 |
Эту историю можно начать с того, как в Петербурге появился Виктор Зорза, англичанин русского происхождения, автор книги «Путь к смерти» — о жизни и смерти своей дочери Джейн, съедаемой раком.
Мир был потрясен. Не столько болезнью и безвременной кончиной молодой женщины, сколько тем, как, долгие годы испытывая страдания и ужас смерти, человек (попав в дом с малоизвестным тогда названием — хоспис) смог вновь почувствовать себя счастливым и умереть с улыбкой. Джейн Зорза сказала смерти — да.
Ее отец приехал в Россию двенадцать лет назад с целью создать и здесь Дом Жизни для обреченных. Теперь, спустя время, очевидно, что гуманная идея англичанина потерпела бы полное фиаско, если бы… Если бы он не встретил в Петербурге врача Андрея Гнездилова.
Об этом человеке еще до появления Зорзы ходили легенды, одна из которых докатилась до Москвы: живет, мол, в Питере врач, создавший у себя на квартире своего рода театр, в котором играют (!) обреченные больные. В феврале 1991 года «Огонек» Коротича дал мне командировку в Петербург — к доктору Гнездилову.
— Я обещал Зорзе не давать никаких интервью.
А я был уже во власти таинственного жилища. Под высоким потолком, в тихом пламени свечей сияли по стенам античные гипсы и старинные картины. В гостиной догорал старый камин, отгороженный узорными восточными ширмами. Стоящий на камине живой, не распятый, Христос призывал: «Приидите ко мне, страждущие».
— Это моя матушка ваяла, — пояснил Гнездилов. — Она была скульптором. Я же, любитель, из пластилина леплю.
И повел рукой по полкам, на которых теснились прекрасно вылепленные фигурки людей, животных, насекомых, волшебных персонажей…
— Это и есть ваш театр?
— Один из его элементов, — кивнул Андрей Владимирович. — Эти скульптурки создают атмосферу, которая помогает моим «гостям» настраиваться на сказку. Я ищу способы влиять на больного не только словами, но и образами. С их помощью вводить его в игру, расковывать, повышать доверие к врачу, убивать боль и страх перед смертью.
Он подошел к изящному столику, поставил на него скульптурку Летящего Ангела и нажал кнопку. Столик начал медленно вращаться и Ангел кружился вместе с ним, отбрасывая тень. Ангела сменила Балерина, затем явился Сказочник, потом гофмановский Кот Мур.
— Такие игры мы устраиваем по вечерам, при свечах, под музыку старинного клавесина, — рассказывал Гнездилов. — В такой атмосфере фигурки производят сильное впечатление: их тени являют потрясающую пластику — то вырастают, то уменьшаются. Так создается определенная психологическая среда, идет погружение в сказку. Но это только начало. А дальше…
Гнездилов обернулся к монументальному резному старцу — столетнему шкафу и … тот внезапно, с таинственным скрипом, распахнулся, явив моему взору «привидения» — костюмы и платья шекспировских, мольеровских и пушкинских времен.
— Откуда все это? — удивился я. — Из Мариинки, БДТ, «Лентеакостюма»?..
 |
В доме Андрея Гнездилова каждая вещь звала к сказочным грезам, к метаморфозам.
По крутой деревянной лестничке мы поднялись на чердак мансарды, где в холодном зимнем свете стыла закованная в латы фигура средневекового рыцаря. С протянутого через весь чердак каната свисали пудовые колокола. Андрей Владимирович слегка прошелся по ним рукой. Звон колоколов погружал в иной мир.
— А вот это так называемое «било», — пояснил Гнездилов, ударяя деревянным молотком по вытянутому куску железа, отчего возник мягкий серебристый звук, — служило миру задолго до церковных колоколов. Било я отнесу в хоспис. Его звуки утишают боли, помогают больным заснуть.
Перед выходом из квартиры присели на прощанье на «стивенсоновский» сундук Билли Бонса. Лет пятнадцать назад, прослышав о театре Гнездилова, этот сундук притащил сюда никому тогда не известный Саша Невзоров.
— Итак, слово джентльмена? — напомнил Андрей Владимирович. — Я обещал Зорзе, а вы обещайте мне: в печать ни слова. Пока не наладим жизнь в хосписе. А он поважнее моего «театра».
После двухгодичной ординатуры Гнездилову предложили поработать с очень тяжелыми — лейкозными детьми, где он впервые, лицом к лицу, столкнулся с умирающими. И тут отчетливо осознал громадность психотерапии.
