Это три монолога моей знакомой, женщины способной и целеустремленной, добившейся чего-то в Америке и нашедшей себя, утвердившей, заслужившей уважение. Три монолога, три мгновения жизни, которая продолжается.
|
Год 1998-й. Март
Жизнь — нескончаемая гонка
Для меня привычно прийти с работы домой поздно ночью. Скажу честно, устаю ужасно. А утром снова на работу. Естественные для женщины раздумья на тему «что надеть» давно потеряли всякую актуальность: все на работе одеваются по американским стандартам, «унисекс», в джинсах или линялых брюках, в вытянутых майках и свитерах, чистых, но неопределенного цвета. Если я оденусь так, как одевалась в Москве, конечно, никто слова не скажет, но одежда моя будет явно нелепа.
В моем московском окружении было принято приходить на лекцию тщательно одетой. Нередко я замечала, что студентки перешептываются, одобряя мой вкус. Я ощущала себя не только хорошим ученым и образцовым лектором, который может увлечь аудиторию, но и женщиной. Красивой женщиной. И кто меня осудит за то, что мне нравилось слышать комплименты, и я была не против, чтобы за мной поухаживали мужчины.
В Америке мы забыли комплименты. Это не принято, похоже, мужчины страшно боятся, как бы их не заподозрили в сексуальных домогательствах. Кажется, они напуганы навсегда. Если так будет продолжаться и дальше, то они скоро в сторону женщин и смотреть перестанут. Сколько я в газетах прочитала нелепейших историй о том, как женщины пользуются любым случаем, чтобы обвинить мужчин в «секшуал харрасмент» — причем исключительно известных и богатых мужчин, и желательно это делать как можно громче и скандальнее. Впрочем, на моей работе женщины целиком за то, чтобы отстаивать свою самостоятельность и полнейшую независимость от мужчин. Дискуссии на эту тему бессмысленны.
Да и нет у меня времени на пустые разговоры. Времени нет ни для знакомств, ни для развлечений, ни для того, чтобы заняться собой. Я почти ничего не читаю, кроме научных статей, пойти на концерт или в театр для меня событие. И общаться мне практически не с кем, кроме тех людей, с которыми я работаю. Это значит: «хай», «бай» и несколько дюжин стеклянных улыбок за весь день. Конечно, мне хватает разговоров с моими коллегами. Все они очень милые и предупредительные люди, все время улыбаются. Но за их улыбками элементарная вежливость, не больше. Все в пределах того, чтобы шел рабочий процесс. На работе мы не люди, а существа, предназначенные для выполнения той или иной служебной функции. А за пределами работы никакой другой жизни практически нет, потому что работа отнимает все время.
Недавно я побывала в командировке в Москве, пошла в свой институт. Там мне все завидовали. Как ты устроена, как все замечательно, не жизнь, а мечта. Что я им могла сказать? Что у меня нет никакой жизни, кроме как на работе? И что недаром Америку называют трудовым лагерем с усиленным питанием. Это выражение попалось мне в одной из книг. Кто-то поспорит с этими словами, но для меня все точно так и получилось, что я часть этого американского нон-стопа. И что все оказалось весьма далеко от того, как мне издали представлялось.
Когда меня спрашивают, почему я так работаю, то я говорю о том, что я ученый, мне интересно, мне хочется видеть хорошие результаты, у меня есть научное честолюбие, что каждая моя новая статья приносит мне радость и мне приятно, что на мои статьи ссылаются коллеги не только в Америке, но и в других странах. И я никогда не признаюсь в том, что я боюсь.
Помнишь у Оскара Уайльда: «Плохо, когда мечта не сбывается, но еще хуже, когда она сбывается».
Когда сбылась моя мечта, и я приехала работать в Америку, мне стало ясно, что здесь никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Все боятся потерять работу. Такой боязни как здесь у меня никогда не было, хотя я и работала в разных странах.
