Томми провел войну просто замечательно. И почему бы нет? В конце концов, он был настоящим «берлинцем», с прекрасной многовековой родословной, где ни в одном колене не было ни капли еврейской крови. Правда, он жил в еврейской семье с раннего детства и даже провел вместе с ними несколько месяцев в гетто. Позже я видел его в автомобиле с немецкими офицерами, весело выглядывающим из окна. Я снял мою шапку, как было положено, когда мы видели офицера, но Томми не обратил на меня никакого внимания. Я рассказал об этом маме, но она сказала, что он, вероятно, меня не видел.
Томми был «drahthaarterrier», что в переводе с немецкого означает жесткошерстный фокстерьер, и он был моей первой собакой, по крайней мере, первой, которую я помню. Мои родители рассказывали мне, что, когда я был совсем маленький, у нас был дог по имени Харли и что я очень любил и даже ездил на нем верхом. Они всегда удивлялись, что я не помнил Харли, но я действительно его не помнил.
А вот Томми я запомнил на всю жизнь. Он был маленьким щенком, когда мои родители привезли его из Берлина, и я, встречая их на вокзале, увидел на руках мамы маленький шерстяной комочек, который с удовольствием дал мне себя обнять и тут же начал облизывать мое лицо. Он казался мне самой красивой, самой смышленой, самой сильной и верной собакой в мире, и я крепко полюбил его всем своим мальчишеским сердцем.
Он встречал меня, когда я приходил домой из школы: стоило мне только открыть дверь квартиры, он уже был тут как тут, радостно виляя хвостиком, будто рассказывая мне все, что с ним случилось в тот день, пока меня не было. Я тут же шел на кухню и брал там что-нибудь вкусненькое, но ему надо было это заработать: послужить или дать лапку. Я научил его нехитрому трюку — прятал ластик и просил его найти: «Томми, иди ищи ластик". Он с восторгом начинал обыскивать квартиру и фыркал, и нюхал, и всегда его находил. Конечно, я не пробовал спрятать его «по-настоящему», нам же обоим надо было получить удовольствие от игры. А еще он очень забавно ползал, когда я велел ему «ползи, Томми, ползи», и он полз по-пластунски, глядя на меня своими преданными черными глазками-пуговицами.
Папа пробовал научить его приносить шлепанцы, но так никогда и не научил. Я был уверен, что он мог бы, но просто ему не хотелось этого делать.
Когда Томми был три года, а мне десять, Советы заняли Литву, нас выселили в меньшую квартиру, у папы отобрали бизнес, и он получил работу в каком-то ведомстве. Я помню, что мы все должны были идти на демонстрацию 1-го мая, чтобы показывать нашу любовь и верность товарищу Сталину. Я хотел взять Томми с нами, но и мама, и папа сказали, что он должен был остаться дома.
Затем, годом позже, пришли немцы. Несколько дней до их прихода мы наблюдали, как тысячи красноармейцев шли на восток, подальше от линии фронта, большинство без оружия, кто в потрепанных униформах, кто в лохмотьях. А затем литовский мальчик, мой друг, живший по соседству, пришел со своим отцом и забрал мой велосипед, настоящий взрослый велосипед, который мой папа заказал специально для меня из Англии. Я посмотрел на папу: «Почему они берут мой велосипед?», но он только пожал плечами и ничего не ответил.
Немцы переместили всех евреев в гетто в предместья нашего родного города Каунаса. Теперь мы жили в одной крохотной комнате вчетвером: папа, мама, я и Томми. Я знаю, что мама и папа волновались, смогут ли они прокормить Томми, но я сказал, что буду делить с ним все свое продовольствие, и они согласились. Томми не ел очень много.
И вот однажды, когда я гулял с Томми, к нашему дому подъехала немецкая машина, из нее выскочили три немецких офицера, решительно двигаясь в нашем направлении. Я схватил Томми и помчался в дом. Я слышал, как они орали и вопили: «Wo ist der Kerl? Wo ist der kleiner Kerl» («Где мальчик? Где маленький мальчик?») мама не на шутку испугалась. Она решила, что я чем-то их рассердил, и что они гонятся за мной. Она тут же кинулась меня переодевать — может, в другой одежде они меня не узнают... но, оказалось, им был нужен не я, а Томми.
Я долго плакал после того, как они забрали моего песика. Я видел его потом только еще один раз, через месяц или позже, в немецкой машине, проезжавшей через гетто.
Сейчас у меня другая собака. Зовут его Зигги, и он тоже — «drahthaarterrier» — чистокровный фокстерьер. Он смотрит на меня точно так же, как Томми, и я очень люблю его, но частенько вспоминаю о моей первой собаке, которой было суждено стать моей первой, но отнюдь не последней потерей.
Добавить комментарий