Коля Плевакин сидел на земле и отчаянно чесался. Жаркая и не по размеру большая форма офицера СС делала его пребывание в грязном и узком окопе невыносимым. Периодически сверху сыпался грунт и попадал Коле за шиворот и в сапоги.
Коля сделал все, чтобы попасть к "своим", если уж не в "регулярную армию", то хотя бы к "партизанам". А попал к "немцам". Лена Горошина, второй помощник режиссера и бывшая колина сокурсница, еще накануне по секрету сказала, что сначала будут набирать "советских солдат", потом "партизан" и только в самом конце - "немцев". Поскольку Коля хотел "к партизанам", он приехал пораньше, но не слишком рано, и успел. Ему дали соответствующее одеяние - широкие холщовые штаны и косоворотку, что было совсем неплохо по такой жаре, особенно в сравнении с "регулярными войсками", вынужденными переть на себе полную амуницию за те же двадцать восемь рублей в день. И вот, когда он уже переоделся и даже получил деревянный автомат с магазином в форме круга, перед ним неожиданно возник первый помощник режиссера, мужчина лет сорока трех с вытянутым и талантливым лицом:
- Лидочка, вы на него посмотрите! Посмотрите! Этого человека переоденьте в немецкую форму. Только не "Абвера", а "СС". Это же - вылитый ариец!
В другой ситуации за "вылитого арийца" Коля не задумываясь залепил бы по морде, но сейчас стерпел - он понял, что это не оскорбление.
Теперь он сидел в окопе и дожидался "наступления". Сегодня "наступали" уже четыре раза, но режиссер, сухощавый человек лет пятидесяти пяти с седой бородкой, после каждого дубля произносил одно и то же слово: "Жидковато...".
- Товарищи! Послушайте меня внимательно! - он навел громкоговоритель прямо на массовку, точно собирался стрелять, - Поактивней, пожалуйста! Товарищи "немцы"! Это, прежде всего, касается вас! Это - сорок первый год! Вы - самая мощная и победоносная держава в мире! Вы идете в бой ради идей фашизма! Ваша раса - самая лучшая, понимаете? Вот это - фанатичную веру в глазах и уверенность в победе я хочу видеть в каждом из вас, товарищи "немцы"! Понимаете?
- Понимаем, - нестройным хором отвечала массовка.
- Не стесняйтесь кричать "Зиг хайль"... Энергичнее... Теперь, вот что... Я хочу поменять мизансцену... Мне нужен один... один... истинный ари... вот, вы, молодой человек, - он указал рукой на Колю.
Тот нехотя вышел вперед.
- Значит, так... Вот эту вашу походку "вразвалочку" оставьте для какого-нибудь деревенского детектива... Вы - офицер непобедимой армии. Ваши глаза горят! Понятно?
Коля кивнул.
- Все работаем... Все по местам... Мотор...
Видимо, ненависть к соседу по коммунальной квартире Тимохе сделала свое дело - Коля шел в атаку и представлял, что вот сейчас он возьмет в плен и расстреляет Тимоху из табельного оружия.
- Снято! - разнеслось над окопами, - всем спасибо, молодцы! Перерыв тридцать минут.
- Лидочка, - сказал режиссер, - вот этого парня, с которым я сейчас говорил... найдите его, я из него сделаю Смоктуновского...
Коля неплохо устроился - он лежал прямо под башней фанерного танка и, таким образом, жаркое июльское солнце проходило над ним и не грело его черный "эсесовский" мундир.
- Вставай! - строго сказала Лидочка.
- Зачем? - удивился Коля.
- Тсс... Пошли, быстрей! Тебя Арон Арнольдович велел привести...
- Кто?
- Вершинин. Главный режиссер. Пошли, скорее, придурок, а то он передумает...
