой соломы доставали до плеч. Велюровый видавший виды камзол, потёртый на локтях и лоснящийся от жира в вороте, застёгнут на две пуговицы. Панталоны заштопаны в коленях. Туфли... Элоим с трудом сдержал смех: такие туфли, гнутые под носорожий рог, носили во времена его прадеда. Элоим откашлялся. — Знаешь ли ты, — продолжил он, — что виршетворцем дано стать далеко не каждому? Многие пытались одолеть этот путь, но лишь немногие добрались даже до середины его, а до конца — считанные единицы. И шли они этим путём годами. Кропотливо изучая законы виршесложения, оттачивая рифму, совершенствуя технику и стиль. До тех пор, пока сложенные вместе слова не обретали силу, способную виршить деяния. Что скажешь, Элам из провинции?

Элам опустил голову и с минуту, уставившись в пол, молчал. Затем поднял глаза и сказал:

— Я слыхал про это, виршитель. Мне как-то в руки попала одна книженция, в ней говорилось о всяких виршетворных разностях. Я прочитал её от корки до корки. Однако проку оказалось маловато, вот какое дело. Я путаюсь в амфибрахиях, пиррихиях и месомакрах, виршитель. Но у меня иногда получалось.

— Да? И что же у тебя получалось?

— Однажды у нас была сильная засуха, траву побило зноем, и зерно не взошло. Люди собрали кто сколько мог, чтобы уплатить виршетворцу из столицы, но сумма оказалась недостаточной, и ваш Орден отказал ходокам.

— Труд виршетворца недёшев, — нахмурив брови, сказал Элоим. — В особенности, если ему предстоит ехать куда-нибудь за тридевять земель и виршить невесть для кого.

— Пускай будет по-вашему, — согласился пришлый. — Так или иначе, когда ходоки вернулись ни с чем, я за ночь сочинил вирш. И наутро пошёл дождь.

— Вот как? Ты полагаешь, что свиршил его?

— Так я думал, виршитель. Однако потом я декламировал этот вирш множество раз, и дождя не было.

Элоим рассмеялся.

— В той книженции, которую ты удосужился прочитать, не говорилось, что вирш после свиршения теряет силу?

— Что-то такое было, — Элам почесал в затылке. — Не очень внятное.

— Невнятное, говоришь? — виршитель усмехнулся. — Н-да. Итак, ты полагаешь, что свиршил дождь. Допустим. Что ещё ты свиршил?

— Много всякого было. Корова однажды у старосты не отелилась, думали, издохнет. Потом дочка мельника подцепила от заезжего торговца дурную болезнь. Затем от кривой Элизы, что на перепутье трактир держит, жених сбежал. Помимо того...

— Постой, постой, — давясь от смеха, прервал перечисление Элоим. — Ты что же, хочешь сказать, что отелил корову, излечил гулящую девку и вернул трактирщице жениха?

— Я не уверен, виршитель. Но каждый раз я сочинял вирш, и... Корова родила телёнка, дочка мельника излечилась от язв, а кривая Элиза вышла замуж.

— Ладно, — Элоим поднялся. — Ты позабавил меня, человек из провинции. Я собирался отправить тебя восвояси, но за доставленное удовольствие — изволь. Пройдём в сад, я посмотрю, на что ты способен.

***

Солнце растолкало тучи и теперь озорно выглядывало из-за них, трогая позолотой садовую ограду и гоняя в лужах радужные круги. Виршетворец Эрмил вынес из здания массивное, красного дерева кресло с витыми подлокотниками, установил в тени раскидистой лиственницы. Виршитель уселся, и Эрмил встал за спинкой кресла, глядя на переминающегося с ноги на ногу нескладного, долговязого провинциала.

— Покажи нам, что ты умеешь, — скрестил руки на груди Элоим.

— А что показывать-то?

— Что хочешь. Взгляни вокруг — вот засохшая яблоня, наряди её цветом. Вот лужа — заставь в ней плеснуться рыбу. Вот ограда — прорежь в ней калитку. Вот птица, — Элоим, задрав подбородок, осмотрел описывающую над садом круги ворону. — Сбей её на землю.

— А? — Элам, моргая, принялся разглядывать яблоню, за ней лужу. Обвёл глазами ограду и, наконец, раскрыв рот, уставился на ворону. — Вот эту птицу? На землю? Э-э...

С минуту он молчал, не сводя с то парящей, то размахивающей крыльями вороны глаз. Потом воздел руки к небу и возопил:

Звучи, звучи, моих свиршений лира!
Хочу, чтобы рука от лиры не устала! 
Одна ворона съела много сыра.
И ей в полете плохо стало. 