— Помню, как умирал мальчик, — вспоминает он. — Я зашел в палату, подсел к нему, приказал сделать укол. Но он все не отпускал меня: «Дяденька, расскажите сказку!» Я обнял его, начал что-то рассказывать, и он на руках у меня умер. Но умер, улыбаясь! Причем, несколько раз, когда ребенок забывался, и я хотел уйти, он тут же открывал глаза: «Не уходите! Что было дальше?» Тогда я вдруг понял, что даже обреченному человеку можно помочь. Мальчик слушал сказку, улыбался и … отходил. Для него мир сказки был в тот момент важнее инъекций.
— Но нужна ли взрослому сказка? Ведь он не ребенок.
— Да, пока здоров. Однако, заметьте: когда мы попадаем в больницу, то предпочитаем общество нянечек. То комплекс бабушки. Вот она подошла, присела, что-то рассказала — и вам уже легче. Детское живет в людях до седых волос. И — в десять раз усиливается, когда человек попадает в беду, в больницу, становится беспомощным — он снова ребенок. Жизнь содержит семилетние циклы. В первую «семилетку» человек проходит все этапы своего развития, следующие семь лет — повторение цикла, но уже в другом варианте… Многие, впрочем, не осознают, что детство в них все время возвращается.
— Значит, метод «театра для больных» — не что иное, как попытка вернуть человека в детство? Возвратить его в светлое состояние, дать новый рост души…
— Безусловно. Детское сознание — невероятное богатство. В этом состоянии взрослый может переживать все, как в сказке. Вот Иван-Царевич встречает Змея Горыныча. А Змей Горыныч — это рак. Но Царевич его побеждает!
— Вы предлагаете обреченным людям пожить как бы по другому — перед смертью. Но! Если человек очень захотел поиграть в эту «другую» жизнь, очень в нее поверил, — может он выйти из смертельного круга?
— Когда я впервые пришел в онкологический институт, меня больше всего интересовало — бывают ли случаи исцеления. Представьте, бывают. В основе их лежит абсолюная вера — вот это поможет. И ведь во что только не верят! Один из лучших наших онкологов профессор Табелевич поведал мне такую историю. К нему пришла женщина с раком матки, с метастазами — словом… Не видя выхода, Табелевич предложил ей снова показаться через три месяца (зная, что ее уже просто не будет). Она пришла через … год. И, поразительно, но факт: ни метастаз, ни рака. «Что вы принимали?!» — «Мне подсказали средство — нафталин, настоенный на водке». — «Боже мой! Как же вы э т о пили?» — «Меня все время рвало, но я хотела жить». Конечно, это вовсе не лекарство. Но сработало убеждение, что — поможет. И помогло. Впрочем… Это уникальный случай. Подлинное чудо. И пока не появилось настоящее средство лечения рака, главный вопрос для врача — как и чем помочь тем, кто обречен на смерть.
С первых дней работы в онкологии у Гнездилова возник неформальный контакт с больными. Заметив это, другие врачи своих самых тяжелых больных отсылали к коллеге-чудаку. Врач Божьей милостью, Гнездилов считал, что обязан сопроводить человека до его последней черты. Многие больные просили его присутствовать при их конце: с ним казалось не так страшно умирать. Он не расставался с больными даже в тех случаях, когда (в виду безнадежности лечения) их просто выписывали из больницы. Одних он сам навещал, других приглашал к себе домой — на свою «сказкотерапию».
— Считают, — размышлял Андрей Владимирович, — что обреченные люди уже не живут, а как бы доживают, претерпевая муки, и думая только о них. Это не так. Человек, знающий, что вот-вот умрет, живет, быть может, трижды интенсивней, чем здоровый. Но надо помогать ему так жить.
Так возникал его домашний «театр», ставший одним из элементов концепции хосписа. Игры и роли в них возникали из наблюдений характеров больных. И, соответственно этим качествам, Гнездилов предлагал каждому его игру, роль, сюжет, костюм, манеру поведения. А порой шел и на острейший эксперимент: приглашал на свои «раковые» сеансы знакомых поэтов, музыкантов, художников. Ничего не зная друг о друге, здоровые и больные люди играли на равных. В этой необыкновенной квартире как бы оживала Вечность, никто не думал о смерти. Само собой, никто из гостей не подозревал о драме самого врача: не выдержав столь напряженной жизни, жена с дочкой уехали пожить к родным в Вильнюс.
