Проводы

Москва 1981 года. Власти под шум Афганской войны закручивают гайки: без всякой оглядки на запад во всю сажают диссидентов. Поток еврейской эмиграции превратился в едва заметный ручеек.

На этом, весьма напряженном фоне мамина двоюродная сестра Ира получает разрешение на выезд.

Образовавшийся в самом начале эмиграции канал связи, постоянно информировал москвичей, что можно продать в Вене, и что хорошо идет на барахолке в Риме.

Эта письменная и телефонная информация от уехавших родственников и друзей была чрезвычайно противоречивой, отражавшей флуктуацию быстро насыщаемого итальянского рынка и заставляющая многочисленных кандидатов в эмигранты скупать то фотоаппараты, то карандаши.

Но. Было совершенно точно известно, что в Вене можно продать только черную икру. Причем для этого не требовалось никаких усилий. Скупщики сами регулярно обходили все комнаты в эмигрантской гостинице.

Таможня пропускала только стеклянные 50-ти граммовые баночки.

Количество пропускаемой икры находилось в прямой зависимости от настроения начальника смены, а также уровня ненависти, вызываемой каждой эмигрантской личностью.

Как только Ира получила открытку, назначавшую ее семье свидание в УВИРе на предмет выезда, мама развернула боевые действия.

Были задействованы все, а это значит: пол-Москвы. Все знакомые и друзья, родственники знакомых и друзей, друзья друзей и их родственники, - все доставали черную икру, которую, естественно, достать было практически невозможно.

Но сеть, сплетенная мамой, состояла из весьма высокопоставленной публики, вхожей в 4-е Управление (т.е. партийно-правительствнную элиту) и удалось словить аж четыре банки.

Раннее утро в недавно построенном к Олимпийским играм Шереметьево-2.

Сами по себе открывающиеся стеклянные двери, серый мрамор сверкающих чистотой полов, недосигаемость высочайших потолков создают весьма гнетущее ощущение твоей личной незначительности и незащищенности.

Это ощущение вовсю поддерживают, кружащие вокруг небольшой толпы толстомордые, сытые гэбешники и девятнадцатилетняя комсомольская таможня, в полной мере уже вкусившая власть.

Таможня издевательски орет на весь аэропорт "Кто на ПМЖ?" (т.е. на постоянное место жительства), заставляя сбившуюся в тесную нервную кучу толпу уезжающих и провожающих евреев каждый раз вздрагивать, как от удара хлыста.

Неумолимое эхо разносит, воспринимаемую как ругательство фразу, обращая внимание всей остальной порядочной публики на жалкую кучку отщепенцев в специально отведенном им самом дальнем углу аэропорта.

А отщепенцы, в ответ на громогласный призыв инквизиции, покорно выстраиваются в маленькую очередь, сознательно идя на последнюю в своей жизни пытку уничижения человеческого достоинства.

Когда мы грустные, нервные и издерганные, сбившись в эту самую тесную кучу, стояли в ожидании Ириной очереди, смотря на Иру собачьими глазами и вякали что-то невразумительное, в аэропорт вкатилась шумная и пестрая компания в легком подпитии.

Слышалась иностранная речь вперемежку с русской.

Heбольшого роста толстая полупьяная баба, одетая в невообразимую черную хламиду, в одной руке держала огромную клетку для попугая, накрытую черным платком, а в другой - у нее был поводок, на котором она вела какую-то загадочную ярко-рыжую помесь. Высокий, интеллигентного вида мужчина, вероятно муж, нес подрамники. Постаревший вариант толстой бабы вел за руку полудохлого ребенка.

В толпе отъезжающих и провожающих волнами прокатился интерес, недоумение, легкое осуждение, вопрос.

Баба подкатила ко мне.

- Наших уже пропускают?

- Наших уже пропускают - отвечаю я.

Баба отвалила, и вся пестрая и шумная компания тут же приступила к "борьбы с ею". Начали раздаваться хлопки откупориваемых бутылок с шампанским. Непобедимое эхо разносит по всему аэропорту весть о нахальстве и наглости открыто торжествующей богемы.

