Наталья Костаки - дочь Георгия

Наталья Костаки. "Спас".

"Кросна" - как ласточкино гнездо, приютившееся в щелке новоарбатского небоскреба. Спасаясь от шума и ярости суперстоличного проспекта, я зашел в уютную тишину маленькой галереи и замер: стены "Кросны" дышали одухотворенными акварелями, пастелями и холстами. В нежных перламутровых облаках летел "Ангел с розовыми крыльями", из огня и пламени зрил грозный "Илья Пророк", "Апостолы Петр и Павел" вели меж собой неслышный разговор...

Впрочем, святые эти образы явно выходили за рамки канона, ибо, таившие суровую трепетность икон, картины были пронизаны живыми ритмами века, грохочущего за стеной.

- Наталью Костаки ни с кем не спутаешь, - заметила хозяйка галереи Ольга Костина. - Она вся вышла из той, я бы сказала - фантастической жизни, которой была окружена с пеленок. Творчество ее независимо и свободно. Она не участвует в коммерческих выставках, не режиссирует себя через громкие акции, а ведь могла бы: картины Наташи самобытны, да и имя громкое - дочь Георгия Костаки.

Я вспомнил грандиозную посмертную выставку Анатолия Зверева в еще советском Фонде культуры, где впервые увидел на фотографии легендарного Костаки. Большой элегантный человек (которого Зверев называл "отцом", в доме которого нашел приют и первое признание) обнимал заросшего щетиной художника-бродягу, а рядом, с улыбкой глядя на них, сидела черноглазая девочка. В дни зверевской выставки этой девочке было уже за тридцать, и она, единственная из семьи Костаки, все еще оставалась в Москве со своими детьми. Затем тоже уехала в Афины. С тех пор каждый год приезжает в Москву, в квартиру на Вернадского, откуда, затравленный КГБ, навсегда уехал из СССР ее отец - человек, открывший миру художественное явление ХХ века, имя которому - русский авангард.

Мудрость "рыбака"

В книге Георгия Костаки "Мой авангард", собранной и изданной уже после смерти знаменитого коллекционера Савелием Ямщиковым, я обнаружил поразившее меня откровение: "Авангард в СССР - заметил автор, - был как озеро, полное красной рыбы, на берегу которого один единственный рыбак - Костаки. Вокруг полно народа, но все - мясоеды".

Спустя много лет, я с волнением ходил по залам мюнхенского Ленбаххауса, который немцы называют музеем Кандинского (хотя здесь представлен отнюдь не только Кандинский), с грустью размышляя о странностях нашего бытия. Георгий Костаки собрал чуть не столько же работ Василия Кандинского, сколько в этих залах, но музей родоначальника русского авангарда - в Мюнхене. А в Третьяковке, куда, фактически изгнанный, Костаки передал сотни уникальных картин самых известных авангардистов, многие из которых оцениваются нынче семизначными цифрами, они и сейчас пылятся в запасниках. Да, именно здесь, за границей, в блистательном музее русского художника, я с болью думал о том, как поздно и с какими утратами мы, русские, оцениваем деяния своих подвижников.

"В былые времена, - сообщал (уже в "перестройку"!) один из жрецов культуры в газете "Культура", - некий хитроумный грек, обойдя московские коммуналки, собрал мировую коллекцию русского авангарда - за так, за кусочек колбасы". Между тем, именно в тот год, когда шел чудовищный "процесс врачей", когда ждановские "разоблачения" явились с погромом во все сферы искусства, этот самый грек, крутивший шоферскую баранку в канадском посольстве, не имевший никакого художественного образования, принес домой жемчужину Малевича - "Портрет Матюшина". А ведь тогда хранить Малевича было куда большей дерзостью, чем, спустя тридцать лет, иметь "Архипелаг ГУЛАГ". (За что, впрочем, тоже давали срок - Л.Л.)