Тогда же Гнездилов начал стучаться во все двери, убеждая обратить внимание на трагедию обреченного человека. Он говорил: «Человеку нужно не только помочь родиться. Ему нужно помочь достойно умереть». Однажды эти слова услышал Виктор Зорза, который уже был в Петербурге. Человек, похоронивший дочь, умершую от рака, и врач, посвятивший свою жизнь умирающим от страшной болезни, двинулись навстречу друг другу, словно пробивая тоннель в холодном граните равнодушия. За одним стоял опыт и престиж цивилизованного мира, за другим — талант врача и традиции российского Добротолюбия. Господь пожелал, чтобы они встретились. Так появился первый в России хоспис «Лахта».
Всемирное хосписное движение родилось в шестидесятых-семидесятых годах и связано с именем английского врача Сесилии Сандерс, работавшей с терминальными раковыми больными. Ее самоотверженность увлекла тысячи медиков и волонтеров-добровольцев. Не удивительно, что Англия и нынче является лидером в этой области. Однако, ездивший туда за хосписным опытом Гнездилов, потрясенный блестящей организацией, умением врачей и безукоризненно вышколенным персоналом, отметил самобытные достоинства и первого русского хосписа. В своей книге «Путь на Голгофу» Гнездилов пишет: «Наш хоспис рассчитан на помощь безнадежно больным и психологическую поддержку их близким, переживающим с ними те же стрессы. Но здесь не обитель слез и печали. Мы видим хоспис прежде всего местом, где воскресает человеческая душа».
И вот, 11 лет спустя, я вновь встретился с Андреем Владимировичем. На окраине Петербурга в местечке Лахта, посреди зеленых рощ, напоенных свежестью морского залива, стоит деревянный дом, построенный еще в 1903 году легендарной благотворительницей, княгиней Ольгой Фермор — для беднейших больных. Рядом ею же была выстроена церковь, после революции забытая и оглохшая. Княгиня содержала и церковь и больницу, а вся ее семья ухаживала за больными. При советской власти здесь же помещался дом престарелых, пребывавший в таком невнимании и такой нищете, что отсюда то и дело убегали старики и старухи — куда глаза глядят. Виктор Зорза, изучивший историю Петербурга, исколесивший весь город в поисках места для хосписа, как-то попал в Лахту, и, увидев исторический дом, решил восстановить его былые традиции.
… Я поднялся на крыльцо, где, щурясь от солнца, курил седой человек в больничной пижаме.
— Новый волонтер? — поинтересовался он, скосив на меня иронический взгляд. Не дожидаясь ответа, представился — Виктор. Потомственный судостроитель. Никогда ничем не болел. И вот…
— А какой у вас диагноз?
— Рак легкого. Когда сообщили — хотел повеситься. Дома чего только не принимал — не удалось снять боли. А здесь пришел покой. Честно говоря, умирать не хочется. Но уж если умирать, то только здесь. У нас все разрешено: и покурить, и выпить, и встретиться с кем и когда хочешь, хоть ночью — никаких ограничений. Собаку дочка привозила…
— Смерти боитесь?
— Боюсь. Вчера умер сосед.
По пути в больничные палаты находится молитвенная комната с небольшим иконостасом. Из ее окошка за купами деревьев виднелись маковки и кресты церкви Святой Троицы. Ее восстановили для прихожан сразу же после открытия хосписа. Настоятель отец Артемий стал для многих больных духовным отцом. Гнездилова же в хосписе называют «отцом земным»
— Зайдет в палату, всех расцелует, развеселит. Пластинки приносит. А уж рассказывает… — делилась со мной слепая девяностолетняя Александра Ивановна, вот уже три года обитавшая в хосписе. Ее привезли сюда умирать. Дочь на ночь поливала мать хлоркой, чтобы «раком не заразила». Каково же было всеобщее изумление, когда, почувствовав себя в хосписе, как в истинно родном доме, древняя старушка настолько ожила, что болезнь резко затормозилась.
— Кроме физиологического, боль имеет и психологический аспект, включающий целый комплекс проблем, — продолжал Гнездилов. — Это и потеря социального статуса, и трудового ритма, и привычной среды, и перспектив на счастье, и утрата веры в справедливость мира. На Западе больным предлагают лекарства, которые помогают уходить в потусторонний мир. Отсутствие таких лекарств заставляет нас «лечить собой».