Она еще летит со стаей вместе,
но зренье перестало быть остр?.
Она еще чуть-чуть, через 
                саженей двести,
на землю рухнет, как ядро.

Ей не окажет помощи больница,
издохнет птица в тот же час.
Нам надо лишь чуток посторониться,
чтобы она не грохнулась на нас. 
Ворона... 

- Довольно, — виршитель Элоим в негодовании вскочил. — Это не вирши!

Элам замолчал, по-прежнему моргая и ошарашенно глядя на ворону, как ни в чём не бывало описывающую над садом круги.

— Не вирши, — рубанул рукой воздух Элоим. — Это надругательство над виршесложением. Жуткие, примитивные рифмы. Устала — стало, каково, а? А размер... Ты хотя бы знаешь, что такое виршетворный размер, Элам или как тебя там? Вздор, о чём я спрашиваю, разумеется, ты понятия об этом не имеешь. У тебя размер даже не пляшет, он у тебя скачет. На месте галопом, как стреноженный жеребец, которого ожгли плетью.

Виршитель перевёл дух. Провинциал по-прежнему стоял в пяти шагах. Покраснев и теребя разболтанную пуговицу на дурацком камзоле, он судорожно раскрывал рот, пытаясь что-то сказать. Слова, однако, не шли из него, вместо них издавалось лишь булькающее, невнятное бормотание.

— Запомни мои слова, Элам из провинции, — сурово сказал виршитель. — Никогда, ты понял, никогда не быть тебе виршетворцем. Ты — виршеплёт, худший из тех, кого я видел когда-либо. Забудь о виршесложении, оно — удел избранных. Тех, на ком держится королевство, тех, которые способны силой, вложенной в слова, защитить его от напастей. Тех, которые шли к этому всю жизнь, сызмальства, годами и десятилетиями тренируя и оттачивая ум, кропотливо, по крупице накапливая знания. У тебя знаний нет, Элам из провинции. Нету. Ступай теперь, возвращайся откуда пришёл и найди себе занятие по нраву. Коси траву, выпасай скот, возделывай землю, делай, что хочешь, но никогда, никогда и близко не подступай к виршесложению.

***

— Виршитель, — робко произнёс виршетворец Эрмил, когда провинциал на заплетающихся ногах пересёк сад и исчез из виду. — Позвольте мне сказать кое-что. Вы можете подвергнуть меня наказанию или посмеяться надо мной, как пожелаете, но в его виршах есть нечто.

— Что?! — Элоим в негодовании поднял брови. — Такие вирши способен сложить любой каменщик или плотник. Да что там, любой юродивый. "Нечто", — передразнил виршитель Эрмила. — Неумелое, примитивное убожество — вот что в них есть. И ничего больше.

— В них есть сила, виршитель.

— Вы в своём уме?

— В своём. Глубоко запрятанная, зарытая между словами и строками, но есть. Даже не сила — зачатки силы.

— Вздор. Будь в них даже зачатки силы, эта птица, — Элоим поднял глаза, — больше бы не лета...

Он не закончил фразы и шарахнулся в сторону. Разбрасывая перья, ворона пронеслась в вершке от его лица и шумно шлёпнулась оземь. С минуту Элоим с Эрмилом ошалело разглядывали распластавшую крылья птицу с вывернутой шеей и свороченным на сторону клювом. Ворона была мертва.

***

Ссутулившись и глядя себе под ноги, Элам устало брёл по обочине проезжей дороги. Путь от столицы до селения был неблизким, а денег на карету или дилижанс у него не было. Их никогда не было, Элам едва сводил концы с концами. Что толку с того, что он выучился грамоте, сам, ночи просиживая в одиночку за букварями под тусклыми всполохами света с воскового огарка. Что толку с того, что он владеет скорописью и каллиграфией. Сельчане обращались к писцу крайне редко, в основном, для составления завещаний и дарственных. Иногда — если надо было сочинить письмо в окружную канцелярию или прочитать пришедшую оттуда бумагу. И всё. Денег едва хватало на скудное пропитание и на одежду — ветхую, с чужого плеча.

Слова главы Ордена Виршетворцев не шли у Элама из головы. Коси траву, сказал он, выпасай скот, возделывай землю и никогда не подступай к виршесложению. Для Элама это напутствие было страшным, жестоким, несправедливым. Оно было для него катастрофой. Не слагать вирши Элам не мог, они сами роились в голове и властно, настойчиво заставляли его сочинять. Несложенные вирши угнездились в нём, освоились, они не давали уснуть по ночам, они ломились в виски, заплетали мозговые извилины. Они были всего лишь нестройной толпой, мешаниной слов, которые необходимо просеять и отобрать из них нужные. Вирши не отпускали Элама, они были настойчивыми и требовательными, они метались в нём и рвались наружу, и сдержать их не было никаких сил, и воли не было тоже.

