Познай самого себя и ты увидишь Вселенную и богов Надпись над Дельфийским храмом |
Эволюция есть закон Жизни. Число есть закон Вселенной Единство есть закон Бога |
ГРЕЦИЯ В ШЕСТОМ СТОЛЕТИИ ДО Н.Э.
Душа Орфея пронеслась подобно сияющему метеору по грозному небу рождающейся Греции. Когда он погас, казалось, что мрак окутал ее снова. После целого ряда революций фракийские тираны сожгли книги Орфея, разрушили его храмы, изгнали его учеников.Цари Греции и многие города, дорожившие своей разнузданностью более, чем порядком и справедливостью, вытекающей из чистых учений Орфея, последовали за ними. Решено было изгладить само воспоминание о нем, уничтожить его последние следы, и это было выполнено в такой степени, что через несколько столетий после его смерти часть Греции сомневалась даже в его существовании. Тщетно посвященные охраняли его традиции в течение более тысячи лет; тщетно Пифагор и Платон говорили о нем, как о богочеловеке. Софисты и риторы не признавали за его именем ничего иного, кроме легенды о происхождении музыки.
И в наши дни многие ученые отрицают категорическим образом существование Орфея. Они ссылаются, главным образом, на тот факт, что ни у Гомера, ни у Геозида не встречается его имени. Но молчание этих поэтов объясняется слишком ясно запретом, под которым находилось имя великого посвященного у местных правительств. Ученики Орфея не переставали стремиться к сосредоточению всякой власти в высшем авторитете Дельфийского храма.
Тем не менее Орфей продолжал жить в своем творении. Он жил в своих учениках и даже в тех, которые отрицали его. Где же искать силу его творчества? В чем сохранилась его живая душа? Она в святилище Юпитера на Олимпе, Юноны в Аргосе, Цереры в Элеэзисе; она царствует в Афинах с Минервой, сияет в Дельфах с Аполлоном, который освещает своим светом все храмы, — вот где центр древней Греции, ее мозг и ее сердце.
Там учились поэты, переводившие высокие истины в животрепещущие образы для непосвященных, и мудрецы, распространявшие те же истины в тонких диалектических построениях. Дух Орфея живет везде, где светится душа бессмертной Греции. Мы находим его и в состязаниях поэтов и атлетов, и в играх дельфийских и олимпийских, которые были созданы преемниками Орфея для мирного слияния двенадцати греческих племен. Мы прикасаемся к его духу и в трибунале Амфиктионов, который был не что иное, как собрание посвященных; собрание это являло собой высший третейский суд, собиравшийся в Дельфах, и благодаря ему Греция снова обрела свое единство в период героизма и самопожертвования.
Между тем, орфическая Греция, черпавшая свою духовную жизни в чистом учении, хранившемся в храмах, и душою которой являлась пластическая религия, а телом — верховный суд, сосредоточенный в Дельфах, эта Греция находилась, начиная с седьмого века до н. э., в большой опасности. Дельфийский порядок потерял свое обаяние; исчезло уважение к священной территории. Это произошло оттого, что великих вдохновителей не стало более, и умственный и нравственный уровень храмов понизился. Жрецы продавались господствующей политической власти, и в самые мистерии начала с этих пор проникать порча.
Общий вид Греции изменился. За старинной царской властью — земледельческой и священнической — последовала в одном месте обыкновенная тирания, в другом — военный аристократический строй, в третьем — анархическая демократия. Храмы сделались бессильными и не могли предотвратить грозящее разорение; они нуждались в новой поддержке. Обнародование эзотерических учений становилось необходимо. Чтобы мысль Орфея могла жить и развиваться во всем своем блеске, было необходимо, чтобы наука храмов перешла к мирянам. И она начала проникать под различными покровами в сознание гражданских законодателей, в школы поэтов, под портики философов. Последние испытывали для своего учения такую же потребность, какую Орфей признал для своей религии, в двух различных доктринах: в одной — публичной и в другой — тайной, которые передавали бы одну и ту же истину, но в различных формах, и в мере, приспособленной к степени развития учеников. Эта эволюция дала Греции три ее великих века художественного творчества и блеска ума. Она позволила орфической идее, которая является одновременно и первым толчком, и идеальным синтезом Греции, сосредоточить силу своего света и затем излучить его на весь тогдашний мир ранее, чем ее политическое здание, ослабленное внутренними раздорами, заколебалось под ударами Македонии, чтобы разрушиться окончательно под железной рукой Рима.
Эволюция, о которой мы упомянули, имела многих работников. Она породила таких физиков, как Фалес, таких законодателей, как Солон, поэтов, как Пиндар, героев, как Эпаминоид, но она имела кроме того и своего признанного главу, посвященного высшего порядка, обладавшего великим творческим умом. Пифагор является таким же учителем для мирян Греции, каким Орфей был для ее священных храмов. Он продолжает и применяет религиозную мысль своего предшественника к новым временам. Но это применение в то же время и творчество, ибо он приводит все орфические вдохновения в полную и стройную систему; он дает ей научное обоснование в своем преподавании и нравственное доказательство в своей школе воспитания, в Пифагорейском ордене, который пережил его.
Несмотря на то, что Пифагор появляется при полном свете истории, он все же остается личностью полулегендарной; главную причину этого следует искать в ожесточенном преследовании, жертвой которого он сделался в Сицилии, и в результате которого погибло столько пифагорейцев. Одни из них кончили свою жизнь, раздавленные под обломками пылающего здания Пифагорейской школы, другие погибли голодной смертью в храме. Воспоминание об учителе и его учении, распространялось лишь теми немногими, которым удалось спастись и бежать в Грецию. С великим трудом и большой ценой добыл Платон через Архита один из манускриптов Пифагора, который к тому же никогда не записывал свое эзотерическое учение иначе, как тайными знаками и под различными символами. Его истинная деятельность, подобно всем другим реформаторам, происходила путем устного поучения. Но суть его системы сохранилась в Золотых Стихах Лизия, в комментариях Гераклеса, в отрывках Филоланса и Архита, а также в "Тимее" Платона, который заключает в себе космогонию Пифагора. Кроме того, все античные писатели переполнены кротонским философом. У них встречаются бесчисленные рассказы, рисующие его ум, его красоту, его волшебное влияние на людей. Неоплатоники, гностики и даже первые Отцы Церкви приводят его как авторитет. Драгоценные свидетельства, и в них все еще звучит могучая волна энтузиазма, которую великая личность Пифагора сумела сообщить Греции, и последние отголоски которой все еще чувствуются через восемь веков после его смерти.
Рассматриваемое с высоты, отпираемое ключами сравнительного эзотеризма, его учение представляет собой великолепное целое, стройное и прочное, отдельные части которого внутренне соединены умозрением. В нем мы находим разумное воспроизведение эзотерической доктрины Индии, Египта и Израиля, которой Пифагор придал ясность и простоту эллинской мысли, присоединив к ней более энергичную и ясную идею человеческой свободы.
В ту же эпоху на различных точках земного шара ряд великих реформаторов обнародовал аналогичное учение. Лао-Тзе в Китае исходил из эзотеризма Фо-Хи; последний Будда, Сакиа-Муни проповедовал на берегах Ганга: в Италии этрусское жречество послало в Рим посвященного с книгами Сивилл; царь Нума пытался обуздать мудрыми государственными учреждениями угрожающее честолюбие римского сената. И не случайно все эти реформаторы появляются в одно и то же время у самых разнообразных народов. Их различные миссии ведут к общей цели. Они доказывают, что в известные эпохи одно и то же духовное течение протекает таинственно через все человечество. Откуда появляется оно? Из того невидимого духовного мира, который вне поля нашего зрения, но из которого к нам посылаются все наши гении и пророки.
