Сейчас, возле Harrisburg'а, Леонид Григорьевич прекрасно понимал, что такой прямой вопрос «Куда Вы запрятали мистера Астахова?» — обычный полицейский приём, не стоивший проявленного тогда негодования и опасения посадки по ложному обвинению. Судя по всему, Валерий, человек, у которого Астахов ночевал, заявил в полицию о его пропаже. В его записной книжке они и нашли его, то есть Леонида Григорьевича, телефон. Да, пожалуй так, решил он и свернул на Service Plaza. Было уже около часа дня. Леонид Григорьевич начал с бензозаправки. Задумался, как быть с чемоданом. Пожалуй, менее подозрительно оставить его в багажнике. Жуя chicken nuggets, снова вспоминал.
В Бруклин проехали через Battery Tunnel. Астахов тогда сказал, что они должны были бы зайти куда-нибудь пообедать, но он боится, что их увидят вместе. Да ещё и манёвр с выходом через чёрный ход! В тот же вечер Леонид Григорьевич спросил Астахова в разговоре по телефону, кто именно за ним может следить и как этим людям стало известно про коллекцию? «Ума не приложу!» — сказал Астахов и добавил, что его приятель Валерий, у которого он остановился, ничего о коллекции не знает и вообще мало этим интересуется, потому что влез в какой-то тяжёлый автомобильный бизнес и озабочен угрозой прогара. Леонид Григорьевич подумал, что любой бизнес тяжёл, всегда есть возможность прогара, и вспомнил свою прошлогоднюю частичную потерю зрения — double vision, когда на несколько месяцев остался без работы.
Пора ехать — наконец отвалил он от стола, погулял ещё пять минут в окрестной рощице вместе с собаками, открыл багажник, убедился что все вещи и астаховский чемодан на месте, постучал ногой по колёсам, подумав, что этот, не знакомый американцам, чисто российский приём созвучен первому абзацу «Мёртвых душ», где, глядя на колесо брички, в которой «сидел господин... не дурной наружности», два мужика рассуждали, доедет до города чичиковская бричка или не доедет. Сложившись пополам, он втиснулся в форд и, поведя своим длинным носом вправо-влево, как бы осматриваясь, двинулся в путь.
А память Леонида Григорьевича всё глубже погружалась во время, невольно убегая в детские годы, в начало начал, когда копыта лошадей невероятно отчётливо цокали по вымощенным деревянными торцами ленинградским улицам, и их дробный стук в детском сознании сливался с гулом вечерней предпраздничной суеты. Звуки эти, дождь, ждущие пассажиров чёрные лакированные пролётки на углу Троицкой и Невского возле парикмахерской с декольтированными дамами в витрине, почему-то не стираются из памяти уже шестьдесят лет. И совсем другие запахи — улиц, дворов, жилья — запахи жизни в мозгу его трансформировались в ароматы. Он и сегодня, в преддверии старости, как кот, ощущал запахи жилищ. Эти квартиры, комнаты, мебель, предметы быта жили в его памяти наравне с людьми, иногда сливались с ними и даже подчёркивали, напоминали детали их суетливой жизни. Бой часов в доме трёх тёток на Троицкой, особенный такой мягкий звук, как ему казалось на ноте фа, — ассоциировался с чуть слышным, но таким запомнившимся запахом их по-мещански уютной, заставленной мебелью и изящными безделушками квартиры, и с самими тётками, не вышедшими замуж и своей трудной долгой жизнью хранившими ароматы и картины неведомого, доисторического, дореволюционного. Тётя Лиза как-то дала пятилетнему Лёне понюхать флакончик из-под духов «Коти» прошлого века, и неземной этот запах навсегда осел в памяти теперь уже теряющего всякое обоняние Леонида Григорьевича, в задумчивости катящего к западу на своём потрёпанном форде за многие тысячи световых лет от тех дней и тех мест.
Леонид Григорьевич вспомнил как на Manhattan'e, едва выбравшись на West Side Highway и, устремившись к югу, он указал Астахову на идущую впереди машину с трогательным номерным знаком «MUDAK». Слабовато с фантазией у нашей молодёжи, едва успел он подумать, как заметил краем глаза, что Астахов весь сжался:
— Сверните где-нибудь, пока они едут впереди нас.