Да, чаще всего вирши выходили у него и из него слабыми и болезненными. Недоношенными, хворыми от спешных, преждевременных родов. Бессильными, не способными виршить, ни на что не способными. Но было... Было же! Взять хотя бы то четверовиршие, которое он написал, когда обнесли дом дядюшки Элвина, бакалейщика.

Убегает поспешно удачливый вор от
молчаливых открытых соседских 
              ворот.
Но всё то, что он спрятал 
в карман и за ворот,
он навряд ли успеет пустить в оборот. 

Этот вирш пришёл к Эламу подобно озарению, вырвался из него, засиял, засверкал рифмованными омонимами. И свиршил. Вор не успел спустить краденое, его поймали и предали суду, а дядюшка Элвин, хотя и не верил в свиршение, неделю поил Элама домашней яблочной водкой.

Были и другие вирши. Взять хотя бы тот, что исцелил Эльбиру, мельникову дочку. Лекарь потом говорил, что произошло чудо. Или тот, что вернул мужа трактирщице. Элам тогда был в подпитии, кривая Элиза рыдала у него на плече, жалилась на судьбу, он и сочинил. Или...

Элам остановился и замер. Негодная рифма, скачущий подобно жеребцу размер. Что с того? Вирш или способен виршить, или нет, и ни причём здесь размер и рифма. Причём, сказал кто-то очень спокойный и бесстрастный внутри него. Одной силы мало, да и нет её, силы, если нет гармонии и красоты, а есть лишь хаос и мешанина из слов. Твои вирши лишены гармонии, вот в чём всё дело. В них нет красоты и стройности, и сила растворяется, вязнет в сумбуре.

— Эй, мужик, — прервал рассуждения гнусавый голос за спиной.

Элам оглянулся. Запряжённая парой вороных карета с гербом. Сверх меры упитанный щекастый кучер в пёстрой ливрее на козлах.

— Вы ко мне обратились? — переспросил Элам вежливо.

— К тебе, к тебе, — к гнусавости в голосе добавилась надменность. — Как проехать до Эттингема?

— До Эттингема, — задумчиво повторил Элам. — Эттингем неблизко, да и заплутать можно. Знаете что... Нам с вами по пути. Подвезите меня, а я буду показывать вам дорогу.

— Ещё не хватало, — бросил кучер брезгливо. — Это карета графа Эрболе, деревенщина. Его сиятельство будет вне себя от гнева, случись ему узнать, что в ней разъезжало всякое мужичьё.

— Вы ведь можете не говорить этого его сиятельству, — робко предложил Элам.

— Да, как же. Граф определит мужичину по запаху, от тебя, небось, воняет, приятель. Ладно, некогда мне с тобой рассусоливать. Говори, как ехать, да побыстрее, я спешу.

Элам скрестил на груди руки.

— Бог подскажет, — обронил он. — Скатертью дорога.

Кучер выругался и хлестнул вороных плетью. Карета тронулась, затем рванулась с места, смачно ухнула задними колёсами в дорожную лужу, обдав Элама с ног до головы грязью. Кучер оглянулся и расхохотался в лицо.

Накажи его, велел Эламу тот самый голос изнутри, спокойный и бесстрастный. Свирши, заставь этого барского холуя подавиться смехом.

— Хочу я, ты свалился чтоб и разбил свой мерзкий лоб! — выкрикнул Элам вслед кучеру.

Пару мгновений он, застыв, наблюдал за каретой. Та, трясясь на дорожных ухабах, как ни в чём не бывало удалялась. Дрянной вирш, понял Элам, нескладный, и потому бессильный.

— Ты не господин, а я не раб; тебя вот-вот дождется твой ухаб! — крикнул он.

Карету тряхнуло и занесло, до Элама донеслась сердитая брань кучера.

— Ну же! — подстегнул свиршение Элам.

Карета выправилась и понеслась дальше. Через минуту она скрылась за дорожным поворотом.

Что-то не так, осознал Элам. Слова зарифмовались, выстроились в размер и сложились в вирш, но свиршение оказалось слабым, никаким. Не те слова, понял он. Не те. В них нет лёгкости, нет красоты, это просто рифмованные слова, не более.

Элам, уставившись в землю, стиснул зубы, сжал кулаки, наморщил лоб. Новые слова пришли к нему, они роились, кружились в голове, они цеплялись друг за друга и норовили улететь, исчезнуть, сгинуть. Элам отчаянно, судорожно пытался их удержать. Отбросить сорные, а нужные ухватить, выстроить, сложить в экспромт. Ну же! Ещё немного. Ещё. Вот оно!