Его вело Провидение. Казалось бы, что еще нужно человеку, дом которого уже полон художественных редкостей. "Я собирал старых голландцев, древний фарфор и старинное серебро, бухарские ковры и самаркандские ткани", - читаю у Костаки. Но! "Все, что я собирал, уже было и в Лувре, и в Эрмитаже, даже в частных собраниях. Продолжая в том же духе, я мог бы разбогатеть, не больше..." К этой, непостижимой даже для истинного коллекционера, мысли, он пришел после того, как, движимый божественной интуицией, приобрел первые авангардистские картины - Ольги Розановой. Принес их домой, повесил рядом с "голландцами" и... "Возникло ощущение, что я жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись и ворвалось солнце!"

С этого дня, продав и раздарив все, что собирал раньше, Георгий Костаки начал коллекционировать только авангард.

"...Вы бы стали сэром Костаки"

Наталья Костаки открывает дверь, я вхожу и в глаза ударяют зверевские краски. Стены, коридор, двери в комнаты, в кухню - все расписано неистовым художником. Тут же висит почерневшая, опаленная огнем "Церковь" - эту картину вытащили из горевшей дачи Костаки.

- Дачу, конечно, подожгли, - говорит Наташа. - Отца всеми способами выживали из России.

От более тяжкой участи его спасло лишь то, что он не был советским подданным. И, конечно, жестокий компромисс: уезжая, оставил Третьяковке 80% собранных картин - иначе говоря, чуть не всю свою жизнь; а в музей Рублева передал все, до единой - 150 древнейших икон.

Среди этих икон и родилась Наталья Костаки - единственная из четверых его детей, исполнившая мечту отца, став художницей.

- Я родилась в Благовещение, - рассказывает она. - Эта, редчайшая икона XV века, висела в той комнате, где я, младшая дочка, в полном смысле слова, царствовала. Возвращаясь домой, отец входил ко мне, становился на колени и, открыв объятия, восклицал: "Царица моя!" Мы жили тогда на Бронной, в огромной коммуналке, кроме нас еще 10 семей. Кухня была общая, но отец сумел сделать отдельную ванную и туалет.

- Как к нему относились соседи? Я сам родом из коммуналки. Могу представить: живет рядом эдакий "странный" человек...

- Его так и называли: "чудак-грек". Покупает все необычное. Помню в нашей гостиной ампирный шкаф карельской березы, украшенный черными женскими головками. В хрустальных его оконцах мерцало старое русское серебро. Порой мне казалось, что я и одета в это волшебное мерцание. А спала посреди древнейшего иконостаса.

- А в школе, на улице? Вокруг ведь царило безбожие.

- У нас был совершенно открытый дом. Весь класс прошел через нашу квартиру. Отец катал ребят на своем "лендровере", такой машины больше ни у кого не было.

- Расскажи, как у вас появился Зверев?

- Его привел известный мим, режиссер, друг художников Александр Румнев. Он был от Зверева в восторге. Мне же, еще читавшей сказки про принцев, он не понравился: грязный, небритый, полуоборванный... Вдруг принесли ведра с водой, краски, малярные кисти, убрали все ковры, на полу расстелили клеенки. И началось: Зверев окунал в ведра огромные кисти, брызгал фонтанами красок, растирал все это веником, ходил по краскам в ботинках. И из всего этого ужаса внезапно, как солнце, появлялась картина! При этом Толя говорил какими-то присказками, тут же сочинял дикие, но очень веселые стихи. Отец сразу и навсегда полюбил его.

- Мне кажется, отец родился с этой миссией - дарить людям удивительных художников, - размышляет Наташа. - Иначе просто не понять - откуда такое видение цели, такая страсть, такое везение. Ведь ему во всем повезло, особенно с мамой. Самые страшные враги коллекционеров - их жены. Так вот, мама была Ангелом, посланным Георгию Костаки с небес. В 19 лет вытащил ее, светлокудрую, сероглазую, русскую красавицу, из медучилища и посадил дома. Ее хотели снимать в кино - не пустил. Называл "золотком", дарил драгоценные шубы и бриллианты. А встретив редкую картину, врывался в дом, забирал шубы и кольца, увозил, продавал, снова покупал...

- Тут уж не ангелом нужно быть - Богородицей, - улыбаюсь я.

- Дверь в доме не закрывалась. К нам шла вся Москва - и деловая, и богемная. А когда появилась коллекция, чуть не весь мир: послы, советники, директора западных музеев, знаменитые писатели, артисты, музыканты. В домашней гостевой книге сохранились редчайшие автографы: Игорь Стравинский, Эдвард Кеннеди, Марк Шагал... Норман Рид, директор Британской Королевской Академии написал: "Сделай вы для Великобритании то, что сделали для России, вы бы стали сэром Костаки..."

Знал бы Норман Рид, как он был наивен. За все эти годы у Костаки не появился ни один чиновник от культуры, не говоря уже о деятелях из самого ЦК. А вот факт, который и вовсе не нуждается в комментариях. Последняя в СССР выставка художников-авангардистов состоялась в 1932 году. После чего началось их тотальное забвение. Когда же в "перестройку", спустя 60 лет, в Третьяковке открылась, наконец, выставка авангарда, почти целиком составленная из произведений, собранных великим коллекционером, Георгия Костаки уже не было на этом свете.

Детектив от Шагала

Жизнь свою, с самого рождения, Наталья Костаки отождествляет с главными событиями в жизни отца. Она родилась буквально в те дни, когда в доме появился Малевич; играла в школьные диктанты со Зверевым (завидуя парадоксальной грамотности этого бродяги), когда Георгий Костаки совершенно мистически обнаружил у вдовы Мастера Елены Сергеевны Булгаковой ранние авангардистские гуаши Кандинского; заканчивала Строгановку, когда в Москву, спустя полвека, вновь приехал Марк Шагал. И, отобедав у французского посла, сразу же отправился в дом Костаки, заявив, что приехал взглянуть на картины своей юности.

Портрет Натальи Костаки в дни учебы в Строгановке

Это произошло в 1973 году. А первое письмо от Шагала неожиданно пришло к Костаки из Парижа еще 20 лет назад. Художник писал, что хочет познакомиться с человеком, который (как ему сообщили), собирает русский авангард. Просил, если возможно, отыскать кое-что из его пропавших работ.

В 1959 году состоялась самая большая выставка Марка Шагала в Гамбурге, на которую Георгий Костаки по просьбе художника привез 14 своих "шагалов". В том числе и портрет его первой жены Беллы. Но, в отсутствие Шагала, который был в это время болен, "Беллу" не взяли в экспозицию. Костаки бросился к дочери Шагала: "Ида, это ведь ранний Шагал! Взгляните, это же ваша мама!" Ида смутилась. Но "маму" так и не признала.

- А вскоре к нам приехала из Ленинграда сестра Шагала Марьяса - рассказывает Наташа. - Увидев портрет, воскликнула: "Бог мой, это же Белла! Я помню даже портниху, которая шила платье, что на ней".

Георгий Костаки написал Шагалу, как среагировала на "Беллу" его родная сестра, и получил ответ: "Она права, это действительно моя работа".

- Самое поразительное в этом "детективе", - говорю я Наташе, - фантастическая настойчивость твоего отца. Просто невероятно: как мог человек, в коллекции которого были уже сотни редчайших вещей, чуть не два десятка лет биться за одну картину?

- В этом весь Костаки, - отвечает Наташа.

- И каков же конец этой истории?

- Мы были уверены, что она закончится, когда Шагал приедет к нам. Он приехал. Осмотрев коллекцию, сказал: "Костаки, это потрясающе! Вы должны быть награждены за этот труд". Тут отец и поднес Шагалу свою "Беллу", поставил перед ним и напомнил: "Марк Захарович, вы сказали, что это ваша вещь. Пришло время ее подписать". Шагал помолчал, затем обернулся к своей второй жене Ваве: "Вава, как ты думаешь, это я?" Настала тишина. И в этой тишине прозвучали роковые слова: "Я очень сомневаюсь, Марк", - сказала Вава. Только перед самой смертью Шагал все же прислал свое официальное подтверждение "Беллы".

Но это случилось уже после того, как Георгий Костаки покинул СССР. Думал ли Марк Шагал, что причиной этого вынужденного прощания с Россией станет так восхитившая его коллекция.

- Я осталась в Москве с мужем - ученым-микробиологом, которому очень важна была его работа. С сыном и грудной дочкой, - говорит Наташа. - К тому же, кончив Строгановку, я только начинала осознавать себя, как художник.

- Все твои картины, которые я видел, написаны уже в девяностые годы.

- Да, так оно и есть. Я шла к ним очень долго. По настоящему начала писать только в Греции, куда переехала уже после смерти отца.

- Значит, Георгий Костаки так и не увидел картин своей дочери?

- Нет, не увидел. При нем я только вышивала. В один из приездов вышила серебряными и золотыми нитями, украсив бисером, икону Божьей Матери и подарила отцу. А после его смерти отнесла в маленький греческий монастырь.

Дочь Георгия

На стене в гостиной висит большой семейный портрет: Наташа, муж Володя и маленькая Дашка, - писанный Анатолием Зверевым сразу после отъезда Костаки.

- Толя приходил часто, очень тосковал, плакал и расписывал квартиру. Когда отец в последний раз приезжал в Москву, постоял среди прощальных зверевских художеств и тихо сказал: "Здравствуй, Толя".

В том же, 1990 году, Костаки не стало. И, будто завещанные отцом, вскоре явились на свет картины Натальи Костаки.

Кажется, я понимаю, почему так поздно родилась ее живопись. Наталья Костаки вся вышла из отцовской коллекции, из удивительного сплава иконописи и авангарда. И сколько же времени потребовалось, чтобы этот сплав из семейной легенды перелился в органику всей ее жизни?..

- Я родила и вырастила четверых детей. Переехав в Грецию, как бы перевела дух. Огляделась. Поняла: все, что положено женщине, я совершила. И на душе вдруг стало удивительно покойно.

Этот покой, воздух страны предков, любимый муж, дом, наполненный ребячьими голосами, материальная свобода (Георгий Костаки, уходя, сделал все, чтобы дети его не нуждались- Л. Л.) позволили Наталье Костаки легко и свободно войти туда, куда так долго и трудно стремилась ее душа. И когда, как озарение, как светлое покаяние, - явилась картина "Связь духовного с земным", почувствовала, будто и в самом деле связана с небом, откуда пришло ее Благовещение. С этим "Благовещением" и приехала в Москву, на гремящий Новый Арбат, в тихую галерейку, где состоялась четвертая (после Афин, Нью-Йорка и Вашингтона) ее выставка из серии "Женщины в искусстве".

- Искусство Натальи Костаки благовестит, несет надежду, - размышляет искусствовед Ольга Костина. - Ее картины, как авторский дневник, фиксирующий путь художника от хаоса к гармонии. Построенные на сочетании открытых цветов - красного, синего, зеленого, желтого, - они пронизаны живым ритмом "бегущей строки".

Говорят, что так писал свои акварели Врубель.

Ее "бегущие строки" подобны лабиринтам, по которым Наталья Костаки путешествует, преодолевая первозданный хаос динамикой непрерывного рисунка - как путеводной нитью Ариадны. И, как выход из лабиринта, к свету - симфония красок, напоминающая то поверхность клокочущей магмы, то, напротив, прозрачную морскую глубь. Из этих живописных стихий, словно на волнах памяти, возникают лица и лики. Со "Страстной седмицы" глядят Христос, Мария, Отец Небесный... А, может быть, земной? Похож на Георгия Костаки.

- Для меня он не просто отец, - говорит Наташа. - В его божественной коллекции я всегда ощущала поэтику иконописания. Но свои "иконы" пишу с той степенью свободы, которую впитала из авангарда.

- Ты любишь приезжать в свой бывший дом?

- Люблю. Володя мечтает совсем вернуться. У нас деревенский дом под Ногинском, яблоневый сад, за садом течет Клязьма.. И дети любят сюда приезжать. Но жить тут, наверное, уже не смогут. Вот подрастут, разбегутся, тогда мы с Володей вернемся. И это тоже завещано мне отцом - он очень любил Россию.