Почему Астахов решил, что эта машина имеет к ним отношение, ехала-то она впереди? Но потом он вспомнил, что перед первым же exit'ом движение замедлилось и ему пришлось притормозить. Может быть, тогда они и вынуждены были выехать вперёд? Но в тот момент всё это вовсе не было ясно.
Тем не менее Леонид Григорьевич бодро юркнул в первый же попавшийся exit и свернул на восток, а потом по Second Avenue снова на юг.
— Вы не думайте, я неспроста осторожничаю. Они мне сегодня утром опять звонили с теми же предложениями.
Он говорил так, будто Леонид Григорьевич мог читать его мысли и знал всё то, что с ним происходило накануне. Оказалось, что едва в понедельник утром Астахов вышел из дома приятеля, чтобы отправиться на Manhattan, к нему подошёл стоявший у подъезда молодой человек и по-русски попросил сигарету. Почему к нему? Почему по-русски?
— Так там, в основном наши и живут, кроме того, мы всегда можем определить своих по неизвестным никому признакам, — пояснял тогда Леонид Григорьевич.
Но Астахов, пока они ехали по Second Avenue, успел рассказать про вечернее сообщение соседа его приятеля Валерия о том, что приходили двое и, позвонив ему в дверь, спрашивали Астахова. Якобы ошиблись. Всё это могло бы быть случайностью, если бы не допрос в полиции и не исчезновение Астахова, сплетал в уме детали и факты Леонид Григорьевич. Но потом выяснилось, что Астахов рассказал далеко не обо всех деталях и даже не о главных событиях, вселивших в него этот страх.
Он не слишком внимательно, — все-таки скорость, — разглядывал холмы и придорожные рощи, буквально за эту неделю поменявшие оттенок зелёного цвета с ярко-свежего на более умеренный и чёткий. Это была уже почти середина дороги домой — знакомый выезд на платный Turnpike, смена пейзажей, смена ритма жизни... Леонид Григорьевич вернулся к своим выкладкам.
Астахов утверждал, что никто не мог знать о его приезде, что Валерий, его давний друг ещё по университету, не знает о коллекции и ни с кем из наших не водится. Но всё это казалось Леониду Григорьевичу в тот момент сущим бредом. Однако он спросил, где Астахов был на Manhattan'е.
— Я назавтра после приезда, то есть ещё с утра в понедельник, в трёх магазинах показал фотографии привезённых вещей и картин. Спрашивал, сколько дадут. Снимки разглядывали внимательно, но цены называли смешные, на дурака, наверное, из-за языка.
— Виктор, там Вас не вычислили?
— Фамилии своей я там не называл, о коллекции не обмолвился, а об адресе и речи не было. Форд миновал цепочку придорожных торговых точек, бензоколонок и толчею грузовиков в преддверии большого магистрального перекрёстка. Может быть, позвонить жене? Вряд ли Соня очень о нём беспокоится, занята, да и что беспокоиться — часто езжу.
В углу кладбища, рядом с уличным грохотом, чуть приглушенным высоким забором, насыпан светлый песчаный холмик, который скоро сменится камнем. Вот всё видимое, что остаётся от обычного человека вне семьи, размышлял четыре дня тому назад на кладбище Леонид Григорьевич. Медицинские книги, написанные Володей ценой страшных физических и духовных перегрузок, скоро устареют, да и так никто читать их не будет. А потом медленно, с уходом родни и знавших его людей, будет оскудевать, и растворяться память о нём, и внуки будут помнить скорее рассказы о деде, чем его самого. Дольше всего живут раскиданные по планете семейные могилы, вздохнул он, но они — только знаки. Память о наших движениях, нашей манере говорить, о наших пристрастиях и мыслях, — философствовал Леонид Григорьевич, — это всё уйдёт очень скоро, даже не успев поблекнуть, так же как и слабеющие с годами вспышки чувственной памяти жены.
Бессмысленно звонить, впереди вечность, грустно пошутил Леонид Григорьевич и, выехав на Pennsylvania Turnpike, то есть на 76-ю дорогу, вернулся к вычислениям.