- Значит, так, юноша, - сказал Вершинин, - что мне от вас нужно... Немецкие войска только что заняли Минск. Вам поставлена задача найти и расстрелять всех евреев... Вы выволакиваете из дома - вот, отсюда, старого профессора и расстреливаете его из табельного... нет, - он задумался и приложил указательный палец к носу, - достаните пистолет из кобуры, потом брезгливо посмотрите на профессора, положите пистолет обратно в кобуру, возьмете у солдата автомат и очередью его польете, очередью...
- Антисемитизм, что ли? - неуверенно переспросил Коля.
- Да, правильно.
- Я, извините, один вопрос...
- Что еще? - недовольно переспросил Вершинин.
- Вы сказали - "выволакивать". Это - как? За какое место его брать?
- За шкирку, - отрезал Вершинин, - так, чтобы он за вами еле поспевал. Можете немного проволочь его по земле. Ясно?
- Да.
- Все, Валерий Андреич, возьмите офицера, профессора, троих солдат и идите репетировать...
- Я еще не ел..., - заметил Коля.
- Я - тоже, - сказал Валерий Андреевич, - пошли!
* * *
Через полтора часа Коля чувствовал себя настоящей "звездой" - сцену сняли быстро, с третьего дубля. Вершинин сказал: "Браво, молодцы, снято!" А еще Коля услышал, как кто-то кому-то тихо заметил: "А офицер - хорош! Такой натуральный фашистюга, что надо! Нашли же рожу!"
- Значит, товарищи, слушайте меня все внимательно! - это говорила Лидочка, - Арон Арнольдович сказал, что все "немцы" до вечера свободны. Остаются только "наши" и "партизаны". Пожалуйста, оставайтесь в обмундировании - обмундирование сдадите после окончания съемки. То же самое и по поводу мотоциклов с коляской - сдадите потом и получите обратно свои паспорта. Всем спасибо...
Группа людей в форме рядовых и офицеров направилась в сторону от съемочной площадки.
- Мужики! - вдруг сказал один "офицер абвера", когда они ушли за бугорок, - есть отличная идея!
Все посмотрели на него.
- Пошли в деревню, я тут бывал раньше, это недалеко, километра три отсюда. Там магазин есть...
- По такой жаре чем пешком ходить, - размеренно заметил Коля, - лучше уж на мотоциклах поехать... Все равно, до вечера никто не хватится...
- Золотая голова! - заметил "офицер", - по коням!
Коля сел за спину крохотному "эсесовцу" Роме Фурнштейну, а "офицер абвера" полез в коляску.
- Коля! - представился Коля.
- Леха! - отрекомендовался тот.
* * *
Колонна из четырнадцати мотоциклов, грузовика, с "рядовым составом" в кузове и зеленой гаубицей на прицепе, и одного непонятно откуда взявшегося в 1941 году трофейного "Виллиса" заехала в деревню Лаптево. Мотоцикл, ведомый Ромой Фурнштейном, шел в голове.
Наконец, они остановились около маленького деревянного, скошенного набок дома с треснувшими ступенями и надписью "Универсальный магазин", написанной на неоструганой деревянной доске синей краской. Доска висела на одном гвозде, вбитом не по центру, прямо перед входом в магазин и было видно, что очень скоро она должна упасть.
- Хэнде хох! - с порога сказал Леха, - девушка, портвейн есть?
- Я вам не девушка, - начала оборачиваться продавщица, - ой, немцы...
- Так чего, портвейн есть? - переспросил Леха.
- Есть..., - сглотнула слюну продавщица, - та-а-ам, на складе..., - она неопределенно махнула рукой в сторону "подсобки", - сейчас принесу...
- Помощь нужна? - предложил Леха, - У меня тут народу немерено... Могу придать вам штандартенфюрера, - он указал рукой на Колю, - пускай ящик принесет...
- Яа, яа, - подтвердил Коля.
- Да не надо! - полушепотом вымолвила продавщица, - я сама. Сейчас...