Пифагор посетил весь древний мир прежде, чем сказал свое слово Греции. Он видел Африку и Азию, Мемфис и Вавилон, их политику и их посвящение. Его бурная жизнь напоминает корабль, борющийся среди грозно взволнованного моря; с распущенными парусами подвигается он неуклонно к цели своего назначения, прекрасный образ спокойствия и силы посреди разъяренных стихий. Попробуем отделить его жизнь и его учение от неясностей легенды и от предубеждения научной школы.
ГОДЫ СТРАНСТВОВАНИЯ
В начале шестого века до н. э. Самос был одним из самых цветущих островов Ионии. Рейд его порта выходил как раз напротив лиловых гор изнеженной Малой Азии, откуда шли вся роскошь и все соблазны. Там царствовал тиран Поликрат. Лишив Самос всех его свобод, он придал его жизни блеск покровительствуемых им искусств и азиатского великолепия.В начале царствования Поликрата в одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорийский фасад которого был освещен ярким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Его глубокое размышление длилось долго в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.
Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены Парфенисы. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им "сына, который принесет благо всем людям во все времена"; по совету оракула супруги отправились в Израиль, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины. Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адоная, находящийся в Ливанской долине. Там великий жрец Израиля благословил его. Затем семья возвратилась в Самос. Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль и она придавала его действиям сосредоточенную энергию.
Родители не только не противодействовали, а наоборот, скорее поощряли его преждевременную наклонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гериодамом в Самосе, в двадцать лет слушал уроки Фересида в Саросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете. Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учений он искал общую связь, синтез, единство великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда ум, встревоженный противоречиями явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилии увидать цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни. В эту теплую и яркую ночь сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.
Она была здесь, вокруг него, мать-земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал ее могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая влекла его на ее грудь, его, мыслящую частицу, неотделимую от нее. Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: "Все исходит от нее. Ничто не может исходить из ничего. Душа происходит из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать и покориться ему".
Затем он погружал взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело вселенной? Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону Числа в верховной гармонии. Но кто разберет когда-либо язык небесных светил? Жрецы Юноны говорили ему: "Небеса богов явились ранее земли. Твоя душа происходит оттуда. Проси богов, чтобы она могла вознестись обратно на свою родину".
Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбразуса. Голоса лесбиянок сливались томительно со звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившиеся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.
Молодой человек почувствовал дрожь страдания, но он подавил ее, чтобы еще глубже сосредоточиться над загадкой, которая встала перед ним еще настойчивее. Земля говорила: "Слепой Рок!" Небо говорило: "Провидение!" А человечество, которое как бы брошено между обоими, кричало: "Страдание! Безумие! Рабство!" Но в глубине своей души будущий адепт слышал непреодолимый голос, который отвечал и на цепи земли, и на сверкание небес одним криком: "Свобода!" Кто же был прав: мудрецы, жрецы, безумцы, страдающие, или он сам? В сущности все эти голоса высказывали правду, каждый в своей собственной сфере, но ни один из них не раскрывал перед ним смысла существования. Три мира пребывали неизменные, как недра Деметры, как сияние светил и как сердце человеческое, но лишь тот, кто сумеет найти их гармоническое сочетание и закон их равновесия, станет истинным мудрецом, лишь он овладеет божественным знанием и в состоянии будет помогать людям. В синтезе трех миров кроется тайна Космоса!
Произнеся последние слова, Пифагор поднялся. Его очарованный взгляд был устремлен на дорийский фасад храма. Строгие линии храма казались преображенными под нежными лучами Дианы. Душа Пифагора увидала в нем идеальный образ мира и разрешение загадки, которое она искала. Ибо основание колонны и треугольный фронтон предстали перед ним внезапно, как тройная природа человека и вселенной, микрокосмос и макрокосмос, венчанные божественным единством, которое со своей стороны является троичным началом. Космос, управляемый и проникнутый Богом, образует:
"Священную Тетраду, необъятный и чистый символ,
Источник Природы и образец Бога!"
Золотые стихи Пифагора, в переводе Фабра д'Оливэ
Да, он таился здесь, скрытый в этих геометрических линиях, ключ вселенной, закон тройственности, который управляет строением существ, и семеричности, лежащей в основе их эволюции. И Пифагор увидал в грандиозном видении миры, двигающиеся под ритм и гармонию священных чисел. Он увидел земли и небеса, которые поддерживаются человеческой свободой. Три мира: естественный, человеческий и божественный, взаимно поддерживая и определяя друг друга, исполняют вселенскую драму двойным движением нисходящих и восходящих. Он угадывал сферы невидимого мира, окружающие мир видимый и беспрерывно оживляющие его; он понял, наконец, возможность очищения и освобождения человека еще на земле посредством тройного посвящения. Он увидел все это, а также и жизнь свою, и свое назначение в мгновенном ярком освещении с непоколебимой уверенностью духа, который чувствует себя лицом к лицу с Истиной. Как бы молния осветила его. Теперь ему оставалось доказать умом то, что его чистая интуиция схватила в области Абсолютного, а для этого нужна была жизнь человека и нужен был труд Геркулеса. Но где найти знание, необходимое, чтобы довести такой подвиг до конца? Для этого недостаточно было ни песен Гомера, ни мудрецов Ионийских, ни храмов Греции.
Дух Пифагора, который внезапно обрел крылья, начал проникать в свое прошлое, в свое происхождение, окутанное покровом тайны, в таинственную любовь своей матери. Одно воспоминание детства появилось перед ним с необыкновенной ясностью. Он вспомнил, как мать несла его, годовалого ребенка, по долине Ливанской к храму Адоная. Он увидал себя маленьким, прижавшимся к груди Парфенисы, посреди огромных гор и вековых лесов, и увидел в тени деревьев падающий водопад. Его мать стояла на террасе, осененной большими кедрами. Перед ней стоял жрец с белой бородой и с величавой осанкой; он улыбался матери и ребенку и говорил непонятные для него слова. Его мать часто вспоминала эти таинственные слова Иерофанта Адоная: "О, женщина Ионийская! Твой сын будет велик мудростью, но помни, что если греки обладают знанием богов, знание Единого Бога сохраняется лишь здесь и в Египте". Эти слова вспоминались ему вместе с улыбкой матери, вместе с прекрасным лицом Иерофанта и с отдаленным шумом водопада, в раме грандиозной картины, похожей на сновидение из иной жизни. Впервые он угадывал смысл этого предсказания. Он много слышал о чудесном знании египетских жрецов и об их никому не ведомых тайнах; он думал обойтись без них. Теперь он понял, что должен овладеть "Божественным знанием", чтобы проникнуть в глубину природы, и что он не найдет его нигде, кроме храмов Египта. И подготовила его к этому подвигу его нежная мать, кроткая Парфениса, которая, следуя внутреннему голосу, понесла его в дар Верховному Богу!
С этой минуты в душе Пифагора решение было принято: он решил отправиться в Египет и принять посвящение.