Говорят, что для эмигранта внезапное переселение в другую страну — это прыжок в пропасть без парашюта. Он едет в иной мир, где ему все непривычно, где ему нужно входить в совершенно иную жизнь. Я могу считать себя человеком в какой-то степени привилегированным. Мне не приходилось испытывать затруднений с языком. У меня не было никаких проблем с трудоустройством. Мне не надо было думать о том, как найти себе здесь место под солнцем и с чего начинать, потому что меня пригласили сюда работать, причем в такую лабораторию, работать в которой счел бы за честь любой ученый в моей области. С западными условиями я была знакома, так как раньше работала по контракту в университетах Германии, Австрии, Франции, Голландии.
И вот я живу в Америке несколько лет. Внешне у меня все в порядке. Я работаю по специальности, меня ценят, со мной считаются, меня знают люди, работающие в моей отрасли науки. Зарабатываю я хоть не очень много, но на приличную, достойную жизнь вполне хватает. И все же, все же…
Я знаю, ты любишь Джека Лондона. Помнишь у него рассказ «Отступник?» Подросток, который работает на фабрике, света белого не видит, приходит после работы, смертельно уставший и снятся ему во сне веретена станка. Он подсчитывает, сколько ему нужно сделать движений, чтобы выполнить свою норму. И, в конце концов, не выдерживает напряжения, бросает работу, решив стать бродягой, ложится на траву и смотрит в чистое, ясное небо.
У меня тоже иногда такое желание — плюнуть на все и глядеть в синее небо. Но я знаю, что реальная жизнь это не кино и не литература. Кстати, сам Джек Лондон так и умер от усталости в 40 лет, загнав себя тяжелейшим трудом.
Но он был знаменитым писателем. Его книги живут, и будут жить. А я обычный ученый. Я не мечтаю о Нобелевской премии, я просто люблю свою работу и хочу делать ее хорошо. Кажется, у меня это получается. За сравнительно небольшое время я кое-чего добилась, обо мне знают в научном мире.
Сначала я была счастлива. Мой шеф — всемирно известный ученый, фанатик науки. Для него нет понятия времени. Он в лаборатории утром, днем, вечером и часто ночью. Он приезжает откуда-нибудь из дальней командировки и из аэропорта приезжает в лабораторию. У него нет личной жизни. Вся его жизнь в работе. Замечательно для ученого иметь такого шефа. Видеть перед собой живой пример потрясающей увлеченности своим делом.
Первый год я была в эйфории. К концу второго года я начала ощущать усталость, а сейчас, почти пять лет спустя, мною овладела какая-то безнадежность. Мой шеф человек одержимый, и такой же одержимости он ожидает от других. Он на работе 15 часов в сутки и считает, что все вокруг должны так же относиться к своим обязанностям. Заметив, что кто-то не придерживается его правил, он и слова не скажет. Но такой человек у нас долго не продержится. Ибо у нас создана соответствующая атмосфера. Действует негласное правило: все горят на работе вместе с шефом. А кого не устраивает — свободен, свободен навсегда. Его никто не держит.
Для моего шефа ничего не существует кроме науки. А мне хочется иметь хоть иногда выходные дни. Я хочу ходить в театр, на выставки, читать книги, смотреть телевизор, встречаться с человеком, общение с которым мне приятно. Но у меня такой возможности нет. Или я принимаю условия, или я ухожу. Я, конечно, найду работу, если захочу, где работы поменьше, полно вакансий для ученых в моей отрасли где-нибудь в провинциальных университетах. Если бы у меня была семья, я не задумывалась бы ни минуты и уехала. Но я не хочу уезжать из Нью-Йорка. Я не хочу жить в какой-то чистенькой провинции. Там у меня будет свой дом и все условия для преуспевающей жизни. И еще жуткая тоска, даже теоретическая невозможность с кем-то общаться.