Они заехали за чемоданом в apartment building на Ocean Avenue. Машину оставили на прилегающей Avenue Т.Сумрачный человек, тот самый Валерий, явно невыспавшийся и уже спешащий на новую каторгу, помахал им рукой и тут же ушёл. А Астахов открыл чемодан.
Увидеть столь памятную обезьяну в чужих руках было крайне неприятно. Но это ощущение вскоре прошло. Другие вещи в чемодане, прикрытые рубашками и брюками, не были ему интересны, быть может, только картины, отдельно приклеенные к крышке явно нездешнего кожаного чемодана. Женский портрет — голова вполоборота, в классической манере — наверное, работа какого-то голландца семнадцатого века, показался очень знакомым. Кроме неё был выполненный короткими, почти точечными мазками на недогрунтованном холсте пейзаж — стог сена под дождём — и ещё синий Рерих, ему подумалось, явно краденый. Эти картины ни о чём не говорили, но женский портрет был определённо знаком. Он подержал его какое-то время в руках, перевернул и увидел чернильную печать «Вывозу не подлежит».
— Пятьсот долларов таможенникам отдал — сообщил Астахов.
Это, опять же по американским масштабам, была, конечно, пустячная сумма, но в России счёт долларам другой. Здесь же Леонид Григорьевич уже успел видеть выставленные в галереях весьма средние рисунки и акварели стоимостью в две-три тысячи. Какими же бесценными сокровищами полон был послевоенный Ленинград, и как же страшно было расставанье вечно недоедавших людей с этим добром!
Опять вспомнился этот кожаный чемодан с сокровищами. Где же ещё он мог видеть этот женский портрет? В подсознании всплыл тяжёлый, без лифта, подъём на пятый этаж чуть не в два часа ночи. Боже мой, он же видел его у Симки и Сюзанны в Риге, когда после жизнерадостного новогоднего застолья в преддверии их эмиграции, ни с чем не считаясь, полезли с Соней рассматривать его крошечное, но очень неплохое собрание картин — да, чуть больше десяти картин, развешанных по небольшой квартире где угодно. Портрет этот висел в спальне у стенки, видимо так, чтобы не него не падал дневной свет.
— Лёня, купи у меня эти картины ну хоть за три тысячи, по крайней мере, в приличные руки попадут, — говорил пьяненький и милый Симка.
Три тысячи (это тогда была почти годовая зарплата Леонида Григорьевича) можно было одолжить, но в покупке этих вынянченных приобретений у попавшего в эмиграционные обстоятельства приятеля, была, с точки зрения напичканного интеллигентскими предрассудками Леонида Григорьевича, какая-то червоточина. Нужной жилки, как известно, не было.
Леонид Григорьевич подумал, что Астахов, позвони он ему тогда, не преминул бы одобрить приобретение. Мысли опять вернулись к современности, к нью-йоркским странным событиям. Он почти что слышал голос Астахова, последние, настоянные на нервах, короткие фразы:
— Вы можете выйти после меня через чёрный ход? Я отвлеку этих мерзавцев.
— Каких?
— А, долго рассказывать. Я вам о них потом по телефону всё изложу. Из наших, понятно. Чемодан из осторожности держите где-нибудь вне дома и никому, кроме моего сына, не отдавайте, что бы со мной ни случилось. Я Вам буду звонить.
— А если, к примеру, у меня украдут машину вместе с чемоданом, машина вернётся, а чемодан пропадёт. Что делать? Я такую ответственность взять на себя не могу — гарантировать нечем.
— Я понимаю, что гарантий нет. Случиться может, конечно, всё, но вам я верю, а утрату чемодана придётся пережить. «Не клади все яйца в одну корзину» — добавил он.