Поликрат любил покровительствовать философам и поэтам. Он дал Пифагору рекомендательное письмо к фараону Амазису, который представил его жрецам Мемфиса. Последние приняли его весьма неохотно.. Египетские мудрецы не доверяли грекам, которых они считали непостоянными и легкомысленными. Они сделали все, чтобы лишить бодрости молодого самосца, но он подчинился с непоколебимым терпением и мужеством всем препятствиям и испытаниям, которые ему пришлось перенести. Он заранее знал, что божественное знание приобретается лишь после того, как воля победит все низшее существо человека. Его посвящение длилось двадцать два года под руководством великого жреца Сопхиза. В книге Гермеса мы описывали испытания и искушения, ужасы и экстазы посвящения Изиды, вплоть до видимой смерти адепта и до его воскресения в сиянии Озириса. Пифагор прошел через все фазы, которые давали возможность проверить не как отвлеченную теорию, а как нечто пережитое, учение о Глаголе, Свете или творческом Слове и учение о человеческой эволюции на протяжении семи планетарных циклов. На каждом шагу этого головокружительного восхождения испытания возобновлялись и становились все труднее и труднее. Сотни раз приходилось рисковать жизнью, в особенности, когда приобреталась власть над оккультными силами и на очереди были опасные опыты магии и теургии. Как все великие люди, Пифагор верил в свою звезду. Его не устрашало ничто, когда речь шла о приобретении знаний, самая смерть не остановила бы его, тем более, что он видел жизнь и по ту сторону смерти. Когда египетские жрецы увидали в нем необычайную силу души и ту сверхличную страсть к мудрости, которая появляется так редко в этом мире, они открыли перед ним все сокровища своего опыта. Среди них он переплавил свою природу и закалил ее. У них же он глубоко изучил священную математику, науку чисел, или всемирных принципов, из которой он сделал центр своей системы, дав ей совершенно новую формулировку. Строгость дисциплины в египетских храмах убедила его в то же время, до какой страшной силы может дойти человеческая воля, когда она сознательно упражняется и развивается, и до какой степени бесконечно ее влияние как на тело, так и на душу человека. "Наука чисел и искусство воли — вот два ключа магии, — говорили жрецы Мемфиса, — они открывают все двери вселенной". Таким образом, Пифагор приобрел в Египте свой широкий кругозор, который дал ему возможность познавать различные ступени жизни и усвоить науки в концентрическом порядке; понять инволюцию духа в материю путем мирового творчества и эволюцию, или восхождение к единству посредством индивидуального творчества, которое осуществляется развитием сознания.
Пифагор достиг вершины египетского жречества и, вероятно, уже думал о возвращении в Грецию, когда война обрушилась на долину Нила со всеми своими бедствиями и вовлекла посвященных в новый круговорот испытаний. Деспоты Азии уже давно замышляли погибель Египта. Их повторявшиеся нападения на протяжении веков не удавались благодаря мудрости египетских учреждений, благодаря силе жрецов и энергии фараонов. Но древнее царство, убежище герметической науки, не могло длиться бесконечно. Сын вавилонского завоевателя, Камбиз, двинулся на Египет со своими бесчисленными войсками, напоминавшими тучи голодной саранчи: он-то и положил конец царствованию фараонов, начало которого теряется во тьме веков. В глазах мудрецов это была катастрофа для всего мира. До тех пор Египет защищал Европу от нападения со стороны Азии. Его влияние простиралось на все побережье Средиземного моря, благодаря храмам Финикии, Греции и Этрурии, с которыми высшее жречество Египта было в постоянных сношениях. Но раз эта твердыня была опрокинута, вся грубая сила должна была затопить побережье Эллинов. Пифагор пережил вторжение Камбиза в Египет; он видел, как этот персидский деспот, достойный наследник коронованных злодеев Ниневии и Вавилона, разграбил храмы Мемфиса и Фив, разрушил храмы Аммона. Он мог видеть и то, как фараон Псамменит, закованный в цепи, был приведен к Камбизу и поставлен на возвышении, вокруг которого были выстроены в ряд жрецы, члены самых именитых семей и весь двор фараона. Он мог видеть дочь фараона, одетую в рубище, в сопровождении всей своей свиты, переодетой также в лохмотья, и наследника престола с двумя тысячами знатных молодых людей, приведенных сюда же с уздечками во рту и с поводьями на шее, после чего все они были обезглавлены. Он мог видеть фараона Псамменита, заглушающего рыдания при виде этой страшной картины, и гнусного Камбиза, сидящего на троне и наслаждающегося страданиями своего повергнутого противника. Жестокий, но поучительный урок истории... Какая яркая картина животной природы человека, разнузданной и не знающей препон, ведущей к тому чудовищному деспотизму, который все попирает своими ногами и навязывает человечеству царство самого неумолимого произвола!
Камбиз распорядился о перемещении части египетских жрецов в Вавилон и поселил их внутри страны. В числе их был и Пифагор. Этот колоссальный город, сравниваемый Аристотелем с целой страной, окруженной стенами, представлял в то же время необъятное поле для наблюдений. Древний Вавилон, "великая блудница" еврейских пророков, был после персидских завоеваний более чем когда-либо калейдоскопом всех народов, культов и религий, посреди которых азиатский деспотизм воздвигал свою высокую башню. По персидским традициям основание Вавилона приписывают легендарной Семирамиде.
По этим преданиям, она построила его чудовищное основание, имевшее в окружности восемьдесят пять километров, Имгум-Юэль, его стены, по которым две колесницы могли нестись в ряд, его висячие террасы, его огромные дворцы с расцвеченными барельефами, его храмы, поддерживаемые каменными сводами, на вершине которых красовались многоцветные драконы. Там целый ряд деспотов следовал один за другим, завоевателей Халдеи, Ассирии, Персии, части Татрии, Иудеи, Сирии и Малой Азии. Туда же повлек Навуходоносор, убийца магов, плененный еврейский народ, который и после этого оставался верным своей религии в уголке необъятного города, в котором теперешний Лондон мог бы поместиться четыре раза.
Евреи дали царю могучего министра в лице пророка Даниила. При Валтасаре, сыне Навуходоносора, стены старого Вавилона рухнули, наконец, под мстительными ударами Кира, и Вавилон перешел на несколько столетий под владычество персов. Благодаря этим внешним событиям, в момент появления в Вавилоне Пифагора три различные религии сталкивались в духовной жизни Вавилона: древние жрецы
Халдеи, остатки персидских магов и избранный элемент из среды плененных иудеев. Доказательством, что эти различные религиозные течения имели общую эзотерическую основу, служит роль Даниила, который, утверждая Бога Моисеева, оставался в Вавилоне первым министром при Навуходоносоре, Валтасаре и Кире.
Пифагор должен был расширить свой, и без того уже широкий горизонт, изучая все эти религии, доктрины и культы, синтез которых все еще сохранялся некоторыми посвященными. Он имел в Вавилоне возможность основательно изучить знание магов, наследников Зороастра. Если египетские жрецы одни обладали ключами к священным наукам, персидские маги считались более искусными в практическом применении оккультных знаний. Они утверждали, что в состоянии владеть оккультными силами природы, носящими название пантоморфного огня и астрального света. В их храмах, говорит предание, при ярком солнечном дне наступала тьма, светильники зажигались сами собой, появлялось небесное сияние и слышались раскаты грома. Маги называли этот невещественный огонь, этот проводник электричества, который они умели сосредоточить и рассеивать по своему усмотрению, "небесный лев", а электрические течения атмосферы и магнетические течения земли они называли "змеи" и приписывали себе способность направлять их — подобно вещественным — на людей. Они изучали также и силу внушающую, притягивающую и творческую. Они употребляли для вызывания духов формулы, заимствованные у древнейших наречий земли, давая этому такое объяснение: "Не изменяй ни одного первобытного названия в заклинаниях, ибо все они — пантеистические имена Богов; они проникнуты магнетизмом обожания множества людей и могущество их невыразимо". Эти заклинания среди очистительных церемоний и молитв были, собственно говоря, то, что получило название Белой Магии.