Я была в командировке в одном из таких университетов. Почти сельская идиллия с двухэтажными домиками, но скука невероятная. Здесь я тоже ничего не вижу, но у меня все же в глубине души остается надежда, что как-то все образуется, и я буду работать и жить в привычном мне ритме большого города, встречу кого-нибудь и моя личная жизнь как-то образуется. Вообще меня моя работа со стороны творческой полностью устраивает. Только очень много этой работы. За несколько лет у меня практически не было ни одного выходного дня, когда бы я вовсе не приходила на работу. Для меня нет праздников и уикендов. И никто не протестует против такой системы. В каждом монастыре свой устав. У нас работают люди из разных стран. Француз у нас продержался три месяца и уехал, сказав, что кроме работы должна быть еще жизнь. Двое итальянцев изумлялись, как это можно так истязать себя работой. И только двое немцев с трудом выдержали год, чтобы вернуться к себе в Германию на восьмичасовой рабочий день.
Я сама недавно пробыла в Германии в научной командировке три месяца. И жизнь по контрасту показалась мне прекрасной и удивительной. Работать было очень интересно, легко, свободно и меня осенило, что это потому, что нет рабского ярма. Ты знаешь, что тебе нужно сделать то-то и то-то и делаешь это, заботясь о результате, а не о том, чтобы демонстрировать свое служебное рвение. Это было просто удовольствие работать в университете, а после работы погулять и на небо посмотреть, и улыбнуться людям, которые тебе симпатичны.
Темпы и напряженность работы в Америке другие. Здесь все страшно боятся лишиться места, держатся за него из последних сил. Еще бы, ведь чтобы устроиться на такую работу, как у меня, в престижнейшем месте, надо пройти сито конкурса в 200-300 человек на место. Легче верблюду пролезть в игольное ушко, не правда ли? Конкуренция просто немыслимая. Я понимаю моего шефа. Если он не будет выдавать результат, то не сможет рассчитывать на получение грантов, и тогда лаборатория просто прекратит свое существование.
Америка — прекрасная страна. Она дает возможность всем, кто работает, жить достойно. Вся проблема только в том, чтобы иметь работу, а если ее имеешь, то не потерять.
Разные стимулы у людей к труду. Но как бы то ни было, наверное, рано или поздно перед многими встает вопрос — что это за жизнь, которая состоит из нескончаемой гонки, когда тебя подстегивает страх лишиться работы. Но ведь кроме работы — даже любимой — существуют и другие ценности и радости. Да, я могла бы обойтись меньшим. У меня нет синдрома накопительства, культа вещей, постоянной гонки за уровнем жизни, за тем, чтобы больше заработать и покупать, покупать, покупать. Но я не могу позволить себе расслабиться, даже на короткий срок, иначе, потеряв работу, я потеряю саму возможность нормально жить. А пока бытие формирует мое сознание. Выпало вдруг полвыходного дня, и я вырвалась в один из своих любимых музеев. Хожу по залам, но, оказывается, мысли мои там, в лаборатории. И я испытываю чувство вины, когда я не у своего рабочего места. Так формируется моя рабская психология. В этом месте я хотела бы оградить себя от поучений и обвинений в неблагодарности от тех, кто ни одного дня не проработав в Америке, будет объяснять мне, какое это счастье — трудиться. Я тружусь сверх всякой силы.
Ты скажешь, я драматизирую ситуацию. Может быть. Просто я очень устала.
Не подумай, что я жалуюсь. Отнюдь. Я очень ценю возможность испытать себя. Сравнить жизнь и работу в Америке не только с российской, но и европейской. Но в то же время я осознаю, что здесь все достается очень дорогой ценой, что я обречена быть белкой в колесе. Как-то мне обидно, что единственная роль, которую мне, еще привлекательной женщине, доверено здесь играть, это неженская роль ломовой лошади. И я очень стараюсь оправдать это доверие и тяну изо всех сил, хотя и понимаю, что со стороны это выглядит совсем не здорово. Порой жалко клячу до слез, преждевременно работяга стареет. Но ведь это же Америка, говорю я себе, не нравится — пожалуйте обратно.
Когда я ехала в Америку, конечно же, питала прекрасные иллюзии. Мне казалось, что передо мной открываются огромные перспективы. Ты спрашиваешь, есть ли у меня выбор в Америке? Конечно. Я могу остаться, принимая все существующие реалии. И могу вернуться в Россию, где мой американский опыт никому не нужен. Ты спрашиваешь, что же я выбираю? Ну, конечно, американский нон-стоп.
Год 2000-й. Февраль.
«Деньги платят! И ладно»
Ты оказался прав, когда говорил мне, что если кто согласен напряженно работать в Америке за маленькие деньги, то и большие когда-нибудь придут. Я сейчас имею большие деньги, о таких я раньше и думать не могла. Мой нон-стоп кончился. Я работаю достаточно интенсивно, но это не то, что было раньше. Два выходных дня, как правило, никаких тебе бдений в лаборатории до поздней ночи. Полтора года уже устроилась на фирму, мы получили очень солидный грант на проект и если все пойдет по плану, то нам обещают золотой дождь.
Несколько человек, в том числе и я, проводят опыты здесь, на месте, а еще несколько человек нас консультируют, живя в других штатах. На самом деле за полтора года я не слышала от них ни одного дельного совета, я и без них знаю, что мне делать. Когда я говорила с шефом о том, что наши исследования шли бы гораздо быстрее, если бы все работали, а не надували щеки, шеф мне отвечал удивленно, какая мне разница я ведь хорошо зарабатываю, а до остальных мне не должно быть дела.
Мой новый шеф — милейший человек. Он не загоняет себя работой и от других не требует особой самоотверженности. Нам он платит за то, чтобы мы выдавали какой-то реальный результат. А консультантам за то, чтобы при случае сослаться на их имена и получить новые гранты. Работа интересная и перспективная. Она меня устраивает. Правда, не все у меня ладится. В таком случае шеф советует мне обратиться к консультанту. Я звоню консультанту в другой штат. Мы с ним говорим часа полтора по телефону, в результате он выдает какой-нибудь совет, которому грош цена.
Вначале я возмущалась и пыталась «качать права» у шефа, но потом убедилась, что это бесполезно и дипломатичнее будет благодарить за советы, от которых тебе никакой пользы. Как только речь заходит о какой-либо проблеме, шеф говорит неизменно — ничего, через некоторое время вы будете богатым человеком и сможете позволить себе все, что угодно.
Я привыкла к своему небольшому дому. Чистый воздух, сельский пейзаж, а немного в стороне хайвей. По этому хайвею раз в два-три дня я езжу за продуктами. Без машины здесь и шагу не ступишь. Моя лаборатория от меня в полумиле, можно было бы пойти пешком, но здесь нет пешеходных дорог. А на одиноких пешеходов смотрят как на диковинку.
Всю жизнь не могла терпеть телевизор, а здесь смотрю каждый вечер фильмы. Один, другой. Утром не помню, что смотрела вчера.
Так и остаюсь одинокой. Нет, нет, не могу сказать, что обделена мужским вниманием. Но... Помнишь Чехова — «Женщине легко найти двадцать мужчин, трудно одного».
Иногда с тоской вспоминаю тот ритм работы, который был у меня в Нью-Йорке. Вспоминаю своего неистового подвижника шефа. На таких как он держится наука. Когда о своей ностальгии по той безумной работе рассказываю кому-то из знакомых, то мне говорят — «Тебе что, больше всех надо. Деньги хорошие платят, и ладно».
Недавно звонила в Москву своей знакомой по московской работе. Та меня спросила, сколько я зарабатываю. «Вот как, — сказала она. — Ты получаешь одна больше, чем все наши сотрудники вместе взятые».
Она считает, что я должна быть очень счастливой. Так что, как видишь, у моей истории счастливый конец. Промежуточный пока, потому что жизнь не кончается.
А все-таки жаль, что жизнь нельзя листать туда и сюда. Может быть, несколько лет назад с несбыточной тогда мечтой о недосягаемой работе в Америке мы были чуточку счастливее, а?
Год 2002-й. Сентябрь.
«Все потерять и все начать сначала»
Помнишь Киплинга «Все потерять, и все начать сначала». Так у меня и получается. Если бы мне год назад сказали, что мне скоро придется искать работу, я бы ни за что не поверила. Все казалось таким незыблемым, прочным.
И так неожиданно все обвалилось. Финансовые трудности, биржевые неприятности, разговоры о рецессии, о затягивании поясов... Наша фирма небольшая, она занимается долгосрочными исследованиями, и у нас теперь нет шансов на ближайшую перспективу. Инвесторы стали очень осторожными, вкладывают деньги только в то, что приносит достаточно быстрый результат и не рассчитано на многолетние эксперименты.
Трагедия 11 сентября показала вдруг всем, что все зыбко в этом мире. Вдруг мы осознали, что трудно строить долгосрочные планы, найдутся какие-то негодяи с ножичками для резки картона или еще с чем-нибудь и жизнь станет другой. Да, жизнь стала другой, внешне вроде бы в нашей глубокой провинции ничего не изменилось, а если копнуть поглубже, то изменилось многое. Психология наша, прежде всего. Нанесен удар по индивидуализму. Раньше мы знали, что наша жизнь зависит от наших усилий, нам не приходило в голову, что где-то ходят по земле люди, которые замышляют что-то против тебя. Нет, не против тебя лично, а против общества, тебе привычного и близкого. А ты — часть этого общества и твое благополучие зависит от благополучия общества. Еще недавно казалось, что общество защитит себя от всякого рода катаклизмов, связанных со злой волей людей. Но теперь вера эта поубавилась. Нас настраивают на долгую борьбу. Наше поколение, жившее своими личными заботами, кажется, получает свою долю испытаний, которые раньше представлялись сюжетами для плохих голливудских фильмов. Раньше мало кого интересовало что-нибудь, происходящее дальше их носа, а теперь все понимают, что мир большой и разный, иногда совсем непонятный и непривычный и мы зависим от этого мира.
После 11 сентября теперь людей уже ничем не удивишь, что бы ни произошло, они скажут — а мы этого ожидали. Я сначала все новости смотрела, а теперь по телевизору включаю только фильмы. А если смотреть новости, то всегда надо быть в постоянном ожидании чего-то ужасного, столько нагнетается страстей. Сколько было разговоров об антраксе, сколько нервной энергии люди затратили, как остерегаться начали всего, даже к почтовому ящику подходить. Сколько было версий, ни одна пока не подтвердилась. Погибло пять человек. Жалко их очень. Но ведь пять человек погибают в течение часа на автодорогах, это считается привычным, ни у кого паники не вызывает. А тут горы антибиотиков извели себе во вред.
У нас в соседней фирме работает араб. Нельзя сказать, что он хватает звезды с неба, обычный, средних способностей специалист. Приветливый, улыбчивый, дружелюбный. После 11 сентября он стал другим. Вернее, глаза у него стали другими. Грустными и настороженными, как будто он чувствует вину перед нами, хотя никто, конечно, и слова ему худого не сказал и не изменил к нему своего отношения. Внешне, во всяком случае: он-то, в чем виноват?! Но все равно ему как-то стало дискомфортно, хотя все стараются продемонстрировать, что очень хорошо к нему относятся. У них сейчас ожидаются сокращения, и одна из сотрудниц мне сказала, что все чувствуют себя неуверенно. А вот его ни за что не уволят, хотя он уступает многим и по знанию, и по опыту. Политкорректность, что здесь скажешь.
А у нас в фирме все обваливается. Мы ожидали новый грант, не получили. Финансирование прекращается, потому что наша работа даст ощутимые результаты только через несколько лет, а так далеко заглядывать не хотят, никто не желает поддерживать идеи, которые могут дать отдачу еще не скоро. Да и вопрос: дадут отдачу или нет. В науке ничего нельзя заранее предсказывать. Поэтому не нашлось инвесторов, желающих рисковать. Нам объявили, что денег у нас еще на пару месяцев.
Я рассылаю резюме, уже получила несколько ответов. Без работы я не останусь, но деньги будут другие, меньше значительно. Самое лучшее предложение из фирмы, которая на другом конце Америки. И опять придется менять всю жизнь. То, что здесь налаживается, придется бросать. И дом свой продавать, к которому я привыкла. И уклад жизни. И знакомых, с которыми сдружилась. Все придется начинать сначала.
А может это и хорошо. Все мы стремимся к благополучию, но благополучие часто нас превращает в Ионычей. Вокруг столько благополучных, ни о чем не думающих, кроме своего благополучия. И эти люди понятия не имеют, кто такой Ионыч, хотя и слышали, что был такой писатель Чехов. Видишь, как жизнь складывается. Хочешь расслабиться, почивать на лаврах, а не получается. Хорошо это или плохо — пока не знаю. Посмотрим, куда жизнь повернется. Замечаешь, жизнь заставляет стать философом.
* * *
В одно время с Ириной приехал сюда и другой мой московский знакомый, Сергей К.Три его монолога в разные годы — это и ответ Ирине и размышления о своей жизни в Америке.
Год 1998-й. Март.
Искусство жить достойно
Ты спрашиваешь, есть ли в Америке выбор? Каждый ответит на этот вопрос по-своему. Ирина говорит о цене сбывшейся мечты. Но ведь за осуществление каждой достойной мечты приходится, так или иначе, платить. И иногда — дорогой ценой.
Ты хочешь, чтобы я полемизировал с Ириной. Да какое же я имею право спорить с ученым, который самоотверженно работает, «уважать себя заставил» и всячески достоин этого уважения. Ну а то, что она устала… Кто-то скажет, мол, все здесь так. Не знаю, не знаю. В моем окружении таких трудоголиков немного, все больше тех, кто жалуется да поучает, благо есть время. Так что я Ирине сочувствую. И еще я ей немного завидую. И, наверное, многие позавидуют. Так ли уж часто встретишь среди иммигрантов людей, которые занимаются любимым делом, которое было для них дорого изначально?..
Ирина считает, что у нее нет выбора. Но, согласись, что она с самого начала сделала великолепный выбор, нашла свое призвание и здесь, в Америке, этому призванию верна. Я думаю, нет большего счастья, чем возможность заниматься любимым делом. А те трудности, о которых она говорит, это, по существу, не камни, о которые спотыкаешься, а ступеньки лестницы, ведущей вверх. И она очень успешно преодолевает эти ступеньки. Чего же она еще хочет? Все у нее получится, я чувствую. Потому что есть у нее и способности, и характер.
Уверен, что характер человека определяет его будущее. Эта абстрактная мысль, не вызывающая никаких эмоций, поскольку она тривиальна и бесспорна, здесь в Америке для меня обрела смысл. У Ирины есть слова о том, что работа позволяет ей жить достойно. Искусство жить достойно, о котором еще древние говорили, а потом Монтень, и есть, по-моему, самое главное в эмигрантской жизни.
Я ощутил это в первые же дни после приезда сюда, почти 7 лет назад. Здесь я случайно встретил однокашника, мы с ним учились в институте в Москве, а потом наши пути разошлись. Я в то время обустраивался, спал, как и положено типичному эмигранту, на матрасе в пустой квартире, а он меня вроде как опекал и все время корил: «Что ты такой пассивный? Выходи пораньше утром, на улицах все можно найти, любую мебель».
И однажды рано утром прибежал за мной. Заботится же человек. Диван был полуразбитый, ужасно обшарпанный. Но приятель мой расписывал его достоинства: «Видишь, почти как новый. Потащили к тебе». Я смотрел на этот диван и думал о том, как же тускнеет моя американская мечта. И я понял, что если заберу этот диван с улицы, то все. Я пропал. Что-то во мне сломается, что-то я в себе потеряю, то самоуважение, без которого жить невозможно. Однокашник на меня обиделся, решил, что я сноб: «Ты здесь пропадешь со своими московскими замашками. Это эмиграция, здесь не до жиру».
И он обрушил на меня целый водопад своих поучений, благо, у него к тому времени был уже «огромный» опыт, — целый год жизни в эмиграции. Он ни дня за этот год не работал, жил на пособие и все сетовал, что никому здесь не нужно его гуманитарное образование. Ему предлагали работу на почте, но не пойдет же он почтальоном, даже смешно. (Кстати, он до сих пор мыкается от одной случайной работы к другой и считает, что все перед ним виноваты, все ему должны).
Я слушал его и думал, что если я восприму его психологию и буду других винить в своих неурядицах, ждать подачек, полагаться на волю случая — меня ждут одни лишь разочарования. И я решил тогда для себя, что велфэр для людей еще не старых, это понятие не столько социальное, сколько нравственное. Я приказал себе забыть о том, что потеряно, думать только о том, что осталось. А осталось у меня желание «постучать в дверь» и «открыть ее». В 48 лет я стал стучать в разные двери, они не поддавались, и я пробовал все новые. И верил в то, что одна из дверей рано или поздно откроется.
Словом, самая что ни есть обычная эмигрантская биография. Я, человек, сохранивший из своих школьных математических знаний только таблицу умножения, стал сейчас весьма удачливым программистом.
Говорят, что многим здесь приходиться начинать с нуля. Это не так. В профессии, может быть, и с нуля, но ведь есть у тебя жизненный опыт, взгляды, характер, наконец. И я убежден: у кого был характер там, тот обязательно пробьется здесь, кто был там личностью и здесь о себе заявит.
А если кто жалуется, что трудно, что не может, что поздно, хочется спросить, а зачем ты приезжал, почему кто-то должен о тебе заботиться? Ты же взрослый человек. Прежде чем устремляться за велфэрным счастьем, ты обязан был соизмерять свои возможности с условиями новой жизни. Я понимаю, что не делом единым жив человек, что за решением об отъезде целый ворох проблем, где порой работа не на первом месте. И все же, стоило бы подумать, а какую реальную ценность ты можешь представить в другом для тебя мире. Если ты об этом не подумал, то кто это за тебя должен сделать? И хватит болтать о том, кем ты был там, в прошлом. В древней притче, когда хвастун стал говорить о том, как далеко он прыгал в свое время на острове Родос, его одернули: «Здесь твой Родос, здесь прыгай».
Здесь, в Америке, твой Родос. Здесь и сейчас ты доложен начинать поиск своей настоящей работы. Здесь ты должен правильно оценить свое положение. Идеальный вариант — сохранить свою профессию, в которой ты силен, чувствуешь себя уверенно. Но в иммигрантской жизни об идеальных вариантах часто приходиться забывать. И тут встает труднейший выбор: определить свою новую профессию. И сколько же надо усилий приложить, чтобы принять это, пожалуй, самое важное в иммигрантской жизни решение. Ведь невозможно заглянуть за угол, топчась на одном месте.
Я приобрел новую специальность, потому что знал, что со старой, гуманитарной, для меня нет абсолютно никаких перспектив. Когда-то много лет назад я прочитал, что менять профессию или образ жизни в зрелом возрасте очень трудно, но полезно. Обретаешь новые горизонты и становишься как бы другим человеком. Я поменял и образ жизни, и род занятий. Мне иногда казалось, что я сойду с ума от этих правил, схем и таблиц. Как же я ненавидел этот компьютер. А потом, когда стало мне удаваться, я ощутил интерес и сейчас получаю большое удовлетворение от этой работы.
Я весьма скептически отношусь к тем, кто хочет убедить и себя, и окружающих, что работу в определенном возрасте найти не реально. Это не так. Да, сложно. Но если очень захочешь и приложишь к этому усилия, то обязательно найдешь. Весь вопрос только в том — какую. А это уж твое дело. Главное, не бояться любой работы, которую необходимость или стечение обстоятельств подкидывают на нашем жизненном пути. Труд не может сделать человека хуже.
Хотя, конечно, когда я вижу бывшего доктора наук, который развозит пиццу, я думаю, а стоило ли городить сыр-бор с отъездом ради такого ничтожного результата. Этот человек несчастен. Говорят, что едут ради детей. А потом жалуются, что с детьми теряют контакт, что дети относятся к ним с пренебрежением. И не удивительно. Человек, занимающийся работой, которая не по нему, теряет себя как личность. И в Америке с ее культом успеха, у детей складывается комплекс превосходства по отношению к родителям-неудачникам.