Что ж, берегись. Тебе пощады нету, 
и ждёт тебя негаданный сюрприз: 
подбросит ветер вверх твою карету 
и сразу же брезгливо бросит вниз. 
Нет, не ломай костей. 
             Останься целым. 
Но я слова сплетаю неспроста: 
когда ты рухнешь в грязь 
             обильным телом, 
я это назову "падёж скота". 

Элам, выпалив последние слова, бросился бежать по обочине. "Падёж скота, — кричал он на бегу, заливаясь смехом. — Именно так — падёж. Падёж этого надменного холуйского скота с каретных козел".

Элам достиг поворота, споткнулся и едва не упал. Грязно-бурое облако оседало на дорогу, окутывая пылью обломки того, что ещё недавно было щегольской каретой графа Эрболе. Посреди дороги, опираясь руками о землю и часто икая, восседал кучер.

***

— Любопытные слухи идут из южной провинции, виршитель, — виршетворец Эрац подбросил поленья в камин, с лязгом захлопнул чугунную дверцу. — Говорят, что объявился там человек. И про него говорят... — Эрац замялся и замолчал.

— Кто именно объявился? — недовольно нахмурившись, обернулся к Эрацу Элоим. — И что именно про него говорят?

— Разное, виршитель. Будто бы этот человек... Будто бы он... — Эрац вновь замялся.

— Слагает вирши, — помог виршетворец Эрмил. — И якобы к нему идут на поклон со всей округи и даже посылают ходоков из соседних провинций. Ещё говорят, что этот человек не берёт гонораров за свои труды. И кроме того... Я даже не знаю, как сказать об этом, чтобы моя речь не походила на кощунство.

— Говори, как есть, — насупившись, велел Элоим.

— Будто бы он использует в виршах приёмы, неподвластные лучшим из лучших, — выпалил Эрмил. — Якобы его вирши полны метафор, аллитераций и аллюзий. И обладают неслыханной силой. Якобы свиршение происходит сразу после декламации, без малейшей задержки.

— Того быть не может, — сказал Элоим твёрдо. — Свиршение занимает время, так было, есть и будет. Полагаю, слухи из провинции — обычный вздор, собственно, на то они и слухи. Видимо, там действительно объявился какой-нибудь шарлатан. И этот шарлатан мутит умы и... Кстати, как он себя называет?

— То особая история, — улыбнулся Эрмил. — Этот человек называет себя виршеплётом.

Элоим расхохотался.

— Похвальное самоопределение, — сказал он. — В едином слове вся суть. Думаю, что мы можем больше не обсуждать провинциальные сплетни и перейти к более важным вещам. Вы что-то хотели сказать, виршетворец?

— С вашего позволения, виршитель, — Эрац поднялся, протянул лист мелованной бумаги. — Я сделал несколько записей со слов приезжего южанина, взгляните на них. Якобы это вирши того человека, виршеплёта. Или даже не вполне вирши, а...

— Что за чушь! — прервал Элоим, растерянно разглядывая бумагу. — Что значит "не вполне"?

— Говорят, что он, наряду с прочим, сочиняет вирши длиной в строку. Забавы ради. И они настолько хороши, что после того, как свиршение произошло, люди заучивают строку наизусть.

— Размножалась вошь делением с несомненным вожделением, — оторопело прочитал вслух Элоим. — Что за ересь?

— Со слов того же южанина какую-то деревеньку одолели насекомые, виршитель. И вот. С вашего позволения, м-м...

— Он ей верен, сивый мерин, ей же хотца иноходца, — виршитель в сердцах отбросил лист мелованной бумаги прочь. — Это что же, тоже вирш?

— Тоже, — Эрац смущённо опустил глаза. — Говорят, что виршеплёт сложил его, когда некая уездная баронесса пожелала сменить коня. Когда вирш зачитали барону, тот был в ярости — его милость разглядел в нём второй смысл, и он, смысл этот, с позволения сказать, э-э...

— Скабрезный, — помог виршетворец Эрмил. — Однако, так или иначе, виршеплёт использовал приёмы, которыми владели лишь самые знаменитые виршители прошлого. В его виршах — составная рифма и явная аллитерация.

— Явная ахинея, вы хотели сказать, — саркастически заметил Элоим. — Довольно, я не желаю больше слушать байки о провинциальном комедианте. Лет пять назад здесь был один такой, вы, вероятно, помните, виршетворец. Желал пройти экзамен на соискание, — Элоим хохотнул. — Как же его звали?.. Не суть. Этот новый наверняка под стать тому, если не тот самый. Давайте поговорим о других вещах, более насущных и важных. Племена северных поморов объединяются, и вот-вот произойдёт совет вождей, на котором выберут верховного. Если так, то... — виршитель замолчал.