Таким образом, Пифагор проник во все мистерии древней магии. В то же время, перед ним развертывалось, в этом вертепе деспотизма великое зрелище: на развалинах разрушающихся религий Востока, поверх его выродившегося жречества, группа посвященных, бесстрашных и тесно сплоченных, защищала свою науку, свою веру и, насколько это было возможно для них, стояла на страже справедливости. Лицом к лицу с деспотами, подобно Даниилу во львином рву, постоянно под страхом быть растерзанными, они укрощали дикого зверя неограниченной тирании своей духовной силой и оспаривали у него почву шаг за шагом.
После своего египетского и халдейского посвящений, Пифагор знал гораздо больше, чем его учителя физики или кто-либо из ученых греков его времени. Ему известны были вечные начала вселенной и их применение. Природа раскрыла перед ним свои глубины: грубые покровы материи разорвались перед ним, чтобы показать ему чудные сферы обнаженной природы и одухотворенного человечества. В храме Нейф-Изиды в Мемфисе и в храме Бэла в Вавилоне он узнал много тайн относительно происхождения религий и относительно истории континентов и человеческих рас. Он мог сравнить преимущества еврейского единобожия, культы политеизма греков, троичности индусов и дуализма персов. Он знал, что все эти религии — ключи к единой истине, видоизменяющейся для различных общественных условий. Он владел ключом, то есть синтезом всех этих доктрин в эзотерическом знании. Его внутренний взор, обнимавший прошлое и погружавшийся в будущее, должен был прозревать с необыкновенной ясностью и настоящее.
Его видение показывало ему, что человечеству угрожают величайшими бичами: невежество священников, материализм ученых и отсутствие дисциплины у демократии. Среди всеобщего расслабления, он видел вырастающий азиатский деспотизм, и из этой черной тучи страшный циклон собирался обрушиться на беззащитную Европу. Настало время вернуться в Грецию и начать там свое великое дело. Пифагор поселился в Вавилоне и оставался там не по своей воле в течение двенадцати лет. Чтобы уйти оттуда, нужно было разрешение персидского царя. Его единоплеменник, Дэмосед, царский врач, просил за него и добыл для философа свободу. Пифагор вернулся в Самос после тридцатичетырехлетнего отсутствия.
Он нашел свою родину раздавленной под деспотией персидского сатрапа. Школы и храмы были закрыты. Поэты и ученые бежали от персидского цезаризма. Но он имел, по крайней мере, утешение в том, что ему удалось принять последний вздох своего первого учителя, Гермодама, и найти в живых свою мать Парфенису, которая не сомневалась в его возвращении; ибо все остальные были уверены в его смерти. Но она никогда не сомневалась в пророчестве жреца Аполлона. Она знала, что под белым одеянием египетского жреца сын ее готовится к высокой миссии. Она верила, что из храма Нейф-Изиды появится тот благой учитель и светлый пророк, который снился ей в священной роще дельфийского храма и которого иерофант Адоная обещал ей под кедрами Ливана. Пифагор пробыл на родине недолго; легкая барка уносила по лазурным волнам Циклады и мать, и сына в новое изгнание. Они покидали навсегда погибающий Самос, направляясь в Грецию. Пифагора манили не олимпийские венки и не лавры поэта; его дело было таинственно и велико: разбудить заснувшую душу богов в святилищах, вернуть силу и обаяние храму Аполлона и основать школу науки и жизни, из которой бы выходили не политики и софисты, а посвященные мужчины и женщины, истинные матери и истинные герои...
ДЕЛЬФИЙСКИЙ ХРАМ. — НАУКА АПОЛЛОНА.
ТЕОРИЯ ПРОРИЦАНИЯ. — ПИФИЯ ФЕОКЛЕЯ
Из долины Фокиды улыбающиеся луга вели по берегам реки Плистос к изрытой долине, расположенной в высоких горах. Долина эта становилась все более узкой, а вся страна — все более пустынной и дико-величавой. Наконец, путник подходил к естественному цирку, образуемому обрывистыми горами, венчанными обнаженными острыми вершинами; то был настоящий электрический приемник, над которым разражались частые грозы. И внезапно, в глубине горного ущелья появлялся город Дельфы, подобно орлиному гнезду на скале, окруженный пропастями, над которыми царили обе вершины Парнаса. Издали видны были сверкающие бронзовые статуи Победы, медные кони, бесчисленные золотые статуи, выстроенные рядами на священной дороге и стоящие — подобно стражникам богов и героев — вокруг дорийского храма Феба-Аполлона.
Это место было наиболее священным в древней Греции. Там пророчествовала Пифия; там собирались амфиктионы; там все эллинские племена выстроили вокруг святилища часовни, в которых хранились все жертвуемые сокровища. Там группы мужчин, женщин и детей, приходивших издалека, поднимались по священной тропе, чтобы поклониться Богу Света. С незапамятных времен Дельфы были местом поклонения народов. Их центральное положение в Элладе и защищённая местность способствовали этому. Необычайный вид окружающей природы поражал воображение. Позади храма — пещера с трещиной, откуда вырывались холодные пары, вызывающие по преданию вдохновение и экстаз. Плутарх рассказывает, что в очень древние времена один пастух, севший на краю этой трещины, начал предсказывать. Сначала его сочли за сумасшедшего, но когда все его предсказания исполнились, случай этот обратил на себя внимание жрецов, которые и завладели пещерой и посвятили эту местность Божеству. Отсюда и учреждение Пифии, которая садилась на треножник поверх трещины, вырывавшиеся оттуда пары причиняли ей конвульсии, странные припадки и вызывали в ней второе зрение, которым отличаются сомнамбулы. Эсхил, показания которого имеют значение, так как он был сыном элевсинского жреца и посвященным, говорит в Эвменидах устами Пифии, что вначале Дельфы были посвящены Земле, затем Фемиде (справедливость), затем Фебе (Луна-Посредница) и, наконец, Аполлону, солнечному Богу. Каждое из этих имен представляет собой в символике храма различные древние периоды и обнимает целые века.
В орфическом смысле Дионис и Аполлон были двумя различными откровениями одного и того же божества. Дионис представляет собой эзотерическую истину, основу и внутреннюю суть вещей, открытую лишь для посвященных. Он являл собой тайны жизни, прошедшие и будущие существования, отношения души к телу и неба к земле. Аполлон олицетворял ту же идею в ее применении к земной жизни и к общественному порядку. Вдохновитель поэзии, медицины и законодательства, он раскрывался в науке пророчеством, в искусстве — красотой, в судьбах народов — справедливостью, в этике — очищением.