Сказав это, она проскользнула в подсобку и затворила за собой дверь.
"Что делать? Что делать?", - застучало в ее голове. Она схватилась за белую пузатую телефонную трубку: "А вдруг слушают?", - подумалось ей, - "Нет, не похоже...". Неверной пухлой рукой она набрала трехзначный телефонный номер:
- Алле! Кузьмич? Кузьмич, миленький, это я, Алена, с "универсального"... Тут немцы в деревне...
- Иностранцы, что ли? - недопонял Кузьмич.
- Да какие иностранцы! То есть иностранцы, конечно, но не те... Фашисты! В форме...
- Так..., - Кузьмич, говоривший по висевшему на дверном косяке телефону, выпрямился и вытянул правую руку вдоль бедра, - Сколько их?
- Да откуда ж я... Погодите, дорогой, погодите, миленький, - Алена подтянулась на цыпочках и глянула в маленькое окошко подсобки, - Человек десять вижу, нет, больше...
- А оружие? - спокойно и по-военному продолжал Кузьмич, - Пушки, танки?
- Танков не вижу... Ой, что же делать, что делать, а?
- Ты, Алена, не паникуй, ты на вопросы отвечай четко. От этого все зависит...
- Значит так... мотоциклы вижу с коляской, машина открытая, грузовик еще с пушкой на лафете... ой, Кузьмич, грузовик-то наш, "КРАЗ" написано.
- Значит, уже трофеи берут..., - тихо сказал Кузьмич, - ладно. Слушай мою команду - фрицев задержи хотя б на час.
- Как же я их задержу, Кузьмич? - Алена заплакала и зашмыгала носом.
- Значит так. Слезы и сопли отставить и выполнять мою команду... Ты ж женшина молодая, симпатичная... Ну побеседуй с ними, то да се... Да, и постарайся понять, кто у них командир...
- Сделаю.
- Не "сделаю", а "есть" надо говорить.
- Есть.
- Вот это другое дело. Мне больше не звони. Не волнуйся, все будет в порядке. Жди и держись.
- Бедная девка! - положив трубку, тихо сказал сам себе Кузьмич.
Уже через пять минут о случившемся знали в районе. Павел Терентьевич Перепелка, первый секретарь райкома, заперся в кабинете с начальником "первого отдела" Василием Пачутковым и держал совет.
- От кого информация, Павел Терентьевич? - строго спросил Пачутковый.
- От Клокина Ивана Кузьмича.
- Кто таков?
- Тамошний староста. Человек проверенный, ветеран, кавалер орденов...
- А..., - Пачутковый щелкнул себя указательным пальцем под подбородок, - нет...?
- Да, нет, Василий, у него язва...
- Понятно. Тогда так... Сколько от нас до деревни?
- На телеге - часа полтора..., - зашевелил толстыми губами первый секретарь, - значит на машине...
- Надо забаррикодировать вход... У нас очень мало времени. Что с оружием?
- Да, ничего..., - растерялся Перепелка, - У меня двустволка есть...
- Хорошо... А у меня "ТТ"... Сколько их там?
- Около полутора десятка, может больше...
- Отобъемся...
- Как они только сюда попали?
- По воздуху, ясное дело...
- Давай, Василий, так, - сосредоточенно пробормотал Перепелка, - ты собери все партийные списки и сожги их, а я, пока что, позвоню в Москву...
Кому конкретно звонить в Москву, Павел Терентьевич не имел ни малейшего представления. Если уж быть совсем честным, он даже не был уверен в том, можно ли, в принципе, дозвониться в столицу с местного телефона. Поразмышляв с пару минут, он решил сначала позвонить в обком - своему непосредственному начальнику, подполковнику в отставке Кириллу Константиновичу Калинкину, известному всей области по кличке "три Ка - признак мудака".
- Кирилл Константиныч! Извини, что так поздно... Дело неотложное. Есть сведения, что в деревню Лаптево зашел отряд вооруженных немцев. Моторизированный...
- Моторизированный? - удивленно переспросил Калинкин.
- Да, мотоциклы у них, грузовик и пушка... и еще автомобиль...
- Танков нет?
- Такая информация пока не поступала...
- Понятно. Значит, слушай мою команду, Паша. Слушай внимательно. Пойди разденься, морду холодной водой ополосни и спать. Набухался опять, сучара, чтоб тебя...
- Да трезвый я, Константиныч, честное партийное!
- Ты еще Лениным поклянись, барбос! Ох, давно я к вам не наведывался, распустились, мочи нет...
Калинкин шваркнул трубку. Через десять секунд телефон зазвонил опять.
- Да! - рявкнул "три Ка".
- Я только хотел Вам сказать, Кирилл Константинович, что за преступную халатность и попустительские настроения Вы будете отвечать перед военным трибуналом. А погибших этим не вернешь... Мы будем стоять до последнего, а как вы там в области - это я не знаю. До свиданья, а точнее прощайте, - Перепелка спокойно и аккуратно положил трубку на телефонный рычажок.
- Ах ты, гибрид суки и свиньи, - прошептал Калинкин, смотря на часы - было около шести, а в семь начинался хоккей, - ладно, завтра с утра я тебе дам просраться!
Братья Даравинайчюсы, Эрик и Янис, открывали и закрывали большую чугунную печь каждые три минуты. Они пекли каравай и очень не хотели, чтобы он подгорел. Впрочем, в ни меньшей степени, чем чтобы он был сырым.
- Жаааль, паппа не тожилл, - грустно сказал Эрик.
- Та..., - согласился Янис, - оон бы пораадоваался. Ааа тыы не помнииишь, кте его политсайская шаапппкаа?
- Заа пооловитсей, в уууглууу.
- Коогда мыы поойдем, моожно я нааденннууу? - Янис был младше Эрика на семь лет, поэтому посчитал необходимым спросить разрешения.
- Коонечно, брааатт..., - согласился тот.
- Я туумаю, коттово, - сказал Янис, заглянув в печь.
- Та, выыннимаай.
Они бережно достали хлеб из печи и положили на расстеленное на деревянном столе широкое белое полотнянное полотенце с орнаментом по краям. В центре хлебного каравая Эрик, хрустя горячей ароматной хлебной коркой, старательно вырезал острым перочинным ножом отверстие под солонку. Янис не менее старательно водрузил ее в углубление. Эрик насыпал в солонку соль.
- Мыы поеттем шить в Кауунас, - задумчиво сказал он, - я ттумаю, наам вернутт нааш ттом.
- Ттом-то вернут..., а хууттор? - усомнился Янис.
- Хууттор ттоше вернуутт, - уверенно кивнул Эрик.
Они оба надели белые рубашки, повязали под воротниками бант из тонкой черной ленты, облачились в широкие двубортные костюмы, Эрик - в серый, а Янис - в голубой, и заправили брюки в сапоги. Эрик строго посмотрел на себя в зеркало, затем нахмурился, подошел к комоду, откинул белую крахмальную салфетку, удерживаемую расположенной на его крышке большой фарфоровой собакой и прикрывавшую горизонтальные ящики, открыл средний, достал оттуда сложенный вчетверо носовой платок, обернул его вокруг среднего и указательного пальцев и осторожно положил под лацкан слева в нагрудный карман пиджака. Янис, глянув на брата, снял с полочки, на которой стояли зубные щетки, бритвы, помазки и прочий гигиенический продукт, флакон одеколона "Тройной" с привинченной сверху рыжей резиновой грушей, и от души освежился.
У самых дверей Эрик остановился, затем открыл нижнюю полку буфета, залез в его глубины по пояс и извлек оттуда здоровенную бутыль самогону с вкрученой в горловину газетой и взял ее под мышку.
- Ну, тай пох! - выдохнул он и братья вышли на начинавшую темнеть улицу.
Портвейн, несмотря на жару, выпили быстро и легко.
- Прекрасный напиток! - подытоживая выпитое, сказал Леха Коле.
- Да, - согласился Коля, - замечательный! Вкус - нежнейший! И по шарам бъет - будте-нате!
- Жаль, нет больше..., - взгрустнул Леха.
- Чего, совсем нет? - удивился Коля, - что - ни капли?
- Кончился... Совсем...
- Грустно... А такой день был хороший... "Еще один не нужный день, великолепный и не нужный, приди, ласкающая тень, и душу нежную одень своею лирою жемчужной...".
- Это - твое? - серьезно спросил Леха.
- Чего - "мое"? - не понял тот.
- Про день... который на хрен нам не сдался... Сам написал?
- Да, не-е-е..., - протянул Коля, - это... Тарковский...
- Сам ты, Григорий Козинцев с Михаилом Роммом-вермутом. Я ж не спрашиваю, режиссер кто, я про стих... Ты написал?
- Говорю Тарковский, - Коля икнул, - поэт... нет, не Тарковский... не помню... Но, ей-ей богу, - он глупо засмеялся, - не я... Честно!
- Да, ладно тебе оправдываться, - написал - ничего не бойся!
- Я и не боюсь!
- И не бойся! - настойчиво повторил Леха.
- И не боюсь!
- Не бойся! Ты посмотри-ка, лучше на капитана... да, вон, видишь, в форме абвера, откуда "малек" у него, как думаешь?
- С собой притаранил, ясный перец...
- Сильно! Уважаю! - Покачал головой Леха.
- Абвер - они такие... военная разведка... соображают...
- А в лабазе ничего больше нет?
- Нет! - категорически сказал Коля, - выпили все...
- Фигово...
Мимо них, тяжело и неуверенно, прошагал в сторону кустов Рома Фурнштейн.
- Ты, только глянь на него, - сказал Коля, - рожа гадская, прошел мимо - как будто, так и надо...
- В каком смысле? - не понял Леха, - он до ветру...
- Погоди... вот это, - Коля указал на Лехины петлицы, - что?
- Это - мм... майор я.
- Правильно! - Коля поднял указательный палец вверх. - А это? - он хлопнул себя ладонями по лацканам "эсесовского" пиджака.
- Ну, что? - переспросил Леха.
- Вот, ты мне скажи - что?
- Что?
- Нет, ты скажи!
- А-а-а-а! - догадался Леха. - Штандартенфюрер ты...
- Верно! Так почему он, салага, честь не отдает?
- А вот я сейчас его спрошу! - Леха с трудом встал и направился к возвращаещемуся обратно Роме Фурнштейну.
- Вот из-за таких, как ты, - уверенно и зло сказал он, - войны проигрывают...
Фурнштейн посмотрел на него внимательно, тихо икнул, затем прошептал "Фашист!" и так же, раскачиваясь из стороны в сторону, ушел прочь.
Жечь партийные списки и прочие документы оказалось делом непростым и, можно даже сказать, затруднительным. Накопившиеся за множество десятилетий и отсыревшие от времени пачки бумаг, скрепленные аршинными канцелярскими скрепками и сложенные в плотного картона светло-коричневые папки с надписями "Дело #...", горели плохо, точнее, если уж говорить совсем откровенно, не горели вовсе. Василий Пачутковый, изведший за последний час два коробка спичек, нервничал и чертыхался - он понимал, что дело его...
- Табак, - сказал он, в отчаянии сев на пол, прислонившись спиною к холодной, желтой от масляной краски, стене и закуривая.
Времени оставалось мало, в любой момент могли нагрянуть враги и тогда из-за его "раздолбайства", как он сам это сейчас называл, должны бы были пострадать люди.
- Сколько ж мы их в партию-то попринимали, это ж двинуться можно! - бурчал себе под нос Пачутковый, пытаясь распатронить на части слипшиеся от вековой лежки бумаги. - Потому что контроля нет! Раньше человек, чтоб коммунистом стать, вон как себя показать должен был, а теперь - две рекомендации - и, пожалуйста! Вот от этой спешки все зло и идет! И недород тоже...
Внезапно его осенило. Пачутковый быстро отодвинул к стене стоявший в центре стол со стульями, затем подтащил к нему гипсовый бюст основателя советского государства Владимира Ильича Ленина с отбитым носом и проеденное молью красное знамя на древке. Освободившееся в результате вышеозначенных действий на полу пространство Пачутковый выложил известными нам папками "Дело #...", соорудив из них нечто, напоминающее знаменитую пирамиду Хеопса, если смотреть на нее сверху, конечно. После этого он убежал куда-то и вернулся через полуминуты, держа в руках солидного размера бутыль с надписью "Керосин". Обильно окропив пирамиду содержимым бутыли и обнаружив, что внутри ее по-прежнему остается известное количество жидкости, он, не долго думая, легко и от души выплеснул на пол остатки керосина и чиркнул спичкой. Пламя занялось почти что до потолка.
- Ах ты, сука! - удовлетворенно и яростно закричал начальник "первого отдела". - Пошла родимая!
Внезапно ему стало жарко.
- Что же это я... - разочарованно выпалил Пачутковый.
Однако времени уже не оставалось. Сквозь языки пламени, обжигая руки и понимая, что ничего уже не вернуть, он сумел схватить знамя и выбежал на улицу.
* * *
Райком сгорел быстро, минут за пятнадцать. Все это время, Перепелка с валидолом в правой руке и Пачутковый со знаменем в левой стояли на улице перед зданием, прямо напротив дверей и наблюдали за пожаром.
- Да, Василий, погорячился ты, - сказал, наконец, Перепелка, когда рухнул второй этаж, - но проблему решил глобально...
- Да..., тут, такое дело, Пал Терентич..., - Пачутковый опустил глаза к земле.
- Что еще? - испугался Перепелка.
- Там Владимир Ильич остался... не успел я, понимаете...
- Дела..., - протянул первый секретарь, - да ладно тебе, не береди себя попусту, война, Василий..., - он задумался, - это война... Все спишет...
- Да, клянусь, Пал Терентич, ну не мог я успеть... Оно, вон как занялось... Знамя хоть спас...
- Знамя спас - достоин награды!
- Мне награды не нужны! - жестко отчеканил Пачутковый, - я, вот, думаю, что если нам навстречу немцу двинуться? И по одному их в лесу всех положить...
- Как же ты их положишь? - удивился Перепелка, - Их - вон сколько, как стрелять начнем, так нам капец и настанет...
- Да зачем стрелять-то? - засуетился начальник первого отдела, - зачем стрелять-то? На нож их - и вся недолга... Всех до единого и вырежем к утру...
- На нож? - еле прошептал Перепелка, - Да я, как-то... не знаю... как это на нож...
- Да тут и знать нечего - прыгаешь на него сзади, левой рукой на кадык ему, а правый так между лопаток - раз, и все дела...
- Между лопаток? - первый секретарь вытер со лба рукавом пот, - А ежели куртка на нем или пальто? Шинель, в смысле...
- Ну..., - Пачутковый замолк на секунду, - тогда за волосы и по горлу... Да какая шинель, чего сейчас - март, что ли?
- Да, правда, - расстроился еще больше Перепелка.
- Пошли, Пал Терентич, спешить надо...
- Пошли, - согласился тот.
Янис и Леха сидели в обнимку в мотоциклетной коляске и пели. Периодически Леха высовывал правую руку наружу, приподымал с земли аршинную бутыль и освежал стаканы.
- Я люплю Чюрлениса, - неожиданно сказал Янис.
- Да, и рижский бальзам..., - согласился Леха.
- Мыы, таакой маленький нарот, но у нас есть своя культуурра, нас не раставиили эти камуунисты, нет...
- Нет! - подтвердил Леха.
- Мыы моожем сепя уваажать, понимаешь?
Леха кивнул.
- А тыы откууда ооткууда по рууски знааешь?
- Со школы, - честно ответил Леха.
- Ты очень карашо говориишь, поочти бес акцента.
Леха тихо икнул.
- Так, ясный перец, хорошо, это все училка наша, Лариса Ивановна, у нее знаешь, попробуй только одно слово не так...
- Она руусская пыла?
- Ну, конечно, а какая ж - немецкая что ль?
- Та, - понятливо и грустно кивнул головой Янис.
* * *
Коля серьезно размышлял о том, что такое любовь. Причем вслух.
- Раньше я думал, что любовь, это сиюминутное влечение, слабость, - говорил он, сидя на нижней ступеньке Алениного магазина, гладя его хозяйку по широкой, теплой и гладкой спине, и косясь в разрез ее блузки, - теперь я понимаю, как ошибался... Любовь - это великая сила. Нет ничего важнее любви. И ничего сильнее любви... Хочешь, докажу? - неожиданно спросил он и посмотрел прямо в большие с поволокой Аленины глаза.
- Да..., не надо, - неуверенно ответила Алена.
- Что может по силе сравниться с настоящей любовью? Присяга? Тьфу, на присягу! Долг? Плевать! Карьера? - Коля как бы непроизвольно поправил лычки на кителе, - нет! Потому, что только в любви человек может быть по настоящему счастлив и свободен! Понимаешь?
- Понимаю, конечно, - вздохнула Алена, - только, вот так бывает, человек какой-нибудь, ну с виду приличный, там, и вообще... говорит любит, там... это, и все такое..., а потом, так сказать, там... ну когда, в общем... пропадает, а девушке обидно...
Алена поднесла ко рту заляпанный граненый стакан, поморщилась и отхлебнула из него матовой жидкости производства братьев Даравинайчюсов.
- Зиг хайль! - сказал Коля и тоже сделал мощный глоток, - ох, как пробирает, зараза...
- Я, вообще-то, если честно, - Алена придвинулась к Коле чуть ближе, - немцев не очень люблю... особенно фашистов...
- Я тоже, - сказал Коля, вытирая рукавом рот, - я ж поначалу к партизанам попал, а потом... Вершинин этот, предатель... из-за него все...
- Да, понятно, - кивнула Алена, - жизнь - штука сложная...
- Перед профессором стыдно, - неожиданно сказал Коля и глаза его наполнились влагой.
- Перед кем?
- Перед профессором, которого я под Минском расстрелял. Из автомата.
- Как это - под Минском? - испугалась Алена.
- Так, под Минском. Да, неважно... Потому, что он еврей был... А у меня, между прочим, лучший друг в школе Толя Соркин, я у него всегда списывал...Очень стыдно...
- У нас в деревне евреев тоже...
- Что? - удивился Коля.
- Не очень любят...
- Да, глупости это все..., - завелся Коля, - А Эйнштейн? А Карл Маркс? Ленин по дедушке вообще Бланк был...
- Вот, только Ленина с Марлом Карксом, - Алена отхлебнула, - тьфу, с Карломарксом не трожь, товарищ немец. А то никакой тебе любви не будет! Понял?
- Понял, - смирился Коля, - Можно я тебя поцелую?
- Ну, - Алена задумалась, - поскольку это не просто так, а по заданию Кузьмича - можно.
Она обхватила Колю за шею двумя руками и поцеловала взасос. Где-то секунд через пятнадцать Алена почувствовала странный толчок. Разжав объятия и оторвавшись от Колиного рта, она с удивлением обнаружила, что лицо его потеряло всякую осмысленность и слегка вытянулось. Еще через мгновение Коля обессилено ударился затылком о верхнюю ступень крыльца и затих. Рядом с ним лежала необструганная деревянная доска с надписью "Универсальный магазин".
* * *
- Одним меньше, - удовлетворенно и зло произнес Пачутковый, наблюдавший за колиным несчастьем в неизвестно откуда взявшийся театральный бинокль из-за кустов.
- Я тебе честно скажу, Василий, - Перепелка шмыгнул носом и потер очки о брючину, - не сможем мы их всех вдвоем пришить... Подмога нужна...
- Сейчас бы участкового сюда, - согласился Пачутковый, - другой бы коленкор вышел...
- Гляди, Василий, - вдруг перебил его председатель, - гляди!
Прервав душевный разговор с младшим Даравинайчюсом, прямо к кустам, чтобы справить малую нужду, шел Леха.
- Сейчас я его прижучу, сволочь! - прошептал Пачутковый и достал из-за пазухи нож, - пусть только подойдет поближе! Я тебе, гад, сгоревшего товарища Ленина припомню!
- Слушай, Василий, нельзя его убивать! - сказал Перепелка, - Нельзя, слышь! У нас такого шанса может не быть больше! Это же - "язык!"
- Черт! А если он закричит или... Конец нам!
- Ну, закричит, значит, судьба наша такая - за Родину лечь. Но попробовать надо! Давай, Василий, делай, что я говорю! Приказ это, понял?
- Так точно, товарищ первый секретарь!
Леха, тем временем, зашел за кусты и расстегнул брюки. В тот самый момент когда он просунул левую руку в ширинку, Пачутковый с разбегу прыгнул ему на спину. В таком положении оба они упали - Леха, прижатый лицом к земле с застрявшей в штанах левой рукой и сверху на нем начальник "первого отдела" с ножом в правой.
В этот самый момент Пачутковый неожиданно для себя осознал, что совершенно не говорит по-немецки, поскольку в школе он проходил английский, который все равно не знал.
- Только пикни, сука! - вырвалось у него, - я тебе глотку перережу!
- Мммммм..., - промычал в землю Леха, очевидно соглашаясь с начальником первого отдела.
- Вот и славно! - сказал Пачутковый и, ловко достав из штанов ремень, перевязал Леху сзади.
Это показалось ему недостаточным и он, на всякий случай, засунул в лехин рот перемешанной с землей пук травы вместо кляпа.
- Мммммм..., - образно подтвердил свое согласие и смирение Леха.
Пачутковый и Перепелка оттащили Леху метров на пятьдесят в сторону и усадили у дерева.
- Молодец, Василий, - отдышавшись, сказал первый секретарь, - смотри какую птицу заарканили! Майор! Не хухры-мухры!
- Сейчас он нам все скажет! - спокойно сказал начальник первого отдела, - спроси-ка у него чего-нибудь, Пал Терентич.
- Мда..., - задумчиво промолвил Перепелка, - я по-немецки-то не очень... Забыл уж все, что знал...
- Мммммм..., - в третий раз промычал Леха.
- Чего это он? - спросил Пачутковый.
- Думаю, выражает, свое полное согласие к сотрудничеству, гад... Мать вашу, ничего, кроме "хэндэ хох" не помню... Ладно, освободи ему рот, сейчас попробуем...
- А если он заорет?
- Ну..., тогда что ж, режь его к едренной матери, чего там...
Пачутковый присел на корточки рядом с Лехой и приставил правую руку с ножом к его кадыку.
- Сколько, - Перепелка нарисовал в воздухе большой вопросительный знак, - вас, - он ткнул пальцем в лехину грудь, - человек, - первый секретарь показал пальцем сначала на себя, а потом на Пачуткового, - Эйн, цвей, дрей? Понимаешь?
- Ммммм..., - в четвертый раз, уже возмущенно, промычал Леха.
- