 |
- Долго не утихали споры о сосуществовании русской литературы в метрополии и эмиграции: дескать, в свободном мире такое деление не нужно. Но вот свобода в России незаметно опять стала другой. В романе "Ангелы на кончике иглы" вы описывали ситуацию, как после введения войск в Прагу в августе 1968 года в брежневской Москве в страхе затягивают гайки. В Петербурге вышло новое издание вашего романа, вышел он в екатеринбургском издательстве "У-Фактория" массовым тиражом, редким в наше время.
- Издатель сказал: "Надо скорей издать "Ангелов", пока бесы их опять не запретили". Потому что роман о том, как власти манипулируют нашим сознанием, как спецслужбы рвутся к власти.
- Какие обстоятельства повлияли на ваш отъезд из России? Когда эмигрировали? Как дошли до жизни такой?
- Родился я и жил в центре старой Москвы. Меня, молодого писателя, воспитывали люди, которые вышли из лагерей после смерти Сталина, в том числе Копелев, Шаламов, Солженицын. Поэтому с самого начала писательской деятельности лучшие свои работы я прятал безо всякой надежды их опубликовать. С началом событий в Чехословакии в 1968 году мы решили, что следом за Пражской весной должна последовать Московская весна, но советские власти подавили Прагу и начали завинчивать гайки у себя дома. Об этом страшном времени в 1969-1976 годах я написал роман-хронику "Ангелы на кончике иглы", часть которого во время обыска у приятеля попала к надзирателям за мыслями.
За диссидентские дела (письма протеста, публикации на Западе, работу в Самиздате) группу писателей-диссидентов одним списком в 70-е годы выкинули из Союза писателей, но коллег моих сразу выпустили за границу, а со мной изменили тактику. Десять лет не давали визы, не издавали, мстили за публикации за границей (били стекла, проникали в квартиру, беря рукописи, на допросах грозили лагерем и психушкой). Коллеги-эмигранты основательно осваивались на Западе, а я значительно тише действовал в Москве: открыл творческую мастерскую для писателей, потом театр вдвоем с Савелием Крамаровым, потом маленькое независимое издательство "Золотой петушок", - всё разгонялось известным учреждением.
На очередном допросе объяснили, что я живу в свободной стране, и мне предоставят свободный выбор, куда хочу: в лагерь или в психушку. Американские писатели Бернард Маламуд, Курт Воннегут, Элия Визель включились в мою защиту, приняли почетным членом в ПЕН-КЛУБ (сейчас я в так же спасаю от тюрьмы писателей в других странах). После скандала с выставкой "10 лет изъятия писателя из советской литературы" и письма Горбачеву от 64-х конгрессменов меня вытолкнули на Запад. Власти ошиблись, не посадив или не убив меня бутылкой в подъезде: я много написал за десять лет немоты в Москве. Но они победили, на пятнадцать лет полностью изъяв мое имя из литературного употребления на родине.
- Как вам понравилась новая среда? Кто вам помогал?
- Я был готов к худшему. Не было шока, о котором читаешь обычно про эмигрантов. В два ночи прилетел, в восемь утра читал первую лекцию в Техасском университете. В каком-то смысле моделью для меня был Набоков во всех своих ипостасях вместе: прозаик, литературовед и университетский профессор. Еще не было уверенности, что эта шкура для меня, да и контракт с университетом был временный, поэтому летом, в каникулы, работал на радио "Свобода" и "Голосе Америки". В Лондоне вышла моя книга "Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова". Оказалось, книги мои знают американские слависты, историк Боб Крамми (он был тогда деканом) предложил преподавать в Калифорнийском университете в Дейвисе.
- Как протекали первые годы новой жизни? Чем занимались?
- Трудно передать это чувство свободы после пребывания годами в черных списках. Дело писателя - его книги. И они выходят. После многих лет изоляции я стал много выступать, обрел голос на радио, на телевидении. Земля эмигрантов, Америка не обращает внимания на мой русский акцент. Люди открыты другим культурам, а мне, как выяснилось, есть что сказать студентам и читателям.
- Влияла ли новая среда на ваше мировоззрение?
- В основе нет, но среда научила иначе выражать свои взгляды. Теперь и сам удивляюсь, что прожив полжизни в России, тем не менее, чувствую себя именно в Америке дома. А крайние оценки, нетерпимость в подходе к проблемам удивляют.
У меня наверняка увеличился процент терпимости. Читаю сейчас в независимых российских изданиях следующую изумительную фразу: "Мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов статей". Эта фраза вызывает улыбку, как пережиток тотального единомыслия. А как же иначе? В том и смысл прессы, чтобы в ней мнения не совпадали. Тут другое отношение к книге и статье. Нет давления. Крайности не желательны. Писатель пишет правду, как он лично ее видит. В Америке категоричность не понимают. Мне нравится, что даже если говоришь глупость, не принято уесть: "Вы не правы". Скажут: "Ваша мысль очень интересна, но у меня другое мнение". И это не только вежливость. Это уважение к собеседнику и свидетельство, что другой не глупее тебя.
Моя "американизация", расширение кругозора, плюрализм помогли лучше понять русскую литературу, искусство и культуру вообще.
- Хотели бы когда-нибудь вернуться домой?
- Намерения такого нет. Ни семейные, ни экономические, ни даже политические причины для меня, в отличие от других моих коллег, основной роли не играют. Не важен и фактор ностальгии. "Люблю Россию я, но странною любовью", как сформулировал 150 лет назад господин Лермонтов. По взглядам я скорей всего космополит, а, главное, уверен: писать удобнее находясь вдалеке - как исторически, так и географически. Лучшие произведения Карамзина, Гоголя, Тютчева, Тургенева, Достоевского, Куприна, Бунина, Зайцева и многих других написаны за границей. Пушкин не стал всемирной величиной (мировое значение Пушкина - в общем-то, советский миф), потому что его всю жизнь не выпускали в Европу, и ему не удалось из России бежать, что я доказываю в книге "Узник России". Первым русским писателем, хорошо известным за границей, стал Иван Тургенев, потому что жил в Париже.
В Москве пугают, что русский писатель отрывается от среды. Но это стереотип пропаганды, то, что я называю овировским мышлением. Никогда мне так плодотворно не работалось, как в Америке. Лев Толстой говорил, что он узнает новости от извозчиков на улице, но теперь для этого есть радио, телевидение и Интернет. В России свобода писателя все еще групповая, зависит от обстоятельств и мнений.
- Что вам больше всего мешало в новой среде?
- Гостеприимство американцев. Днем вас приглашают на ланч, до лекции закуски, после лекции обед, ежедневные приглашения в гости, а там обычная компания 70 - 100 человек и все хотят с тобой поговорить. Я люблю людей вообще, красивых женщин, анекдоты, шум праздников, но это отрывает писателя от стола. Благо, со временем приглашений становится все меньше.
Вторая, более серьезная трудность - избыток информации. Сотня программ по телевидению (а скоро будет 500). Предложение посмотреть 90 новых кинофильмов. Газеты толщиной 100 страниц. Каждый день в почтовом ящике стопа, которую еле унести. Три четверти можно сразу выбросить - реклама и разные предложения, например, сегодня предлагают выиграть миллион или найти подходящую жену. А в дверь звонит общественник: не можете ли помочь деньгами человеку, который решил пересечь Америку с берега на берег на одноколесном велосипеде. Приходится помочь этому сумасшедшему, чтобы он от голода не упал со своего одноколесного велосипеда, и быстрей сесть за недописанный роман.
- Каково ваше отношение к культурной традиции страны, в которой живете?
- За десять лет я объехал мир и живу в стране, в которой есть все - от великого до смешного, от счастья до безысходной трагедии. Выбор в Америке огромен, по сравнению с любой другой страной. Есть вещи, которые вызывают восторг, а есть вещи, которым удивляешься или которых стыдишься. Например, неумеренная борьба феминисток за свои права (хотя статус женщины в Америке сегодня очень высок), беспринципность адвокатов, готовых за деньги доказать, убийца не виновен (но если вы в беде - то защитят и вас). Плохие массовые школы, которые выпускают недоучек, поступающих в университеты (зато частные школы дорогие, но великолепные). Треть населения не может лечиться, так как не имеет страховки (но для остальных - лучшая в мире медицинская помощь). В литературе - гарантированная свобода и для графоманов издавать свои книги (но романы лучших американских писателей значительны). В Голливуде - качество сценария, определяемое количеством трупов и суммой дохода от проката (но есть гениальные фильмы, сделанные бедными продюсерами-энтузиастами). Все это - американская свобода культуры. За все надо платить, и за нее тоже. Запретите делать выставку бездарному художнику, и это отразится на свободе гения. Живя в Америке, самое трудное - вырабатывать свою линию, свой вкус и ему следовать, чтобы не утонуть в поп-культурном море.
- Существует ли особая эмигрантская литература?
- Вопрос связан с отношением к ней в России сегодня. Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится читатель или критик. Старые все еще подчеркивают, что я живу в Америке, эмигрант, разрешенный, но чужак, "заокеанский мудрец". Им хочется доказать, что нет не только своего лица у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны. Вообще, вопрос сложный. Тема эмиграции в России была три четверти века запретна, а теперь в Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про эмиграцию.
Сам образ писателя в эмиграции другой. По пути со школьной парты до профессорской кафедры я слышал о русских писателях, даже классиках, к сожалению, немало конъюнктурного вранья. В эмиграции его меньше. Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных вопросов бытия сохраняется, но писатель - глашатай всеобщей истины, духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий энергией дух читателей, воспринимается с трудом.
Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Так же, между прочим, делал и Пушкин. Лучшее из написанного издаю. Амплуа, страсть - в любопытстве, а не в разоблачении; призвание - в поиске, как у старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою изредка, ибо живу в часе езды от Коломы, что на Америкен Ривер, - центра золотой лихорадки. Золотодобыча без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек". Без сего правила, на мой взгляд, лучше не быть писателем. Даже чистая моя проза есть исследование или расследование жизненных коллизий героев. Копаю слоями: сперва просто как любознательный читатель, потом как историк, наконец как писатель, то есть с эмоциями.
- Каково, так сказать, положение вашего творчества по отношению к родине?
- Сейчас все смешалось, но, конечно, в России больше читателей. Я скептик, а интеллигенция всегда и везде живет в скептическом состоянии духа. Один старый писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо". Конечно, есть там и непонимание, и зависть, потребление, но письма российских библиотекарш, которые получаю в Калифорнии, дышат любовью к хорошему чтению. Хочу заметить, что "своим человеком", а тем более, "любимым писателем" эмигранту быть всегда трудно: Россия при жизни таких ругает и признает после смерти. Примеры легко найдет каждый. "Они ценить умеют только мертвых" - это Пушкин сказал, а повторил Пастернак.
- Какого рода ваши контакты с Россией?
- Контакты разные, непростые. Выходят книги. Критики не забывают. Цензуры и идеологии старой нет, но традиции "самого острого оружия партии" все еще живы, особенно в коррумпированных толстых журналах. Авторов все еще делят на своих и врагов, подчас печатают только мнения, которые почему-либо им выгодны в данный момент. К сожалению, проблема авторских прав стала еще хуже, чем до распада СССР. Продают в собственность заводы и землю, а продукцию чужого ума считают своей, будто это грибы из леса.
Многие люди, творившие гадости, сидят там, если не на тех же, так на аналогичных местах. Писатели-палачи и жертвы сегодня оказываются рядом на телевстречах и за редакционными столами, хотя у них пять разных союзов писателей, воюющих друг с другом за жилплощадь. На допросе на Лубянке в 85-м мне "предъявляли рецензии" на публикации моей прозы за границей. Рецензии доказывали, что я антисоветчик и пора меня сажать. Подписи были: "Член Союза писателей" (без имени). Кто именно писал на всех нас эти доносы, до сих пор тайна. Ведь исключали и сажали на основе этих сочинений. Разве можно такое представить себе в Германии после Второй мировой войны?
Об эмиграции все еще не сказано достойное покаянное слово, слово извинения за многолетний обман, массовые публичные оскорбления, аресты вернувшихся. А благодарность за сохранение духовных ценностей, которые там уничтожили бы? Родина этого не делает, - тем хуже для ее нравственного сознания.
- По-вашему, эмиграция полезна?
- Без эмиграции сейчас не было бы части русской литературы, которую спасали и издавали только на Западе. Для меня эмиграция была единственным средством выжить, опубликовать написанное, то, что было вывезено нелегально дипломатами в виде микропленки.
Покойный мой приятель Сергей Довлатов любил повторять: "Свобода здесь - читатель там". Теперь это устарело: свободы высказывания и там немало. В русской прессе Америки продолжается дискуссия об умирании литературы в России, а в России - об умирании литературы в эмиграции. Но если мы обратимся к началу XIX века, то увидим, что тиражи были еще меньше - 500-1000 экземпляров. Поэты Вяземский и Жуковский скупали тираж Пушкина целиком, чтобы просто дарить знакомым девушкам, а сам Пушкин жаловался, что круг редеет, и скоро мы будем вынуждены из-за отсутствия читателей читать друг друга. При этом литература становилась той, которую мы теперь называем классикой. Разговоры о смерти литературы - от нестабильности общей ситуации в России, от ощущения безвременья. От того, наконец, что умирают мифы, уступая место чувству реальности. Развенчания мифов - это именно то, чему я посвятил часть жизни. Эксперимент с созданием коммунистического рая был уникальный. Очень интересно человечеству его понять и в России, и в США. А мой новый роман "Суперженщина" - о странностях жизни русских эмигрантов в Техасе и Калифорнии - как раз обсуждает заданный вами вопрос. Выйдет он скоро в Москве.
Вне всяких сомнений, эмигрантские произведения - это крупица русской культуры. Хорошие они или плохие, они в ней останутся как свидетельства нашего времени и нашего миропонимания. Но в подтексте вашего вопроса спор: одна или две русских литературы. Эмигрантская ветвь необходима для России, ибо, когда на родине плохо, и рукописи, и самих писателей можно спасать только на Западе, - не в Северной же Корее и не на Кубе! ХХ век подтвердил эту традицию. Сегодня саженцы, спасенные эмигрантами, возвращаются на родину, но что будет завтра?
Если мы ответственны за судьбы русской культуры, надо быть готовыми к худшему. За день можно уничтожить то, что пишется десятилетиями. Если диктатура, то самиздат появится следом, а здесь опять расцветет тамиздат. Здесь надо хранить то, что написано там. Кто из нас поручится за надежность происходящих там перемен? Пускай диктатура не идеологическая, а циничная военная или тайной полиции, пусть не надолго, - все равно с ней придут обыски, аресты, чистки, сжигание бумаг, архивов, книг, конфискация компьютеров, как в прошедшую войну радиоприемников. Опыт есть. Хочу ошибиться, но гарантий от завинчивания гаек в Москве никто не даст.
Добавить комментарий