— То быть войне, — подхватил Эрмил. — Что ж, у нас есть чем встретить поморские племена.

— Накануне я говорил с его величеством, — сказал виршитель бесстрастно. — Не сегодня завтра будет королевский указ о наборе рекрутов среди низших и средних сословий. А также о переходе на военное положение. Дворянское ополчение уже стягивается к северному пограничью. В связи с этим на военное положение переходим и мы, господа. С завтрашнего дня каждому из нас выделят охрану. Каждому виршетворцу полагается четверо телохранителей из дворян. Мне — дюжина.

***

— Значит, ты желаешь записаться добровольцем? — капитан королевской гвардии хмыкнул и скептически осмотрел нескладного долговязого провинциала с волосами цвета жухлой соломы. — То, что в гвардию добровольцев не берут, тебе, по всему видать, неизвестно. А в рекруты тебя не взяли, так? Кстати, почему?

— Не знаю, господин, — провинциал опустил очи долу. — По возрасту я гожусь, ещё четвёртый десяток не разменял. Может статься, хиловат я для рекрута.

— А для гвардейца, значит, силён? — хмыкнул капитан. — Ну-ну. Владеешь мечом, саблей? Фехтуешь, может быть? Стреляешь из мушкетона? Знаешь мортирное дело? Гаубичное?

— Нет, господин. Но я могу научиться, чему скажете.

Капитан расхохотался.

— Вот прямо-таки "чему скажу"? Велю тебе выучиться фехтованию, и завтра ты станешь записным бретёром?

— Можно даже сегодня, господин.

— Что?!

— Я сказал, что могу выучиться фехтованию сегодня, господин. К обеду вряд ли получится. Наверное, ближе к вечеру.

— Ты, я смотрю, шутник, — капитан нахмурился.

— Я не шучу, господин. Фехтовать выучиться просто, надо лишь проглядеть какую-нибудь книженцию, где об этом написано. И потом малость поразмыслить.

— Да? — издевательски спросил капитан. — Про стрельбу, к примеру сказать, из бомбарды тоже достаточно прочитать и поразмыслить, чтобы начать палить?

— Именно так, господин. Вся суть в словах — в книжках они наверняка есть, надо лишь выбрать нужные и сложить.

— Знаешь что, любезный...

— Элам, господин.

— Элам, — капитан наморщил лоб, имя определённо было ему знакомо. — Элам, Элам...

— Люди обычно называют меня виршеплётом, господин.

— Вы — Элам-виршеплёт? Тот самый? Это про вас говорят, что... — капитан вскочил на ноги. Он не заметил, что стал обращаться к просителю на "вы".

— Про меня многое говорят, господин.

— Садитесь, прошу вас, мэтр, — капитан рывком отодвинул от стола кресло. — Это ведь ваш вирш?

Пора мне в путь. Прощайте, девки. 
Глотаю слёзы, глух и нем. 
Мой хрен висит как флаг на древке, 
когда безветренно совсем. 

Мой, — Элам потупился. — Извините, он несколько фриволен и нескладен.

Что вы, мэтр! Отличный вирш! Под него маршируют мои гвардейцы.

— Кто бы мог подумать, — Элам поднял глаза. — Я сочинил его для старого знакомца, который кучером у его сиятельства графа Эрболе. Должен сказать, кучер остался весьма недоволен свиршением.

— Вы хотите сказать, — капитан едва не подавился смехом, — что ваш знакомец стал, э-э... недееспособным?

— Ну да, естественно.

Капитан откашлялся, вытер слёзы, выступившие на глазах от смеха.

— Хорошо, что мои ребята не знают подробностей. Впрочем, вирш ведь теряет силу после того, как свиршение произошло. Ладно. Итак, вы хотите стать гвардейцем, мэтр Элам? Рядовым гвардейцем?

— Я думал...

— И думать не думайте! Я сегодня же доложу полковнику Эркьеру. Да что там, доложу ему прямо сейчас же. Вы подождёте, мэтр? Это не займёт много времени. Я уверен, полковник найдёт для вас достойное место в гвардии. Скажите только, мэтр Элам. Вы можете... — капитан замялся, — вы можете сочинить вирш, способствующий победе над неприятелем?

— Я никогда не пробовал, господин. Но думаю, что смогу.

***

Виршитель Элоим медленно брёл по аллее городского парка. Ветер лениво перебирал палые листья, и накрапывал мелкий косой дождь, но Элоим, привычно поглощённый в раздумья, не обращал внимания. Шестеро вооружённых дворян, невидимые глазу, рассыпались цепью в авангарде. Ещё шестеро следовали в арьергарде: жизнь виршителя, второго лица в стране после короля, а по важности для страны — первого, в военное время становилась бесценной.