В отлаженных хосписах Европы, где штат комплектуется по конкурсу, висит лозунг движения: «За смерть платить нельзя». Разумеется, врачам и сестрам платят. И очень хорошо платят. При этом всюду им помогают волонтеры — в Англии, к примеру, на каждого хосписного больного приходится по 10-15 помощников-добровольцев. А в хосписе «Лахта» я встретил лишь одного волонтера — чернобородого энтузиаста из Казани Лешу Сладкова, который ведает молитвенной комнатой и дежурит по ночам в палатах.
— Скажите, как вы подбираете свой персонал, как учите? — спросил я Гнездилова.
— Несколько лет подряд я проводил по утрам психотерапевтическое обучение. Разбирали каждую деталь прошедшего дня, стараясь ничего не упустить. И врачи, и сестры, и санитарки должны знать о каждом больном решительно все: кого он любит, а кого не любит; что ему интересно, а что — нет; что его радует и наоборот; как велика его боль, сколько и как она длится; о чем он думает, о чем тоскует. То есть видеть перед собой не просто больного, но живого человека, который переживает, быть может, самый важный момент своей жизни.
Мне показалось, что я ослышался, когда один больной, подозвав медсестру Светлану Гуляеву, и, взяв ее за руку, сказал: «Вы сегодня дежурите? Тогда я, пожалуй, сегодня и умру».
— Что это значит? — изумился я.
— Он хочет умереть, — ответила она. — И надеется, что если я буду рядом, ему легче будет уйти. Уже сообщил мне свое последнее желание — окунуть голову в холодную воду. Очень любит плавать.
Последние желания умирающих в хосписе священны: Съесть мороженое, послушать сказку, сходить в баньку… Тот, кого водили в парную, вернувшись, сказал: «Ну, теперь и смерть не страшна». И в тот же день скончался.
— Наверное, умирающие тоже воспитывают? — заметил я.
— Конечно, согласилась Светлана. — И не только нас. Других больных, родственников.
— Ну, ту, что мать хлоркой поливала, уже никто не воспитает…
— Не скажите. Думаю, в любом человеке, побывавшем в хосписе, пробуждаются чувства, быть может всю жизнь дремавшие.
Мне рассказывали, как однажды в хоспис попал совершенно деградировавший алкаш с раком крови, от которого поначалу исходил только мат. Восемнадцать человек умерли на его глазах. И этот, казалось уже конченный человек, совершенно преобразился: ухаживал за другими больными как самая нежная сиделка.
— Глядя на него, я убедилась, что смерть имеет огромное нравственное значение, — говорит Светлана.
Между тем, она, как и ее подруги-медсестры Наталья Бодю, Мария Липута, — получают в хосписе мизерную запрплату. Я поинтересовался у Гнездилова — откуда приходят к нему столь редкие нынче люди?
— Почти все они верующие, — ответил Андрей Владимирович. — Главное в них — природная доброта. В каждом народе всегда были, есть и будут такие — «хосписные» люди. Находим одного, чуткого сердцем, он тянет за собой другого, третьего. На этом и стоим. Мы созданы в основном для тех, кто никому не нужен. К нам все время поступают совершенно одинокие, обиженные на судьбу, совершенно отчаявшиеся люди, которые уже не верят в искреннюю доброту, отвергают ее. Самое трудное — смиренно принять эту негативную реакцию человека, которому нужно выплеснуть свой душевный гной. Мы козлы отпущения за государство и общество, которые породили в людях столько злобы и отчаяния.
В хосписе Андрея Гнездилова помогают достойно умирать, ломая стереотип отрицательного отношения к смерти. Возможно, в этом и заключается подлинная культура жизни. Недаром в русских православных молитвах звучит: «Не приведи, Господи, умереть во сне». Иначе говоря, человек должен в полном сознании отходить в другой мир. В хосписе «Лахта» все направлено на то, чтобы сохранить сознание уходящего человека до самого конца.
— Скажите, — спросил я Гнездилова, — как вы сами хотели бы умереть?
— Я хотел бы приблизиться к приятию смерти в понимании Льва Толстого, сказавшего: «Смерть — это высшее состояние человека».
P. S. Виктор Зорза, пробивший бюрократическую стену Петербурга на пути создания первого российского хосписа, умер в Англии, завещав Андрею Гнездилову развеять пепел своего праха над домом в Лахте.
Это, последнее его желание, было исполнено.
фото автора
Добавить комментарий