Темные бездны реального никогда не лишались в его представлении всепокоряющего солнца", - так сказал о Прокофьеве его выдающийся младший современник и коллега Альфред Шнитке. Это высказывание вполне можно было бы поместить в альбом нашего героя, куда он помещал высказывания знаменитых людей о том, что они думают о солнце.
Сергей Сергеевич не только был наделен светлым оптимистическим мировоззрением, он сумел - что вообще редко встречалось в истории мировой культуры - гармонично сочетать в своей личности черты художника и человека.
Даже внешним своим видом он всегда ярко выделялся и обращал на себя внимание. Когда ему было 19 лет, бросались в глаза не только высокий рост, худоба и на первый взгляд некрасивое лицо, но поражающие пристальностью и каким-то особенным блеском светлые серые глаза. "Этот молодой музыкант был в визитке и полосатых серых брюках, с белым платком - углом в левом кармашке и (о, ужас) был надушен духами... Словом, это было невиданное для нас явление...", - вспоминала Н.А.Мещерская, предмет юношеской увлеченности Прокофьева, которой был посвящен романс "Гадкий утенок".
А вот каким увидел Сергея Сергеевича, уже вернувшегося из-за границы, С.Т.Рихтер: "Как-то в солнечный день я шел по Арбату и увидел необычного человека. Он нес в себе вызывающую силу и прошел мимо меня, как явление. В ярких желтых ботинках, клетчатый, с красно-оранжевым галстуком. Я не мог не обернуться ему вслед - это был Прокофьев".
Видимо, одно из главных определяющих свойств натуры композитора была цельность. Она и обеспечивала ту самую гармоничность, о которой говорили многие из знавших его: "В Прокофьеве много свежести, и тех простых, совершенно неожиданных очарований, которые мы с детской радостью узнаем и встречаем в Природе, где мы видим неожиданного зверька, невиданный цветок, вдруг взлетевшую бабочку, слышим в октябрьский день жужжанье шмеля и хрустальную песнь лесного жаворонка...в этом юном гении вся надежда на возрождение музыки и что он явит из себя наконец ту героическую цельную фигуру, которой давно недостает столь блестящей Русской Музыке", - эти пророческие слова принадлежат поэту Константину Бальмонту.
Происхождение заветной цельности Прокофьева - скорее всего от его необыкновенной причастности к природе. Он не просто пассивно любовался ею. Это были взаимоотношения чувствующих друг друга партнеров - с понравившимся ароматным полевым цветком или с особо большим причудливым муравейником, со звездным небом или новой живописной проселочной дорогой, с бездомной собачкой или хорошим грибом. Он восхищался отсветами заката, рисунками бегущих облаков, разнообразными переливами певчих птиц. Сергей Сергеевич хотел не только чувствовать запахи и ощущать звуки природы, но и знать о ней как можно больше. Справочники о растениях, специальная книга о сталактитовых пещерах - не случайные в его библиотеке. Он себя действительно ощущал частью природы: "Мне нравились, например, крик петуха, запах дымка, запах лошадей, смешанный с махоркой". И это при том, что большую часть взрослой жизни прожил в городских условиях. Правда, в летнюю пору неизменно стремился испить из живительного натурального источника.
Предвижу несогласие, но мне кажется, что буйство разных природных стихий в музыке Прокофьева сродни таким же стихиям в душе человеческой и более - даже в социальной жизни. Во всяком случае, для меня как для слушателя вихревая вьюга в "Метели" из "Войны и мира", где "носятся черти, бабы-яги", сцена в игорном доме в "Игроке" и картина сметающей все на своем пути революции в "Кантате к ХХ Октября" - сходные явления.
Даже в природе композитор не изменял светлому взгляду на мир. По свидетельству второй жены, Миры Александровны Мендельсон-Прокофьевой, он предпочитал лес не мрачный, густой, а более прозрачный, где хвойные деревья чередовались с лиственными и неожиданно можно было выйти на светлую зеленую поляну.
Скорее всего именно у природы, которая устроена необыкновенно целесообразно, воспринял Прокофьев - композитор и человек - и это драгоценное качество. Он сам сформулировал его: "Во всем, что я пишу, я придерживаюсь двух главных принципов - ясность в выявлении моих идей, избегание всего лишнего в их выражении". На самом деле, его музыка может нравиться, может и не быть близкой, но в ней никогда нет "воды", так называемых "общих мест". Весьма любопытно в связи с ясностью и четкостью мышления Сергея Сергеевича вспомнить совет, данный им другу Сувчинскому, обитавшему тогда во Франции, которому предложили в 20-е годы работать в Москве: "Если Вы находите, что сейчас и без Вас обойдутся, то тогда лучше сохранить себя в резерве, с тем, чтобы вступить в работу свежим... Вбивать основы хорошо, но если при взмахе молот будет ударяться о притолоку, то польза будет малая"... если же "Вы сможете превозмочь засос эмиграции еще в течение нескольких лет, то ехать не надо, ибо свежие силы пригодятся не только при вколачивании свай, но и при возведении стен". Возможно, что в 1922 году такой позицией Прокофьев руководствовался и сам. Позже, как известно, для своей собственной судьбы он выбрал другие мотивы.