Почему не мог он объяснить всё более подробно? Как узнать сына? По документам? Не знаю, не знаю. Сейчас, после того как Леонид Григорьевич побывал в полиции и вёз в багажнике этот бесценный, с его обывательской точки зрения, чемодан, этот вопрос казался вполне уместным. А если бы он меня не встретил тогда? Нашёл бы другого такого же дурня «за бесплатно» трястись от страха! Впрочем, такие, когда торгуются — жлоб жлобом, но, когда торг окончен, они обычно тверды на слово. В их подпольном бизнесе иначе, вероятно, просто нельзя. И они умеют поблагодарить как следует, не то, что мы, белоручки от нищеты, думал он, забывая о том, что Володю Астахов всё-таки надул. Торговля...
«Держите вне дома» — тоже симптоматично. Как-то в Ленинграде он обсуждал с Астаховым вопрос о цене серебряного сливочника, почти единственной у него ценной вещи, который, из тех же таможенных соображений, в преддверии эмиграции предполагал продать.
— Этот сливочник, — говорил тогда Астахов, — я хочу взять только потому, что он может составить комплект ещё с парой вещей в стиле барокко XVIII века.
Тогда-то Астахов и сказал Леониду Григорьевичу, что имеет коллекцию старинного серебра и очень её ценит. Однажды показал ему две очень старых фруктовых вазы. Но впоследствии, сколько Леонид Григорьевич ни просил его показать коллекцию, Астахов отказывался, всегда говоря, что боится хранить серебро в одном месте, никогда не держит более трёх-четырёх вещей дома и так далее. «Темнила-то какой!» — подумал тогда Леонид Григорьевич. И вот это «вне дома» снова всплыло на поверхность. Неужели он и в самом деле так и держал свой «музей» по гаражам и подвалам? Ему это казалось странным до удивления. Объяснения не было. Другой взгляд на жизнь.
По меркам вчера ещё скромного служителя науки и техники, тяжёлые густо гравированные серебряные кубки, обезьяна и старинные картины были, конечно, богатством, но по американским масштабам, это всё было, по-видимому, не так уж весомо. Астахов, наверное, лучше меня знает, что в штатах ценится, а что не очень, подумал Леонид Григорьевич. Говорят, что выше всего коллекционеры здесь ценят бейсбольные карточки.
В послевоенное время во всех антикварных и книжных магазинах на Невском и Литейном продавались марины Айвазовского и прекрасные пейзажи со скромной подписью К.Р. Подпись означала — Константин Романов; дядя последнего царя был очень неплохим художником. Опять об этом. Леонид Григорьевич уже сорок лет мучительно и медленно расставался в своём сознании с родным и по-прежнему любимым Ленинградом, и даже сейчас, в сумасшедшей заатлантической дали, он спиной чувствовал весенний холодноватый ветерок на залитом солнцем Невском. Только что вскрывшаяся, грязная, вся в граните Фонтанка в его воображении всегда была связана с выходящим на неё палисадником при главном входе в огромную, мрачную, застывшую во времени вместе с дореволюционными наглядными пособиями и кабинетами, 206-ю школу. Совсем недавно Леонид Григорьевич прочёл большую балладу Рейна о своей школе и об этом, или почти об этом, времени. Болью отозвались чёткие строчки и меткие наблюдения в его памятливой душе.
Странный был рассказ Астахова по телефону про Brighton Beach Avenue. Якобы в магазине недалеко от него некоторое время стоял тот самый человек, который на Ocean Avenue попросил у него сигарету. А потом, едва он вернулся домой, позвонили по телефону, спросив именно его.
— Голос лет на двадцать пять тянет, не больше. И предложения такие же модерные, круче некуда. Предлагают обеспечить охрану и сбыт всего, что я привёз, за двадцать процентов. Говорит, что если не иметь защиты и помощников — обязательно надуют или ограбят.
— Может быть они и правы? — наивно спросил Леонид Григорьевич.
— Они сами и ограбят, но только один раз, а если согласиться, то грабить будут всю жизнь, и процент может вырасти так, что и жить не сможешь
Я бы умер со страху в самом начале, подумал тогда Леонид Григорьевич. А сейчас, скромно двигаясь за тройкой тяжёлых грузовиков с прицепами, держащихся вместе, вдоль начавших появляться по правой стороне дороги скальных разломов и разрезов, он осознал, что вступать в игру с такими ребятами в чужой стране нельзя. Они ведь здесь сами не имеют никакой силы и с очевидностью блефуют, рассчитывая на испуг новичка или на замкнутость ушлых людей вокруг знаменитой на весь мир Brighton Beach Avenue. Однако, исчез всё-таки Астахов, и полиция его ищет, значит не такой уж и блеф. После этого звонка Астахов и попросил о встрече, решив спрятать чемодан, хотя при долгой езде по Manhattan'у и при передаче чемодана ничего о звонке не сказал. Не хотел пугать, наверное.