Таким образом, для посвященного Дионис означал раскрытие божественного духа во вселенной, а Аполлон — его проявление в жизни земного человека. Жрецы давали об этом понятие народу посредством следующей легенды. Во времена Орфея Вакх и Аполлон поспорили по поводу дельфийского треножника. Вакх добровольно уступил его своему брату, а сам удалился на вершину Парнаса, где женщины Фив справляли его мистерии. И действительно, оба великих сына Юпитера разделили владычество над миром между собой. Один царствовал над таинственным и потусторонним; другой — над живущими на земле.
Следовательно, под идеей Аполлона мы вновь находим солнечный Глагол, творческое Слово, великого посредника, Вишну индусов, Митру персов, Горуса египтян. Но древние идеи азиатского эзотеризма облеклись в легенде Аполлона такой пластической красотой и таким проникающим светом, который заставил их глубже внедриться в человеческое сознание.
Аполлон направляется в Дельфы, где своими стрелами пронзает чудовищного змея, мучавшего страну, возрождает край и основывает храм, являя собой образ победы божественного света над мраком и злом. В древних религиях змей символизировал и роковой круг рождений, и зло, исходящее отсюда. А между тем из этой жизни, понятой и побежденной, возникает знание. Аполлон, убивающий змея, есть символ посвященного, который побеждает природу знанием, укрощает ее волею и, разрывая круг телесности, поднимается в сиянии духовности, в то время как разбитые звенья человеческой животности корчатся в прахе. Вот почему Аполлон считается представителем искупления и очищения души и тела. Забрызганный кровью чудовища, он искупил и очистил себя в течение восьмилетнего уединения под целебными лаврами Тэмпейской долины. Аполлон, воспитатель людей, охотно пребывает среди них, в городах, в толпе юношей, участвуя в борьбе поэзии и ристалищ, но надолго не остается у них. Осенью он возвращается на родину, в страну Гиперборейскую. Эта таинственная страна светлых душ, живущих в вечном сиянии совершенного блаженства. Там — его истинные жрецы и жрицы. Он живет в глубочайшем общении с ними и, когда желает дать людям свой лучший дар, он посылает из страны Гиперборейской одну из этих великих, светлых душ, чтобы она воплотилась на земле ради обучения смертных. А сам он возвращается в Дельфы каждую весну, когда поются гимны. Он появляется в своей гиперборейской белизне, видимый одним лишь посвященным, в колеснице, влекомой лебедями. Он возвращается в свое святилище, где Пифии передают людям его пророчества и где ему внимают мудрецы и поэты. И тогда начинают петь соловьи. Кастальский источник разливается серебряными струями и потоки ослепительного света и небесной музыки отзываются в сердце человека и проникают даже в невидимые артерии природы.
В этой легенде о гиперборейцах просвечивает эзотерическая основа мифа об Аполлоне. Под страной гиперборейцев следует понимать потусторонний мир, эмпирей победивших душ, сияющих в своей неземной красоте. Сам Аполлон олицетворяет свет, невещественный и разумный, из которого исходит всякая истина и физическим образом которого служит видимое солнце; влекущие его лебеди означают поэтов, высоких гениев, посланников его солнечной души, оставляющей после себя струящиеся волны света и мелодии. Таким образом, гиперборейский Аполлон есть сошествие неба на землю, воплощение духовной красоты в тело и кровь, излияние непреходящей истины через вдохновение и пророчества. А теперь мы попробуем приподнять покрывало легенд и проникнуть в самое сердце храма. Каким образом возникло само пророчество? Здесь мы прикасаемся к тайнам науки Аполлона и к мистериям Дельф.
Глубокая сила соединила в древности пророчества с солнечными культами, и эта связь является ключом всех мистерий, называемых магическими.
Поклонение арийцев солнцу как источнику света, тепла и жизни возникло при самом основании арийской цивилизации. Но когда мысль мудрецов поднялась от проявленного мира к его причине, они постигли, что за этим осязаемым огнем и видимым светом скрывается вещественный огонь и свет разумения. Первый они отождествили с началом мужским, с творческим духом или с разумной сутью вселенной, а второй — с его женским началом, с его организующей душой, с его пластической субстанцией.
Эта интуиция идет с незапамятных времен и встречается в древнейших мифологиях. Она появляется в ведических гимнах под формой Агни, всемирного огня, проникающего все сущее.
Она раскрывается в религии Зороастра, эзотерическая сторона которой кроется в культе Мифраса. Мифрас — есть мужской огонь, а Митра — женский свет. Зороастр ясно высказывает, что Предвечный создал посредством живого Глагола небесный свет, семя Ормузда, начало материального света и огня. Для посвященных в мистерии Мифраса, солнце — лишь грубое отражение этого света. Из своей темной пещеры, своды которой были разрисованы звездами, он призывал солнце благодати, огонь любви, победителя зла, примирителя Ормузда и Аримана, очистителя и посредника, который обитает в душе святых пророков. В склепах Египта посвященные ищут то же солнце под именем Озириса. Когда Гермес пожелал созерцать происхождение вещей, он почувствовал себя погруженным в эфирные волны света, в котором двигались все живые формы. Затем, погруженный во мрак плотной материи, он услыхал голос и узнал в нем голос света. В то же время из глубин вспыхнул огонь и немедленно хаос начал приходить в порядок и проясняться. В "Книге Мертвых" египтян души умерших медленно плывут к этому свету в барке Изиды. И Моисей усвоил ту же доктрину в книге Бытия: "и сказал Бог: да будет свет. И стал свет". Создание этого света предшествовало созданию солнца и звезд. Это означает, что в порядке начал и космогонии невещественный свет предшествует вещественному. Греки, которые отливали в человеческую форму и драматизировали самую отвлеченную идею, выразили ту же самую идею в мифе Аполлона Гиперборейского.
Таким образом, дух человеческий путем внутреннего созерцания вселенной пришел к познанию невещественного света, элемента неосязаемого и невесомого, который служит посредником между материей и духом. Можно было бы доказать, что современные физики приходят к тому же выводу с противоположного конца, исследуя состав материи и убеждаясь в невозможности объяснить ее материальным путем. Уже в шестнадцатом веке Парацельс, изучая химические комбинации и трансформации материальных тел, пришел к выводу, что должна существовать всемирная оккультная сила, посредством которой все эти изменения происходят.
Физики семнадцатого и восемнадцатого веков, которые смотрели на вселенную как на машину, утверждали абсолютную пустоту небесных пространств. Но с тех пор, как ученые признали, что свет не есть продукт лучистой материи, а вибрация невесомого элемента, — пришлось допустить, что все пространство наполнено бесконечно тонким флюидом, который проникает все тела и посредством которого передаются волны тепла и света. Таким образом начали возвращаться к идеям физики и теософии древних греков. Ньютон, который провел всю жизнь, наблюдая движения небесных тел, пошел еще дальше. Он назвал этот элемент или эфир мозгом Бога, то есть органом, посредством которого Божественная Мысль действует как в бесконечно великом, так и в бесконечно малом. Высказывая эту идею, которая казалась ему необходимой для выяснения роли небесных светил, Ньютон попал в самый центр эзотерической философии. Эфир, который Ньютон нашел в пространстве, Парацельс нашел на дне своих реторт и назвал его астральным светом.
Гораздо позднее немецкий физик Рейхенбах в ряде научно обставленных опытов констатировал повсеместное присутствие этого невесомого элемента, тонкого, но необходимого проводника для наших глаз света, от которого происходят всевозможные световые явления. Рейхенбах заметил, что субъекты с очень тонкой нервной организацией, помещенные в темной комнате, в которой находится магнит, видят на обоих его концах ясные лучи красного, желтого и голубого цвета. Некоторые видят эти лучи волнообразно двигающимися. Он продолжал свои опыты со всевозможными телами, особенно с кристаллами. Вокруг всех этих тел чувствительные субъекты видели светящиеся излучения.