Однако более всего организованность, целеустремленность, необычайно четкие, можно сказать, доверительные отношения со временем сказались в умении работать - завидном таланте Сергея Сергеевича. А если не работать, то ни в коем случае не убивать время - этого Прокофьев с детства не умел. Много свидетельств тому и в воспоминаниях, и в письмах. Боясь нареканий за длинную цитату, рискну тем не менее - очень уж характерно описание самого композитора в письме к его приятельнице Фатьме Самойленко о режиме дня, господствующем в баварском местечке Этталь, где Прокофьев в течение полутора лет постоянно проживал вместе с матерью и своим другом Башкирцевым-Вериным в начале 20-х годов: "...встаю в 8 с половиной... Пью шоколад и осматриваю, на месте ли сад. Затем запираюсь работать. Пишу 3-й концерт. В 12,5 - завтрак. По рюмочке Сен-Рафаэля, больше ни-ни! В 2 - шахматная партия (матч; пока результат: я + 5, Борис Верин +2, ничьи - 2). Около 3,5 партия кончается, берем костюмы, полотенце и градусник и ...идем купаться. Температура воды +22 по цельсию...По возвращении - чай с желе. Приходит усатый почтальон. Всегда четыре газеты и два или три письма. Происходит чтение и неспешный чай. В 6 я удаляюсь заниматься, обыкновенно играю на рояле. В 7,5 - обед. После обеда мама и Б.Н.(Верин. - М.Н.) идут на ферму за молоком, теплое, прямо из-под коровы. А я готовлюсь к лекции, прочитываю главу из Outline of History Уэллса, преудивительной книги. В 9 часов приват-доцент (я) читает лекцию по мирозданию перед лежащей на двух диванах аудиторией. В 10 мама уходит спать, Б.Н. - читать, а я пишу письма ...или переписываю ноты. В 11 мы с Б.Н. идем бросать в ящик письма, оттуда к океану и наблюдаем звезды. В 11,5 съедаем творог с молоком, целуемся и расходимся на покой. Расписание строго соблюдается". Кто, даже из незаурядных людей, мог бы похвастаться таким замечательным времяпрепровождением!
Сведения же о том, как Прокофьев работал, захватывают. Он трудился одинаково интенсивно везде, где бы то ни было: в купе поезда или каюте парохода, в больничной палате или на лесной поляне, в любом настроении и даже тогда, когда рядом не было ни рояля, ни письменного стола. Он записывал пришедшие в голову музыкальные мысли на клочке бумаги, коробке от папирос, использованном конверте, если не было под рукой заветной записной книжки. А уж сколько у него было корректуры, редакций, оркестровок! - лучшим отдыхом композитор считал правильную смену занятий.
Д.Б.Кабалевский вспоминал, как Прокофьев, не переносящий праздности вокруг себя, находясь в Доме творчества композиторов "Иваново", организовал обычай, по которому каждый должен был по вечерам отчитываться о проделанной за день работе.
Солнце, подарившее Сергею Сергеевичу светлый взгляд на мир, обогатило его незаурядной активностью, энергией и волей: "Я не люблю пребывать в состоянии, я люблю быть в движении" - эта самохарактеристика как нельзя лучше определяла доминанту его натуры. Даже "Обломова" А.Гончарова не мог читать - слишком уж чужд был ему этот персонаж!
Он хотел все успеть и ему это удавалось - играл в шахматы и вел обширную шахматную и нешахматную переписку; изучал языки; делал переводы; как замечает Н.И.Сац, "если ему что либо нравилось, то очень; если нет - тоже очень. Говорил коротко, прямо, горячо, даже резко. Не пользовался словами "так себе", "отчасти". К его необычным, похожим на обрубки, ответам надо было привыкнуть, зато потом становилось легко и просто. Он был искренен и откровенен..."
Характерна, кстати, манера игры в столь любимые шахматы, которыми Прокофьев занимался всю жизнь и очень серьезно, где он достиг немалых успехов: защиту не любил, а вот "атаку проводил остроумно и изобретательно" - мнению выдающегося профессионала М.Ботвинника можно верить.
Как человек и художник со здоровой психики, Сергей Сергеевич не любил приторную искусственную сентиментальность, его тяготило болезненное самокопание, он предпочитал воплощать чувства простые и сильные.