В отличие от Ирины, я не испытываю страха за завтрашний день, не боюсь потерять работу. Я не тревожусь за свое трудовое будущее, ибо, если я по какой-нибудь причине лишусь места сегодня, завтра я найду не хуже. Я сделал хороший выбор. Я приобрел нужную здесь профессию.
Так есть ли выбор в Америке? Каждый ответит на этот вопрос по-своему. И простой работяга, и миллионер, летающий на личном самолете, и молодой побирушка с мускулами профессионального борца, выклянчивающий у прохожих мелочь.
Я нашел для себя ответ. Не стал эмигрантом, приспосабливающимся к такой жизни, которая и в малой мере не может реализовать его потенциал. Я чувствовал себя уверенно там и чувствую себя уверенным здесь.
И в завершение приведу еще одну притчу. Всемогущий царь Древнего Египта Птолемей захотел изучить геометрию и призвал к себе в учителя великого математика Эвклида. Обнаружив, что постижение науки о пространственных формах требует больших усилий, Птолемей спросил Эвклида: «Нет ли более легкого способа изучить геометрию?» «Нет царских путей к геометрии», — ответил Эвклид.
Нет в Америке для меня ни царских путей, ни выбора — кроме того, какой я сделал. Один только есть у меня выбор: в поте лица своего зарабатывать на хлеб свой насущный. Труд мой, то, что я зарабатываю, дает мне возможность иметь доступ ко многим жизненным радостям. Словом, нормальная жизнь, такая, какой она была всегда у тех, кто хочет жить достойно.
Год 2000-й. Февраль.
«Кому нужен в Америке отстающий?»
Я прочитал то, что тебе сказала Ирина и я рад, что у нее все прекрасно. Она доказала и себе и другим, что она может и в Америке в своей специальности задавать тон. А то, что она недовольна, неудовлетворенна собой, — так это ее максимализм, качество, необходимое не только в юности, но и тогда, когда у тебя волосы начинают седеть.
У Ирины была неуверенность раньше в завтрашнем дне, а теперь все наладилось и она смотрит в будущее с оптимизмом. А у меня все с точностью наоборот. Я раньше был уверен в себе, теперь стал опасаться завтрашнего дня. Ирина говорит, что работа ее найдет, когда она захочет, а я боюсь работу потерять.
За эти два года как-то тихо и незаметно ситуация на рынке программистов изменилась. Пока не очень заметно, но симптомы есть. Во-первых, рынок насыщен, и найти работу все труднее. Во-вторых, работодатели предпочитают молодых и энергичных, тех, кто закончил престижные заведения и легко ориентирующихся во всех тонкостях, а не таких как я, когда-то сменивших специальность, приобретших опыт, но все равно, занимающихся тем, что им чуждо. Может быть, вся причина моей неуверенности в том, что все, чем я занимаюсь, это для хлеба насущного. А когда только для хлеба работаешь, то в глубине души настраиваешься на малое, ставишь себе барьеры.
Если работу любишь, если она твоя, то для тебя нет потолка. А если вкалываешь для хлеба насущного, то делаешь от сих и до сих. И рано или поздно осознаешь, что ты всегда останешься средним, что тебе в спину будут дышать другие и рано или поздно догонят и перегонят. И ты станешь отстающим. А кому нужен в Америке отстающий? В лучшем случае, будешь сидеть на своем месте, не мечтая даже, что хоть немного продвинешься в будущем. И в глубине души себя оправдываешь — а что я могу сделать, я поздно приобрел эту специальность, я был изначально обречен на поражение.
Может быть, не стоит менять свою специальность, вытерпеть все, проигрывать поначалу, не приспосабливаясь к борьбе за кусок хлеба, выдержать все трудности. Зато потом будешь ощущать, что ты делаешь свое, что это дело всей твоей жизни, что здесь ты можешь бросить перчатку любому, а если не способен, то грош тебе цена.
Не знаю, не знаю, как у меня сложится завтрашний день.
Год 2002-й. Сентябрь.
Прочитал я то, что говорила тебе Ирина и расстроился. У нее жизнь как на качелях. То она на взлете, то ее сносит по течению. И все равно, я ей завидую.
Добавить комментарий