Леонид Григорьевич редко бывал на Brighton Beach Avenue. Странная торговая улица с провинциальной русской речью начисто отличалась от всего, что ему довелось увидеть в штатах, разве что южная китайская оконечность Broadway'я была, видимо, таким же, но значительно более мощным, осколком Китая — разбогатевшим, выпавшим из нью-йоркской жизни, осколком. На соседних улицах Brooklyn'а тоже говорили по-русски, но всё-таки это была Америка. А вот Brighton Beach Avenue была островом, и, казалось Леониду Григорьевичу, варилась в своём соку. Чёрт его знает, какая она там вечером, наверное стекается к паре русских ресторанов, а ночью вообще необитаема. Леонид Григорьевич не мог себе представить, что кто-нибудь может там жить. И как в China Town'е есть своя китайская мафия, так здесь, по идее, должна быть русская, как на любом рынке в любой точке мира. Ну, например, всегда же кормился уголовный люд вокруг Кузнечного рынка в том же Ленинграде.
Только в среду вечером, после возвращения с Манхеттена, видимо, успокоившись и обретя почву под ногами, Астахов по телефону рассказал, что ранним утром, перед самым его выездом на свидание с Леонидом Григорьевичем, звонили опять.
— А как они узнали ваш телефон? — резонно поинтересовался Леонид Григорьевич.
— Сосед. Сосед Валерия посоветовал им позвонить мне и дал номер его телефона. Опять тот же бодрый молодой голос, что звонил накануне, повторил условия и добавил для убедительности: «Мы же не просим вас отдать «фаберже». Вот этим-то и открывается загадка! Я Вам звоню из автомата, а квотеры уже кончаются, так что прощаюсь.
Голос Астахова оборвался, и Леонид Григорьевич остался в неведении того, почему «этим-то» и какая именно загадка открылась упоминанием шантажистами Фаберже.
Впрочем, в голове его уже складывалась пара неплохих ребусов, которые он уже мог, говоря по-партийному, «принять за основу». Всё-таки некоторых деталей не хватало.
Послышались сигналы и мимо промчались одна за другой две полицейские машины, вскоре и скорая помощь. Леонид Григорьевич понял, что авария впереди надолго задержит движение и даже обрадовался, полагая, что поспит. Предыдущей ночью выспаться по настоящему не удалось, кошмарами проплывали все эти картинки из морга, и он то проваливался в забытьё, то силился уснуть, то брался за свой непочтенный детектив. Действительно, скоро движение совсем остановилось. Недалеко должен быть уже следующий, Tuscarora Tunnel, и авария может быть где-то около него и хорошо, если не внутри туннеля. Тогда составление протоколов и растаскивание машин займёт совсем уж много времени. Он, вслед за всеми, свернул на широкую обочину, опустил спинку сиденья, задрал ноги на приборный щиток и приготовился уснуть. Но сон не шёл, и Леонид Григорьевич снова стал перебирать в уме недавние события.
Астахов говорил, что Валерий, у которого он жил в Нью-Йорке, ничего не ведает про коллекцию и привезённые ценности. Но в четверг вечером Валерий позвонил Леониду Григорьевичу, спросил, не знает ли он, где Астахов. Они некоторое время ещё поговорили по телефону, и тот рассказал, что с Астаховым они обсуждали возможность переправки из России всяких ценностей. На утверждение Валерия о том, что американцы картинами и серебром мало интересуются, они, мол, деньги куют, Астахов очень уверенно возражал, говорил, что, где деньги, там и редкости, а коллекционирование — стихийный, психологически обусловленный процесс. Получается, что Валерий знал о коллекции и мог где-нибудь сболтнуть об этом. С другой стороны, Астахов-то заподозрил неладное чуть не в первый же день, болтовня Валерия не успела бы дать резонанс, да и не похоже, что он без специального умысла стал бы говорить с русскими. Словом, решил Леонид Григорьевич, в этой версии многого не хватает.