Бойцовские качества композитор, обладающий не просто самоуверенностью, каким многие его видели на протяжении всей жизни, но настоящим чувством собственного достоинства сохранял всегда. Независимо от авторитетов, с которыми ему приходилось сталкиваться. Как уж он зависел от Дягилева, был связан, что называется, по рукам и по ногам обязательствами перед ним. Но позиции свои старался отстоять неизменно: "...Я вынес впечатление, что разбирая мою "Сказку про Шута", ни Вы, ни никто так ничего в ней и не разобрали. Это очень стыдно, но я думаю, что это вполне возможно, так как в свое время Вы бессовестно отмахнулись от музыки "Алы и Лоллия".... Какие Ваши планы и какова судьба моего бедного Шута, так предательски похороненного в коварных складках Вашего портфеля?.. Таким образом молодой Прокофьев пытается стимулировать Дягилева выполнить договорное обязательство о постановке балета.
Соревнования Сергей Сергеевич любил, что называется, с "младых ногтей". Стоит напомнить о "бое роялей", который принес ему премию им. Рубинштейна и подарочный рояль. Или такой, например, факт: Прокофьев, живя в Эттале, выиграл домашний конкурс на лучший перевод сонета с французского. В жюри не кто-нибудь - Игорь Северянин и Константин Бальмонт.
То качество, которое прежде называлось гармонией и которое правильнее, вероятно, определить как некое внутреннее равновесие, помогало Сергею Сергеевичу избегать всякого рода крайностей, в том числе во взглядах на самые актуальные проблемы. В частности, в отношении к понятию "современность". Вот как он рассуждает о ней в письме к П.Сувчинскому: "Современность" - хорошее слово, но в Вашем письме оно повторяется раз 15 и под конец визжит над головою, как угрожающий свист бича...Известно ли Вам, в каком отношении со своею современностью был Шекспир? Мне это неизвестно, но когда я читаю его сонеты, мне решительно на это наплевать..." Ясно, что в этом отрывке письма, относящегося к 1922 году, Прокофьев протестует против абсолютизации понятия "современность" и выступает в защиту явлений, ценность которых не меркнет со временем.
А вот другое письмо, адресованное литератору Н.Энгельгарду, где композитор страстно выступает защитником новой музыки: "Ваши слова о "единой красоте" - непреложная истина, но Ваши нападки на новую музыку есть гнев слепого. Человеческий слух, а может даже ухо, эволюционируют непрерывно - и разгадка Вашего непонимания в том, что игрой природы я на шкале его эволюции брошен на несколько десятилетий вперед по сравнению с Вами. Ведь и Моцарт в свое время писал "какофонию" (письмо издателя к нему); и Бетховен был "глухим и сумасшедшим стариком; и Вагнер только и знал, что "гремел оркестром до головной боли"...
Бросающаяся в глаза разница позиций - внешняя. На самом деле Прокофьев всегда (не только в 1916 году, когда написано письмо к Энгельгарду) защищал необходимость говорить новым языком. Однако взгляд на современность, которая превыше всего как абсолютная и единственная ценность, как единственный критерий новизны его не устраивал.
Если от сказанного выше останется впечатление, что Сергей Сергеевич был этакой ходячей добродетелью, - это не верно. Как всякий живой талантливый человек, он состоял из противоречий: ясность гармоничность соседствовали с чрезмерным максимализмом, уверенность в себе с колючестью, оживленность, возбуждаемость - с привычками подразнить, поиздеваться, молчаливость, серьезность - с балагурством, озорством. Естественно, что он был эгоцентрик - качество, сопровождающее любой крупный талант. Но, вместе с тем, Прокофьев умел по-настоящему глубоко дружить, он преданно заботился о том, чтобы пропагандировать произведения коллег, по-настоящему интересовался и умел слышать "чужую" музыку, много помогал разным нуждающимся деньгами, хлопотал о репрессированном родственнике, немало рискуя собственным положением. Словом, скорее всего Сергея Сергеевича надо назвать натурой парадоксальной. Это качество сказывалось и в отношениях с обществом, причем любым, не важно, на какой территории и в каком общественном строе. Воспринимая с большим энтузиазмом внешние признаки ХХ века, типа автомобилей, киноаппаратов, любых технических и бытовых новшеств, он в определенном смысле приближался к великим художникам века XVIII. В чем? Всегда был склонен выполнять заказ - настоящий, предположим Дягилева, или художественный - как бы заказ среды, в которой он вращался (оттого возник повод написать Вторую симфонию) или, наконец, социальный, исходящий от советского государства. Однако, взявшись за такой заказ, он как бы отстранялся и от заказчика, и от того, чтобы ему угодить (даже в случае с Дягилевым был в достаточной мере независим). В силу вступали собственно музыкальные идеи и намерения.
Парадоксальность натуры и, соответственно, восприятия жизни, способствовала, в частности, развитию в нем неуемного чувства театра, с которым, впрочем, он, кажется, родился.
Родители, как уже рассказывалось, очень способствовали тому, чтобы природное чувство расцвело. Как, наверное, страшно было Марии Григорьевне разрешать Сереже вставать на ходули, на которых вместе с деревенскими ребятишками он разыгрывал очередные представления. Он ведь мог покалечить себе руки - самую необходимую часть тела для занятий любимой музыкой. Но она чувствовала, что запрещать нельзя, что это тоже необходимая ему пища, из которой протянутся нити в будущее.
Иногда, в подростковом возрасте, чувство театра проявлялось в несколько неожиданных формах. Например, мальчик любил подсматривать в освещенные окна, разумеется, им руководил интерес к "разыгрываемым" там комическим и драматическим сценам, а вовсе не нескромность, любопытство закомплексованного человека.
Разумеется, такая новинка, как узкопленочный киноаппарат, не мог не увлечь Прокофьева, Ну, а когда в съемках участвовал сам Мейерхольд, удовольствиям не было предела. Все участники трагикомического фильма "О похищении ребенка" облачались в невероятные костюмы и с большим увлечением бегали по дому и саду, - вспоминал сын композитора Святослав Сергеевич. Композитор и его жена были по очереди актерами и операторами, Мейерхольд руководил всем многочасовым действом и играл роль злодея-похитителя. Ребенка изображал шестилетний Олег.
Другой театральный гений, Шаляпин, представлял однажды во Франции в одном загородном местечке мимические сценки: "...до чего выразительна и комична была огромная, мощная фигура Шаляпина, когда он вдруг перевоплощался в "знатную даму", прихорашивающуюся перед своим зеркалом, затем он брался за шитье, вдевал нитку в иголку и т.п. Эти банальные, казалось бы, сценки он изображал с такой живостью и серьезностью, что их нельзя вспомнить без смеха", - такой досуг, описываемый Линой Ивановной, разумеется, был отрадой для страстно любившего театр композитора.
Всю жизнь Сергей Сергеевич обожал разные игры, по большей части "умные", интеллектуальные. С сыновьями играл в морской бой, однако не в обыкновенный, а усовершенствованный, с более сложными правилами.
Наблюдая за детской железной дорогой, включался в игру и предлагал новые необычные маршруты. Любил раскладывать пасьянсы, но сложные, где требовалось думать, соображать. В том числе не раз возвращался к "рахманиновскому" и "чеховскому" пасьянсам, которым его научили сам Сергей Васильевич и жена писателя. Увлекался Прокофьев фразами-перевертышами. Сын его вспомнил, например, такую: "Леша на полке клопа нашел". Все эти занятия стимулировали природную одаренность композитора как необыкновенного изобретателя, выдумщика, фантазера.
Когда он выбирал темы и сюжеты для музыкально-сценических произведений, человеческие качества натуры тоже давали о себе знать. Например, не взялся за "Отелло", потому что это означало бы необходимость "находиться все время в атмосфере дурных чувств", "не хотелось бы иметь дело с Яго". Тяжело переносил Прокофьев Достоевского и избегал погружаться в атмосферу его сочинений. Предпочитал "Игрока". Очень ценил Толстого, Чехова, но не юмористические рассказы, а "Степь", "Скучную историю"; Островский не привлекал, так как не видел его пьесы приспособленными к оперным сюжетам. Чрезвычайно любил Сергей Сергеевич Пушкина за мудрость, солнечность, ясность - за те самые качества, которыми с избытком был наделен и сам композитор.
Конечно, Прокофьев был в большой мере гармоничной натурой. Однако нельзя его представлять совсем уж в розовом свете. В музыке есть страницы трагические и остро драматические, есть гротесковые и передающие варварски-разрушительные действия. Но как человек и музыкант он был поразительно жизнестоек и умел преодолевать всякие препятствия, как бы поглощая их своим добрым оптимистическим взглядом. Если же был не в силах преодолеть дурное, ужасное, страшное, то просто показывал его, словно внутренне отстраняясь, то есть действуя как истинный эпик. Этот человек и художник знал правду о своем времени, но большую часть своей жизни не дозволял ей подавить, пригнуть себя. И вовсе не декларативно громко боролся он с разрушительными силами, а побеждал их своей кристально чистой, целомудренной лирикой, которая, как незамутненный источник, вечно будет поить жаждущих, давать им живительную силу...
Добавить комментарий