Добравшись до пруда, того самого, свиршённого, когда он был молодым виршетворцем, Элоим привычно остановился. Ему вдруг захотелось зачитать вирш вслух.

Взгляни. Душа исполнится тоски: 
пустырь, крапива, змеи, сорняки, 
не близкие ни разуму, ни глазу. 
Такой кусок земли не сдашь внаём... 
Здесь был бы к месту круглый водоём 
в тени дерев. Так будет, но не сразу: 
всего лишь ночь. А как придет заря, 
любой поймёт, что я виршил не зря, 
ища ответ на множество вопросов. 
Здесь будет роща. В роще — 
              тихий пруд, 
на берегах которого приют 
найдет любой: и кесарь, и философ. 

Элоим принялся сравнивать вирш, принесший ему известность и славу, со строками с листа мелованной бумаги. Результат сравнения был явно в его пользу. Однако почему же строки виршеплёта не шли из головы, превратившись в нечто навязчивое, не дающее покоя и заставляющее думать о них и повторять их снова и снова...

Уплывает от меня язь, раздуваясь и меняясь, — в который раз вслух продекламировал Элоим. Якобы виршеплёт сочинил этот вирш, будучи приглашён к графу Эрболе в качестве почётного гостя и стоя на берегу графского пруда. И будто бы на глазах у множества гостей костлявая губастая рыбёшка превратилась в благородную стерлядь.

Элоиму внезапно почудилось, что конусообразная куча опавших листьев в двадцати шагах впереди отличается от прочих, тех, что парковые садовники стащили граблями на обочины. Виршитель вгляделся: обычная куча, может быть, немного выше остальных и не столь правильной формы. Элоим пожал плечами, сморгнул и двинулся дальше.

Бедняга от тяжелой ноши лёг, и вдруг увидел рядом кошелёк, — раздражённо произнёс он. Будто бы виршеплёт сочинил это, вздумав одарить надорвавшегося от непосильного груза носильщика. И, разумеется, кошелёк с монетами оказался тут как тут. Элоим сплюнул с досады. Нелепый, с вычурной рифмой вирш. Даже не вирш — строка. Почему же он повторяет её в который уже раз, словно строка эта застряла у него в глотке.

Конусообразная куча опавших листьев внезапно дрогнула, развалилась и приняла форму человека. Виршитель даже не сразу понял, что перед ним человек, а когда понял, осознать, что означает его появление, не успел. Был человек мал ростом, раскос и абсолютно наг, с кожей, вымазанной охряной краской так, чтобы сливалась с парковой палой листвой. Человек взмахнул рукой — трехгранный метательный нож, боевое оружие северных поморов, описал в воздухе короткую кривую и вонзился виршителю в грудь на два пальца ниже левого соска. Элоим упал навзничь, последним, что он увидел, был взметнувшийся в небо голубь.

Выпустивший голубя убийца проводил птицу взглядом, затем опустил голову и сцепил на животе руки, приняв ритуальную позу помора, ожидающего смерти. Через пару мгновений его закололи, но этого виршителю увидеть было уже не дано.

Голубь, описав в небе круг, сориентировался и потянул на север, унося в племена почту — весть о том, что виршитель Элоим мёртв.

***

— Виршитель Элоим мёртв, — Эрац оглядел виршетворцев. — Как вам известно, он не назначил преемника. И, значит, одному из нас пятерых предстоит занять его место. Время не терпит, вчера утром передовые отряды поморов смяли наши кордоны на северном пограничье. Место виршителя — в войсках, мы все туда отправимся, но прежде должны сделать выбор. Предлагайте, братья.

— Виршитель не назначил преемника не оттого, что не успел, — задумчиво сказал виршетворец Эспан. — А потому, что мы, все пятеро, равны по силе. И ни один из нас не мог сравниться силой вирша с ним самим.

— Это так, — подтвердил виршетворец Эрмил. — Однако выбор нам предстоит сделать. И сделать споро, его величество не станет ждать. Я предлагаю, братья, попросту бросить жребий.

***

Ставку командующего спешно разбили на южном берегу реки Эривье. Сюда стягивались остатки армии, три дня назад разрезанной конными лавами, опрокинутой, разбитой и обращённой в бегство. Полевые лазареты не успевали принимать раненых, которых уцелевшие вытащили на руках. Священники не успевали отпевать мёртвых.

Виршитель Эрмил, избранный главой Ордена по жребию, расхристанный, простоволосый, стоял, держась за полог, у входа в разбитый для него шатёр. Он больше не походил на подтянутого высоколобого красавца — плечи виршителя поникли, вьющиеся вороные волосы спутались, залоснились и выбелились сединой, смуглая холёная кожа обветрилась, обтянула щёки и стала серой.