Вокруг голов людей, помещенных в темной комнате, они видели белые лучи; из концов их пальцев также исходил свет. В первой фазе засыпания сомнамбулы видят иногда своего рода магнетизера с теми же признаками. Чистый астральный свет можно видеть только в высшем экстазе, но он поляризуется во всех телах, соединяется со всеми земными флюидами и играет различные роли в электричестве, в земном и животном магнетизме. Главный интерес всех опытов Рейхенбаха состоит в том, что он подошел к границам, отделяющим физическое зрение от астрального, которое служит переходом к зрению духовному. Опыты эти заставляют угадывать бесконечную утончаемость невесомой материи. Продолжая подвигаться по этому пути, ничто не помешает нам представить себе ее в такой степени текучей, тонкой и всепроникающей, что она станет в некотором роде однородной с мыслью, служа для последней совершенным проводником. Мы видели сейчас, что современная физика должна была признать всемирную действующую силу для того, чтобы объяснить мироздание, что она подтвердила ее присутствие, не подозревая при этом, что тем самым подходит к древним теософическим идеям. Попробуем теперь определить природу и назначение космического флюида с точки зрения оккультной философии всех времен. Ибо относительно этой важной основы космогонии Зороастр сходится с Гераклитом, Пифагор с апостолом Павлом, каббалисты с Парацельсом. Она распространена повсюду. Цибела-Майа, великая мировая душа, вибрирующая пластическая субстанция, которую формирует по своему усмотрению дуновение Творческого Духа. Ее эфирные океаны служат цементом, соединяющим миры между собою. Она служит посредником между духом и материей, между видимым и невидимым, между внутренним и внешним во вселенной. Проникая в землю, она циркулирует внутри нее магнетическими токами.
Утончившись в нервной системе животного, она передает его волю различным частям организма, его ощущения — мозгу. Более того, этот тонкий элемент образует живые организмы, подобные материальным телам. Ибо он служит субстанцией для астрального тела души, светящимся покровом, который дух ткет для себя безостановочно. Соответственно тем душам, которые он облекает, и соответственно тем мирам, которые он окружает, этот флюид преобразуется, утончается или сгущается. И не только он воплощает дух и одухотворяет материю, он отражает в своих живых недрах вещи, предметы, волю и мысли людей в беспрерывных отражениях.1 Сила и продолжительность этих образов пропорциональна силе воли, которая их произвела. И в самом деле, не существует другого способа, чтобы объяснить внушение и передачу мыслей на расстоянии, эти приемы древней магии, в настоящее время признанные наукой. Таким образом, все прошлое миров дрожит в астральном свете отраженных образов, и будущее пребывает там же вместе с живыми душами, которых непреодолимая сила влечет к воплощению на земле. Вот — смысл покрывала Изиды и мантии Цибелы, в которую заткано все бытие.
Из всего сказанного явствует, что теософическое учение об астральном свете тождественно с тайной доктриной Глагола-Солнца в религиях Востока и древней Греции. Кроме того, выясняется, в какой связи с этой доктриной находится учение о прорицаниях. Астральный свет является в ней как передаточное средство для всех явлений ясновидения и экстаза и служит для объяснения их. Он одновременно и проводник, передающий все вибрации мысли, и живое зеркало, в котором душа может созерцать отражение материального и духовного миров. Перенесенное в астральную область сознание ясновидца выступает из предела физических условий. Мера пространства и времени изменяется для него. Он начинает в некотором роде участвовать в вездесущности астрального флюида. Плотная материя становится для него прозрачной; и душа, освободившаяся от тела, поднимаясь в свою собственную сферу, путем экстаза проникает в духовный мир и видит там души, облеченные в тончайшие тела, с которыми и входит в сношение. Все древние посвященные имели совершенно точные понятия об этом втором зрении.
Прибавим, что эта теория ясновидения и экстаза прекрасно согласуется с многочисленными опытами, произведенными учеными и медиками в наше время над сомнамбулами и ясновидящими всякого рода. Мы попробуем, сообразуясь с этими современными опытами, дать краткую характеристику различных психических состояний, начиная с ясновидения и кончая каталептическим экстазом.
Состояние ясновидения есть психическое состояние, одинаково отличающееся и от сна, и от бодрствования. Вместо того, чтобы уменьшаться, способности ясновидящего повышаются поразительным образом. Его память становится более острой, воображение — более живым, ум — более быстрым. Более того, новое чувство, не принадлежащее уже физическому организму, развивается в нем. Он не только воспринимает мысли гипнотизера, что бывает и при явлениях внушения, которые необходимо причислить уже к явлениям сверхфизическим, — но ясновидящий может читать мысли присутствующих, видеть сквозь толстые стены, проникать внутренним зрением на сотни километров в дома, где он никогда не бывал, и в интимную жизнь людей, которых никогда не знал. Глаза его закрыты и не видят ничего, но дух его видит несравненно дальше и лучше, чем открытые глаза, и свободно проносится в пространстве. Таким образом, если ясновидение с точки зрения тела — состояние анормальное, то с точки зрения духа это состояние вполне нормальное, только поднятое на высшую ступень. Ибо сознание ясновидящего стало глубже и кругозор его несравненно шире. "Я" человека осталось то же, но оно перешло на высший план, где его взор, освобожденный от ограничений физических органов, охватывает несравненно более широкие горизонты.
Следует заметить, что некоторые сомнамбулы, подвергаясь пассам магнетизера, чувствуют себя залитыми волнами все более и более яркого света, тогда как пробуждение кажется им тягостным возвратом в темноту. Внушение, чтение чужих мыслей, способность видеть на расстоянии — это уже факты, доказывающие независимое состояние души, и они переносят нас выше физического плана вселенной, не заставляя нас совсем покидать этот план. Ясновидение отличается бесконечными разновидностями и являет собою гораздо большее число состояний, чем состояние бодрствования. По мере того, как человек поднимается по ступеням ясновидения, явления становятся все более редкими и все более необыкновенными. Приведем лишь главные из этих состояний. Созерцание прошедшего есть видение прошлых событий, сохраненных в астральном свете. Прорицание — есть предвидение будущих событий или путем проникновения в мысль живых людей, содержащую зачатки будущих поступков, или под высшим оккультным влиянием, когда в живых образах развертываются перед душой ясновидящего будущие события.
В обоих случаях это — проекция мыслей в астральном свете. И, наконец, экстаз, который можно определить как созерцание духовного мира, где добрые и злые духи являются ясновидящему. При этом душа кажется действительно унесшейся из тела, которое коченеет и носит все внешние признаки смерти. Человеческие слова не могут передать — по уверению испытавших экстаз — красоту и великолепие этих видений — чувство невыразимого единения с божественной сутью, которое они переживают в это время.