Раздался очередной рев: "Кто на ПМЖ?"

Компашка начала долго и смачно прощаться.

И в этот самый момент у загородки появляется Ирин муж, который возвращает нам три банки икры.

Таможня вовсю разошлась, введя маму в абсолютный штопор.

Я с ужасом смотрю на ее побледневшее от злости лицо и желваки, заходившие на скулах. Быстро соображаю, хватаю целлофановый пакет с икрой и мчусь в туалет вслед за уже исчезающим за дверью черным силуэтом.

Вхожу, окидываю взглядом щели под кабинками. С облегчением понимаю - мы одни. Я терпеливо жду, наконец, веселая баба выходит. И я, с подходом так, вежливо говорю:

- Простите пожалуйста, у вас есть с собой икра?

- Какая икра?

- Черная, зернистая, в стеклянных баночках, - уточняю я.

На что, мгновенно подружившаяся со мной толстуха, лихо хлопнув меня по плечу, с трудом сартикулировала:

- Ах, и-ик-ра! Вообще-то была! Но мы ею еще вчера закусили!

Чувствую, что-то будет. А баба никуда не торопится, начинает еще сильнее со мной дружить непосредственно в сортире.

- Ты мою собаку видела?

- Конечно. Какая-то непонятная помесь. - неосторожно изрекаю я.

- Твою мать! Непонятная! Это же помесь фокса с лисой! - убежденно и с интонацией, нетерпящей никаких возражений на тему теории Дарвина, говорит баба.

Тут мне выдается полный исключительных подробностей рассказ об отце-охотнике и сексуальном террористе - "фоксе", который прежде, чем отдать отцу пойманную лису оприходовал ее непосредственно в норе. Отчего потом и произошло редкостное потомство.

На готовящийся с трепетом и волнением и, наконец, произнесенный мной вопрос "возьмет ли она икру, чтобы в самолете передать ее Ире", я получаю очередной хлопок по плечу и доброжелательнейший ответ:

- Да, е... твою мать! Конечно, возьму, если "товарищи" пропустят!

Веселуха-художница берет драгоценный пакет и вываливается из туалета.

Я выдерживаю стратегическую паузу и, мысленно, уже простившись с нашей кровной икрой и, рисуя в своем воображении картину скорой помощи, спасающую маму от неизбежного инфаркта, открываю дверь и опять оказаваюсь в мраморной пасти шереметьевского аэропорта.

А там события уже разворачиваются полным ходом.

- Лихая баба, с дымящимся окурком в зубах, вся увешанная зверьем, мужем и сыном, уже ринулась на штурм таможни.

Толпа замерла. Баба решила долго не мучать томившуюся предчувствиями публику. Начала она с того, что стала долго пристраивать горящий чинарик непосредственно на стойке у таможенника.

Таможенник, а заодно с ним и толпа, совершенно ошалели от такой невероятной наглости, демонстрирующей, что баба - либо полная дура, либо, даже страшно подумать, она - не боится!

Напряжение растет. Баба что-то ищет в сумке, не может найти и, повернувшись лицом в зал, кричит во весь голос:

- Мама, этот му...к, (всем ясно, что это муж), забыл на столах визы! Их же там сп...ят!

Толпа делится на шокированных и развлекающихся.

На фоне всеобщего гвалта и неразберихи, беготни родни между столиками в поисках виз, баба стоит возле таможенника, нервно куря очередную сигарету. Наконец визы нашлись.

Тут безжалостное радио объявляет на трех языках, что посадка на рейс Москва - Вена заканчивается через двадцать минут.

И в это время на сцену вступает муж, клетка и невообразимая помесь, которая ни за что не хочет расставаться со своей свободой.

Помесь орет, как резаная на весь аэропорт, эхо разносит яростный собачий лай, крики мужа, пытающегося втолкнуть сопротивляющийся не на жизнь, а на смерть лохматый рыжий ком в клетку. Ему пытаются помочь два таможенника, еще не потерявших чувство сострадания. В общий гвалт вливаются вопли раненых парней.

Бабенка с явным удовольствием наблюдает за всем происходящим, мимоходом оформляя отъездные документы.

Наконец сопротивление свободолюбца было сломлено, и, оказавшись в клетке, он замолчал, смирившись со своей судьбой.

И в этот самый момент таможенник протягивает руку к здоровенной птичьей клетке, чудом балансирующей на узкой стойке. В звенящей тишине зала раздается голос веселой бабы:

- Я тебе этого делать не советую!

- То есть, как?! - возмущается комсомолец. - Я по инструкции обязан осмотреть ваши вещи! Вы, гражданка, много на себя берете. Будете себя так вести, пешком пойдете на свое ПМЖ!

- Я то может и пойду пешком - не унимается баба, - а ты, ядрена палка, пойдешь еще дальше, - и замолкает со значением.

Толпа замирает. Рука таможенника молниеносным движением срывает с клетки платок.

Большая черная галка, сидящая на жердочке, разбуженная ярким светом, от неожиданности или по давнишней привычке, незамедлительно открывает клюв и начинает, как сумасшедшая, орать на весь аэропорт, выговаривая очень отчетливо и быстро каждое слово и не умолкая ни на минуту:

- Пошел на х... твою мать! Осел, придурок, кретин! Чтоб ты сдох... твою мать, чтоб ты сдох! Му...к! Пошел на х..! ... твою мать! ... твою мать! ... твою мать!

Толпа рыдает от смеха. Таможенник, красный как рак, пытается одеть упрямый, наподдающийся платок на разошедшуюся галку, которая, судя по всему балдеет от созданного ею кошмарного гвалта.

Веселая баба, с победным видом поворачивается лицом в зал, чтобы насладиться в полной мере всем происходящим.

И уж не знаю, по какому закону, одновременно происходит следующее.

Таможеннику удается накинуть на клетку платок и заткнуть галке глотку.

Баба в момент поворота в сторону толпы, задевает пакет с икрой, который падает на мраморный пол.

В наступившей тишине раздается звук разбитого стекла.

И тут моя мама, моя интеллигентная, моя красивая мама, вся из себя в каракуле и камеях, мама, прочитавшая за свою жизнь, все, что можно было прочитать, поющая наизусть все оперы Чайковского, а также множество арий из опер европейской классики, с разницей в секунду открывает рот, и по всему аэропорту разносится полный отчаянья вопль:

- Б......ща!

Все головы поворачиваются в нашу сторону.

Заинтригованная толпа, продолжая еще по инерции икать от смеха, с интересом наблюдает за тем, как лихая баба, полная скорби от сознания всего ужаса совершенного ею проступка, начинает нервно отскребать разбитую банку с икрой от мраморного пола.

Закончив, она направляется в нашу сторону.

Мое сердце начинает учащенно биться, я ищу глазами гэбешников, понимая, что сейчас эта пьяная дура себя засветит.

Толстуха протягивает моей маме жалкие останки, бормоча слова глубочайшего сожаления, без остановки повторяя, что это глупая случайность, и очень громко заверяет нас, что оставшиеся две банки она обязательно передаст.

Я в полном ужасе!

Боковым зрением я замечаю, что гэбешники сбились в кучу и явно обсуждают, что предпринять, недвусмысленно погладывая в нашу сторону.

Я выхватываю из рук, уже превратившейся в кровного врага, добродетельницы, пакет со соскребенной с полу икрой, выбрасываю его в рядом стоящую урну, хватаю маму под руку и резко поворачиваю ее к выходу.

Мама, уже разошедшаяся не на шутку, продолжает крыть незадачливую героиню Шереметьевского аэропорта, в то время как мы, изо всех сил, несемся по огромному залу к спасительным дверям.

А за нашими спинами, заглушая рев и рыдания уже совершенно обессилевшей толпы, продолжает раздаваться жизнеутверждающий веселый голос, кроющий напропалую таможню, а заодно раздающий педагогические пилюли своим ближайшим родственникам.

Через неделю мы узнали, что толстуха передала Ире в самолете оставшиеся две банки злополучной черной икры.