Леонид Григорьевич проснулся с ощущением страха. Ему приснилось, как трое молодых людей запихивают Астахова в машину, как везут его по Нью-Йорку на север, куда-то в Queens. Астахов пытается вырваться, его привязывают к какой-то кровати, кладут утюг на живот, включают и Астахов в ужасе кричит, что все вещи отдал ему, Леониду Григорьевичу, и называет его адрес. Приснившееся, вопреки обыкновению, не схлынуло в небытиё, а задержалось в сознании, потому что было слишком похожим на рисуемую в газетах российскую жизнь и казалось вполне вероятным.
Грузовик, стоявший перед ещё одной машиной впереди него, взревел двигателем и стал медленно выезжать на шоссе, Леонид Григорьевич завёл мотор и тоже стал выбираться на дорогу. Движение чуть ускорилось, он проехал сползший в кювет автобус и засыпанное стеклянной крошкой, изрисованное мелом место аварии, миновал поворот и, опять вслед за каким-то track'ом, вошёл в Tuscarora Tunnel. Сердце его иногда замирало, когда он оказывался рядом с каким-нибудь колоссальных размеров и крепко никелированным грузовиком. Не будучи уверенным, что в эмиграции найдёт работу инженера, Леонид Григорьевич думал, что водителем он уж, конечно, устроится. В воображении его огромные грузовики становились домом. Он уже, глядя сверху на жуками мельтешащие по дорогам автомобили, колесил по всей Америке, обрастая впечатлениями, навыками, языком, знакомыми и деньгами. Главное, ему рисовалось, что он сумеет стать занятым, полноправным, самостоятельным. Компания «Sсhnеider» объявила набор шоферов с подготовкой к экзаменам на профессиональные водительские права. Леонид Григорьевич заполнил заявление и был приглашён на интервью. Ему так странно было видеть себя в зеркало одетым в привычный российский костюм, он вспомнил, как улыбнулся, завязывая малиновый галстук. Десятилетиями он так ходил на работу, а тут мгновенно отключился от манжет, авторучек, от чистки ботинок.
— Why do you want to work in our company? — чинно, но в то же время прихлёбывая из кружки чай (или пиво), спрашивал, одетый в маркированную шнейдеровским клеймом рубашку с галстуком, кадровик.
— I like driver's job. I worked as a truck driver in Russia for geological expedition, — вдохновенно привирал Леонид Григорьевич, которому иногда по дружбе шофера разрешали немного порулить где-нибудь вдали от начальственных глаз. — What's more, I would like to see the United States too.
Кадровик немного поговорил вполголоса со вторым участником интервью, и этот второй, немного пошуршав бумагами, спросил:
— What do you think about diesel service?
— Sure, I can, but after couple years of driver's work. — ответил, внезапно охваченный самоуверенностью, Леонид Григорьевич.
Обе неумные мысли — торговаться не об оплате, а о содержании работы и желание за счёт хозяина осматривать Америку, противоречили американским представлениям о job hunting'е. Поэтому сейчас Леонид Григорьевич осматривал Америку за свой счёт и уже который раз одни и те же места. На этой, повисшей в воздухе, ноте Леонид Григорьевич вернулся к своему кроссворду, привычно разглядывая вновь побежавшие мимо пейзажи, провалы обросших густым кустарником ущелий, лесистые склоны.
Хорошо, что не уехал он в пятницу, как предполагал. Они, не то, чтобы взяли подписку о невыезде, может быть у них и нет такого в обиходе, но очень уж просили задержаться. И ему самому показалось невозможным покинуть Нью-Йорк, не выяснив, что с Астаховым. Таким образом, разворот событий сразу же с утра субботы Леонида Григорьевича совсем не удивил. Он как бы ждал этого: проснулся страшно рано и при утреннем старческом чтении встревожено останавливался, чуть ли не на каждом абзаце своего вечного детектива, будто ждал звонка, а когда, наконец, дождался, торопливо снял трубку и ничуть не удивился, услышав медленную, раздельную, нацеленную на иностранца речь полицейского:
— Mister Shneyerov, we need your help to identify a dead body.