Можно сомневаться в реальности этих видений, но не следует забывать, что раз способности души и в среднем состоянии ясновидения обостряются в такой сильной степени, логика требует допустить, что в более высоком состоянии душа способна видеть и более высокую реальность. В будущем люди признают за трансцендентными способностями человеческой души великое общественное значение и поставят их под контроль науки, опираясь при этом на поистине всемирную религию, открытую для всех истин. И тогда наука, обновленная истинной верой и духом милосердия, достигнет в зрячем состоянии тех сфер, где умозрительная философия бродит в наше время ощупью и с завязанными глазами. Да, наука сделается зрячей и мощной по мере того, как в нее будет вливаться любовь к человечеству. И возможно, что "как раз через двери сна и сновидения", как говорил Гомер, изгнанная нашей цивилизацией и безмолвно плачущая под своим покрывалом божественная Психея возвратится, чтобы снова овладеть своими алтарями.
Но как бы то ни было, различные явления ясновидения, наблюдавшиеся учеными и медиками девятнадцатого столетия, бросают новый свет на роль прорицаний в древности и на множество феноменов с виду сверхъестественных, которыми наполнены летописи всех народов. Конечно, необходимо отличать в них вымысел от истины, галлюцинации от истинных видений. Экспериментальная психология наших дней учит не отбрасывать факты, которые не входят в пределы возможных проявлений человеческой природы, а изучать их с точки зрения проверенных законов. Если ясновидение есть способность души, нельзя выбрасывать пророков, оракулов и сивилл в область суеверия. Предсказания могли практиковаться в древних храмах по определенным принципам, в целях социальных и религиозных. Сравнительное изучение религий и эзотерических преданий доказывает, что эти принципы были всюду одинаковы, хотя применение их видоизменялось до бесконечности. Искусство предсказания потеряло свое значение благодаря тому, что испорченность нравов вызвала всевозможные злоупотребления, с одной стороны, а с другой стороны, потому, что прекрасные явления в этой области возможны лишь через посредство людей исключительной духовной чистоты и высоты.
Искусство прорицания, каким оно являлось в Дельфах, покоилось на тех же основах, которые мы сейчас старались изложить, и вся организация храма соответствовала этому. Как и в великих храмах Египта, прорицание у греков состояло из искусства и из науки, Искусство состояло в проникновении в отдаленное прошлое и будущее посредством ясновидения или пророческого экстаза; наука являлась методом вычисления будущего на основании законов мировой эволюции. Искусство и наука взаимно контролировали одно другую. Мы не будем говорить о той науке, которая древними называлась предсказанием по гороскопу, по сравнению с которой средневековая астрология — лишь плохо понятый отрывок; упомянем только, что в нее входила эзотерическая энциклопедия, примененная к будущей судьбе народов и индивидуумов. Лишь первоклассные умы были способны пользоваться ею. Пифагор проник в глубину этой науки, когда оставался в Египте. В Греции она владела менее полными и менее точными данными; и наоборот, ясновидение и дар прорицания были развиты в Греции довольно высоко.
Из истории известно, что дельфийские прорицания происходили с помощью женщин, которые назывались пифиями и играли пассивную роль ясновидящих — сомнамбул. Жрецы давали толкования, переводили и приводили в порядок их прорицания, часто запутанные и неясные из-за недостатка развития у сомнамбулы. Современные историки не видят в дельфийских оракулах ничего иного, кроме эксплуатации народного суеверия с корыстными целями. Но кроме серьезного отношения всего античного просвещенного мира к искусству прорицания при дельфийском храме, многие оракулы, приводимые Геродотом, как, например, относящиеся к Крезу и к битве при Саламине, говорят в его пользу. Как и все в мире, искусство это имело свое начало, свой расцвет и свое увядание. Под конец сюда примешались обман и испорченность, о чем свидетельствует царь Клеомен, который подкупил главную жрицу Дельф, чтобы лишить Демарата царского трона. Плутарх написал трактат, в котором старался выяснить причины упадка оракулов. И этот упадок признавался всем античным обществом за большое несчастье. В ранние эпохи искусство прорицания производилось с религиозной искренностью и с научной глубиной, которые поднимали его на высоту истинного священнодействия. На фронтоне храма виднелась следующая надпись: "познай самого себя", а на входной двери — другая: "да не войдет сюда никто с нечистыми руками". Эти слова говорили каждому входящему, что страсти, ложь и лицемерие не должны переступать порог святилища, и что внутри храма божественная правда должна царить без всякой примеси.
Пифагор явился в Дельфы после того, как обошел все храмы Греции. Он оставался некоторое время у эпименидов, в святилище Юпитера; он присутствовал при олимпийских играх; он стоял во главе мистерий Элевзиса, где иерофант уступил ему свое первенствующее место. Всюду встречали его как власть имущего; ожидали его также и в Дельфах. Искусство прорицания приходило там уже в упадок, и Пифагор решил возвратить ему его силу, глубину и обаяние. Он появился в Дельфах не столько для поклонения Аполлону, сколько для посвящения его жрецов, для воспламенения их энтузиазма и для пробуждения их энергии. Действовать на них — значило действовать на душу самой Греции и подготовить ее будущее.
К счастью, он нашел в храме чудное орудие, словно подготовленное для него Провидением.
Молодая Феоклея принадлежала к коллегии жриц Аполлона. Она происходила из семьи, в которой звание жреца было наследственным. Величавое впечатление святилища, церемонии и торжественные гимны, праздники Аполлона пифийского и гиперборейского питали ее юность. Она была, вероятно, одной из тех молодых девушек, которые питают отвращение к тому, что привлекает остальных. Они не любят Цереру и боятся Венеры, ибо тяжелая земная атмосфера тревожит их, и физическая любовь, смутно предчувствуемая, кажется им насилием над душой, разрушением их целомудренного существа. И наоборот, они необыкновенно чувствительны к таинственным влияниям, к астральным воздействиям. Когда луна освещала темные рощи вокруг Кастальского источника, Феоклея видела всюду скользящие белые тени. При дневном свете она слышала голоса. Когда она глядела на лучи восходящего солнца, их световые вибрации погружали ее в экстаз, и ей слышались невидимые хоры. И в то же время она была совершенно равнодушна ко всем внешним проявлениям культа; статуи богов оставляли ее совершенно безразличной и в то же время она испытывала ужас при жертвоприношении животных. Она ни с кем не говорила о видениях, которые погружали ее в сон. Она чувствовала с предвидением ясновидящей, что жрецы Аполлона не обладают тем высшим светом, в котором нуждалась ее душа. Но они, со своей стороны, наблюдали за ней, желая склонить ее к роли пифии. Она же чувствовала себя как бы притягиваемой к высшему миру, который оставался закрытым для нее. Кто были эти боги, от которых на нее веяло неземным дыханием? Она хотела знать это прежде, чем слепо отдаться им. Ибо большие души всегда испытывают потребность сознавать ясно даже и тогда, когда отдаются высшим силам.
Весь внутренний облик Феоклеи заставляет предвидеть, какое таинственное предчувствие и какое глубокое потрясение должны были взволновать ее душу, когда она впервые увидела Пифагора и услышала его повелительный голос, раздававшийся под колоннадами святилища Аполлона. Она почувствовала присутствие посвященного, которого ждала ее душа, она узнала своего Учителя. Она хотела знать, и она узнает через него, а этот внутренний мир, который она носила в себе, он раскроется, наконец, перед его силой... И он, со своей стороны, должен был узнать в ней, с присущей ему проницательностью, ту живую и гонко вибрирующую душу, которую он искал для передачи своей мысли для внесения нового духа в храм.