В который раз Эрмил повторял про себя вирш, который в муках сочинял с того дня, как стал виршителем. Дни и ночи напролёт подбирая, шлифуя рифмованные слова, складывая их в строки. Вирш, который он, воздев руки к небу, надрываясь, прокричал, едва на горизонте появились первые ряды конной лавы. Вирш, который должен был разра-зиться свиршением, тем, что перехватит лаву на подступах к ретраншементу, остановит, сомнёт и повернет вспять. Вирш, оказавшийся бессильным.

Негоже нам перед врагом дрожать
нестройной неумелою дружиной.
Мой славный вирш поможет одержать
заветную победу над вражиной.
Кружит над полем брани вороньё,
являя миру свой шакалий норов...
Но верю я: свиршение моё
раздавит войско северных поморов! 

— снова и снова прокручивал в уме Эрмил. В вирше была сила, он знал это, чувствовал. Но её было мало, ничтожно мало. Такой вирш способен остановить сотню мечников или копьеносцев. Пускай две сотни. Пять. Но не яростную многотысячную лаву. Не те слова, с горечью думал Эрмил. Лучшие из тех, что он нашёл, мобилизовавшись, выложившись, отдав всё, что в нём было. И — не те. Слабые, выхолощенные слова, бессильные, никакие. Эрмил закрыл лицо руками. Он не справился. Не сдюжил, не смог, не сумел.

— Виршитель, — вырвал Эрмила из оцепенения голос за спиной. — Вас хочет видеть командующий.

В генеральском шатре царил траур. Командующий армией, генерал от инфантерии Эсарден, коротко кивнул на походное кресло и, не глядя в глаза, заговорил:

— Его величество прибудет в ставку назавтра. Нам с вами придётся держать ответ, виршитель, но дело не в этом. Давайте напрямоту. Ваше мнение: мы обречены?

Эрмил долго, опустив голову, молчал. Затем поднял глаза.

— Мне больно говорить об этом, генерал. Я не гожусь в виршители, мне не хватает силы, той, которой в избытке обладали Элоим, Эдгар и другие до них. Остальные виршетворцы не слабее, но и не сильнее меня. У нас нет человека, способного свиршить победу. Во сколько раз поморов больше, чем нас?

— В десятки раз, — генерал Эсарден вскинул голову. — Я не верю, что положение безнадёжно, виршитель. Правый фланг несмотря ни на что не обратился в бегство. Гвардейские роты полковника Эркьера отразили атаку и выстояли. Они отступили по команде, сохранив знамёна, артиллерию и боевой порядок.

— Там был виршетворец Эрац, — сказал Эрмил устало. — Виршетворец Эрац убит, генерал.

— Полковник Эркьер был у меня за десять минут до вас. Он говорит, что атака была остановлена уже после того, как погиб виршетворец. И что остановил её человек, прокричавший экспромт, когда лава уже подступала ко второй линии обороны. Полковник клянётся, что свиршение наступило мгновенно. Кони встали на дыбы и сбросили седоков. Лава смялась, смешалась и откатилась, давя упавших. Человек, остановивший атаку, месяц назад был зачислен в гвардию добровольцем. Он называет себя Элам-виршеплёт.

— Элам-виршеплёт?! — виршитель Эрмил вскочил на ноги. — Вы уверены, генерал? Где он сейчас?

— По моему приказу полковник Эркьер к вечеру доставит его сюда.

***

— Вот они, — прошептал генерал Эсарден. — Началось. Вы готовы, мэтр?

Элам не ответил. Он стоял в десяти шагах от речного берега, долговязый, нескладный, ветер трепал волосы цвета жухлой соломы. Элам вглядывался в набухающий, застилающийся чёрным северный горизонт. Там, несметная числом, полная ярости и ненависти, катилась на юг конная лава поморов. Жестоких, презирающих смерть и презирающих жизнь, пощады не знающих и не дающих.

Через полчаса лава достигнет северного берега, и поморы сходу погонят неприхотливых выносливых коней в воду. Форсируют реку за считанные минуты и выкатятся на южный берег. А потом...

Никакого 'потом' не будет, твёрдо сказал себе Элам. Не будет. Вирш готов, весь, кроме последней строфы. Той самой, решающей. Которую не сочинишь умом, которая должна родиться в сердце, в душе, и выплеснуться из неё словами — яростными, пронзительными, хлёсткими, разящими наповал. Свиршающими.

Эти слова в душе рождались сами, они не могли не родиться, они рвались наружу как ураган, как стихия, и потому Элам называл их особым словом — стихи.

— Мэтр, начинайте, прошу вас, мэтр! — взмолился стоящий в пяти шагах слева генерал Эсарден.

Лава преодолела уже три четверти пути от горизонта до речного берега. Элам сглотнул и набрал в рот воздуха. Слова пришли к нему, сгруппировались, сложились в метафору, оделись в рифму, обрели силу, стройность и красоту.

— Давай! — вслух сказал себе Элам. Он стиснул зубы, выдохнул и начал декламацию. Слова вырвались из него и понеслись навстречу бесчисленной конной лаве атакующих.

Мы пережили засуху и мор,
неурожаи и светил затмения.
Мне жаль тебя, воинственный помор,
решивший взять числом взамен умения.
Над вешним миром стянута петля — 
уздечкой на стреноженной каурою, — 
и плачет изможденная земля,
пропитанная кровью нашей бурою.
Нас мало. Мы изранены в бою.
И я, хоть нет меня несовершеннее,
всего себя, всю ненависть свою 
готов вложить в последнее свиршение.
Виршу: гостей незванных, северян,
пора навек из наших жизней вымести.
Да станет враг безумьем обуян,
и то безумье на своих же выместит! 

Стремительно накатывающий сплошной поток всадников внезапно надломился и выгнулся. Ряды конных смешались. Грозный рёв — вырывающийся из тысяч глоток боевой клич поморов, вдруг оборвался, перешёл в заполошный крик, а затем обратился в визг, страшный, пронзительный. Через мгновение к нему присоединился хрип — то храпели вставшие на дыбы, осаженные на скаку кони. Тысячи клинков взметнулись ввысь и разом опустились на головы соплеменников.

Замерев, Элам неотрывно смотрел на бойню. Вот вылетел из седла и покатился по земле раскосый помор с раскроенным черепом. Завалился на бок, подминая под себя седока, зарубленный конь. Пал на колени и сбросил всадника другой. Понёсся к реке, волоча за собой убитого хозяина с застрявшей в стремени ногой, третий.

Элам не знал, сколько длилась резня. Он пришёл в себя, лишь когда немногие уцелевшие унеслись на север и почтительный голос за спиной произнёс:

— Виршитель Элам.

Элам оглянулся. Генерал Эсарден застыл в пяти шагах, слёзы чертили дуги у него на щеках. Рослый красавец с падающими на высокий лоб вьющимися, наполовину седыми волосами, протягивал Эламу гнутый блестящий предмет.

— Возьмите, виршитель. Это Лира, знак власти, принадлежащий главе Ордена.

Элам помолчал. Затем отрицательно покачал головой.

***

Экзамен на соискание звания виршетворца теперь проходят не только выпускники Академии, но и ученики, закончившие уездную школу, которую держит человек, называющий себя Элам-стихоплёт.

В школе этой нет лекций. Ещё там нет обязательных упражнений, зубрёжки, да и учебников, говорят, почти нет. Так что чему в ней учат, неизвестно, и учат ли вообще — тоже. Попасть, однако, в школу нелегко. Для этого нужно обладать особым свойством, называемым талант, и что это за свойство такое, никому не ведомо. Говорят, что и самому стихоплёту неведомо, хотя он и определяет, есть в человеке то свойство или нет. А спросишь его, что за талант такой, лишь отмахнётся да скажет "та ланно вам". Потому, видать, талантом и назвал.

Слухи об Эламе-стихоплёте ходят самые разные. Говорят, что он кавалер всех пяти Орденов Размера, пожалованных ему лично его величеством. Ещё говорят, что Эламу предлагали стать виршетворцем, но он отказался. А некоторые, закатив глаза к небу, утверждают, что даже не виршетворцем, а чуть ли не самим виршителем, вторым лицом в стране после короля. И якобы этот чудак предпочёл остаться в глуши, чтобы сплетать слова, рождающиеся в душе подобно урагану, стихийно, и потому называемые им стихами. И обучать недорослей, в которых отыскал неведомое свойство талант.

Также поговаривают, что в приземистый, неказистый дом, в котором Элам живёт, захаживают знатные люди. По слухам, сам его сиятельство граф Эрболе держит стихоплёта чуть ли не в друзьях, а поселившийся по соседству отставной генерал от инфантерии Эсарден при встрече кланяется первым. Также говорят, что раз в год на поклон к Эламу является инкогнито сам виршитель Эрмил, и, дескать, он стихоплёту старый знакомец, а то и его должник.

Слухи, однако, на то слухи и есть, чтобы утверждать всякий вздор. Достаточно на Элама-стихоплёта посмотреть, и сразу в том убедишься. Долговязый, нескладный, небрежно одетый, с волосами цвета жухлой соломы — настоящая деревенщина.