Душа Леонида Григорьевича немедленно ушла в пятки, он возражать не смел и пошёл к подъезду. Всё происходило совсем близко от дома, где он остановился. Сто раз проходил он мимо этих крошечных огородиков в дальнем конце Coney Island'а, примыквших к boardwalk'у — немыслимой ширины деревянному настилу для пешеходов и велосипедистов на три мили вдоль берега океана. Как этот человек обнаружил труп? «A lot of rats, a lot of rats!», — нелепо жестикулируя видимо не в первый раз повторил долговязый негр в вязаной безрукавке привёзшему Леонида Григорьевича полицейскому свой рассказ, но трупа там уже не было — только что увезли. Полицейский вероятно приехал осмотреть место — обрамлённый жёлтой лентой с надписью police плоский песчаный холмик с притулившейся сбоку стопкой газет под boardwalk'ом. — Let's go to coroner, — то есть в морг, как понял Леонид Григорьевич.
Сейчас Леонид Григорьевич уже далеко от океана, везуший в багажнике этот ставший обременительным чемодан, наэлектризованный происшествиями, силился отогнать все эти мысли об убийстве Астахова. «Жадность фраера сгубила» — было пока единственным его умозаключением. Не хотел делиться с этими, которые звонили ему, думал он. Уж не зря ли Астахов выбрал другой путь, говоря, что, не отвергнув шантаж, платить придётся не один раз, а всю жизнь?
В office на Coney Island Avenue один полицейский спрашивал, а второй записывал показания в тетрадь. Этот полноватый, высокий, начинаюший лысеть мужик с рыжими волосами на руках, уж такой наглый:
— Where do you hide mister Astakhov?
— What does it mean? Do you think I have kidnapped him?
— When did you see him last time?
— I saw him once only, Wednesday, around noon.
Сейчас Леонид Григорьевич страшно сожалел о своей безропотной капитуляции. Короткие вопросы и его самого односложные ответы лишали возможности выведать, что же всё-таки случилось, почему так стремительно начался поиск Астахова, ведь всего лишь накануне они разговаривали по телефону.
Дорога пошла в гору и, сделав длинный подъём, обогнав грузовые машины и автобус, форд взобрался на очередную возвышенность. Безмятежно катил некогда Леонид Григорьевич по этой самой трассе. А жена со своей подругой на заднем сиденье энергично сплетничали. Леонид Григорьевич внимательно следил за их разговором — интересно было. Потому что о чём же, как не о знакомых ему людях, как не о собственной их недавней жизни, шла речь. И так вот прислушиваясь, он немного поотстал от движения вот на этом самом подъёме. На вершине холма нажал педаль газа, чтобы догнать уже взбиравшуюся на новый подъём кавалькаду. Леонид Григорьевич увидел, как внизу у мостика полицейский впрыгнул в машину. Замелькали цветные огни, полицейский включился в быстро замершую гонку, и дело было сделано. Протокол, бессмысленное косноязычное причитанье, выяснение личности и прочее, включая предательски маячившие у ветрового стекла обозначенные в license'е очки. Лишних девятнадцать миль в час и штраф 147 долларов! Леониду Григорьевичу этого показалось мало, и он, добавив ещё пять долларов, подал в суд.
Учительница из «English as a Second Language» уверенно рекомендовала одеться прилично, костюм, галстук и всё прочее, «чтобы показать уважение к суду», что Леонид Григорьевич по наивности и исполнил, опять принарядившись, как на похороны. Прокатился дважды по 100 миль туда и обратно, познакомился с судьёй, поклялся говорить только правду, осознал прочность и деловую силу контакта судьи и полицейского, убедился по документам, что полицейский радар не врал, и, не солоно хлебавши, отбыл восвояси, обогатившись американским experience'ом, полностью адекватным российскому концентрированному опыту — «против лома нет приёма».
Добавить комментарий