После первого же взгляда, которым они обменялись, после первого сказанного слова, невидимая цепь связала Самосского жреца с молодой жрицей, которая молча слушала его, жадно воспринимая каждое его слово. Не помню, кто сказал, что лира начинает вибрировать, когда подходят к ней. Так узнали друг друга Пифагор и Феоклея. На восходе солнца Пифагор вел продолжительные беседы со жрецами Аполлона, слывшими святыми и пророками. Он потребовал от них, чтобы молодая жрица была допущена к этим беседам и была посвящена в его тайное обучение. Таким образом, она могла пользоваться уроками, которые Учитель давал ежедневно в святилище. Пифагор достиг в то время полной зрелости. Он носил белые одежды по-египетски и пурпуровую перевязь на лбу. Когда он говорил, его серьезные, глубокие глаза проникали в душу собеседника, вызывая в нем глубокое волнение, и самый воздух вокруг него казался более легким и проникнутым духовностью.
Беседы Самосского мудреца с высшими представителями греческой религии имели очень важное значение. Вопрос шел не только об искусстве прорицания и о вдохновениях, но и о будущем Греции и о судьбах всего мира. Знания и силы, которые он приобрел в храмах Мемфиса и Вавилона, придали ему высокий авторитет. Он имел право говорить как власть имущий с руководителями Греции, и он выполнил это со всею силою своего гения и со всем энтузиазмом сознанной миссии. Чтобы просветить и подготовить их сознание, он начал их знакомить со своей юностью, с перипетиями своей борьбы и с египетским посвящением. Он говорил им о Египте, усыновившем Грецию, древнем и неизменном, как мумия, покрытая иероглифами в глубине его пирамид, но владеющем в своих склепах тайнами народов, языков и религий. Он развернул перед их глазами мистерии великой Изиды, земной и небесной, матери богов и человечества. Он провел их через все необходимые испытания и под конец дал им проникнуть вместе с собой в светлую область Озириса. Вслед за тем, он раскрыл перед ними тайны халдейских магов, их оккультные знания, сохранявшиеся в массивных храмах Вавилона, где они вызывали живой огонь, в котором появлялись образы демонов и богов. Слушая Пифагора, Феоклея испытывала потрясающие ощущения. Все, что говорил он, отпечатывалось огненными буквами в ее сознании, и все это казалось ей одновременно и необычайным, и знакомым. Поучаясь у него, она точно вспоминала забытое. Слова учителя заставляли ее перелистывать страницы вселенной, словно страницы книги. Боги не являлись более перед ней человеческим ликом, но в своей истинной сущности, которая образует формы и дает душу этим формам. Она неслась, возносилась и опускалась вместе с ними в пространстве. Иногда ей казалось, что она выходит из своих границ и расплывается в бесконечности. Таким воображение ее проникало в невидимый мир, и те следы его, которые она находила в своей собственной душе, говорили ей, что в нем истинная реальность. И она чувствовала, что ее внутренние глаза скоро раскроются, чтобы непосредственно читать в невидимом.
С этих высот учитель возвратил ее внезапно на землю, заговорив о несчастиях Египта. Развернув перед ее сознанием все величие египетской науки, он показал затем, как она подверглась вторжению персов, какие ужасы проникли в Египет вместе с полчищами Камбиза, как разрушались храмы, сжигались на кострах священные книги, как убивались и разгонялись жрецы Озириса, как чудовище персидского деспотизма собрало под свою железную руку все варварские азиатские племена, явившиеся из центра Азии и из глубины Индии, чтобы разразиться над Грецией так же неизбежно, как из скопившихся в воздухе туч неизбежно появляется гроза. Могла ли раздробленная Греция противостоять этому страшному напору?
Народы не могут избежать своей судьбы, если они не бодрствуют беспрерывно и неослабно. И сам мудрый народ Гермеса египетского, не разрушился ли и он после шести тысяч лет процветания? Жизнь Греции, красавицы Ионии, должна быть еще скоротечнее!.. Придет время, когда солнечный Бог покинет этот храм; варвары разрушат его так, что камня не останется на камне, и пастухи поведут свои стада пастись на развалинах Дельф.
При этих мрачных пророчествах лицо Феоклеи изменилось. Она склонилась к земле, охватив руками ближайшую колонну, с остановившимся взглядом, погруженная в свои внутренние видения, походя на гения Скорби, плачущего над погибшей Грецией.
"Но, — продолжал Пифагор, — эти тайны должны быть погребены в глубине храмов. Посвященный привлекает смерть или отдаляет ее по своему произволу. Образуя магическую цепь соединений силы воли, посвященные могут воздействовать и на продление жизни народов. От вас зависит задержать роковой час, от вас зависит процветание Греции, вы можете вызвать в ней сияние Аполлона. Народы формируются по воле своих богов, но боги открываются лишь тем, кто их призывает. Что такое Аполлон? Глагол Единого Бога, вечно проявляющийся в мире. Истина есть душа Бога, тело же Его есть свет. Мудрецы, ясновидящие и пророки одни видят Его; обыкновенные люди видят лишь тень Его. Прославленные духи, которых мы называем героями или полубогами, пребывают среди этого света. Вот истинное тело Аполлона, солнца посвященных, и без него не совершается ничто великое на земле. Подобно магниту, притягивающему железо, мы нашими молитвами, словами и деяниями привлекаем божественное вдохновение. От вас зависит осиять Грецию Глаголом Аполлона, и тогда Греция преобразится в бессмертном свете".
Подобными речами Пифагор старался внушить дельфийским значение их великой миссии. Феоклея поглощала эти речи с молчаливой и сосредоточенной страстью. Она видимо преображалась чарами мысли и воли учителя. Среди изумленных старцев она стояла — вся вдохновение и духовный восторг, с глазами расширенными и сияющими, словно перед ней проносились чудные видения солнечных гениев.
Однажды она погрузилась в глубокий ясновидящий сон. Пять жрецов окружили ее, но она не чувствовала их прикосновений и не отзывалась на их голоса. Пифагор приблизился к ней и сказал: "Встань и иди, куда посылает тебя моя мысль. Ибо отныне ты будешь Пифией!"
При звуке голоса учителя дрожь пробежала по ее телу, но глаза оставались закрытыми. Она видела внутренним взором.
— Где ты находишься? — спросил Пифагор.
— Я поднимаюсь все выше и выше.
— А теперь?
— Я плаваю в свете Орфея.
— Что ты видишь в будущем?
— Великие войны... медные люди... белые победы... Аполлон возвращается в свое святилище, и я буду его голосом!.. Но ты, его посланник, ты покинешь меня... И ты понесешь его свет в Италию.
Ясновидящая с закрытыми глазами говорила еще долго, и звук ее голоса был музыкальный, прерывающийся, ритмический. Затем — внезапные рыдания, и она упала, как мертвая. Так вливал Пифагор свое чистое учение в ее сердце и настраивал его подобно лире для восприятия дыхания богов. Поднятая им на такую высоту вдохновения, она стала и для него факелом, при свете которого он мог измерять и свою собственную судьбу, проникать в возможное будущее и направляться в безбрежные пространства невидимых миров. Это животрепещущее доказательство истинности его учений поразило жрецов, вызвало в них энтузиазм и оживило их веру. Отныне храм имел вдохновенную пифию и жрецов, посвященных в божественные науки и искусства. Дельфы могли снова стать центром жизни и деятельности.
Пифагор оставался среди них целый год и лишь после того, как жрецы были посвящены им во все тайны оккультного учения, и Феоклея была вполне готова для своей миссии, — он направился далее, в Великую Грецию.
Добавить комментарий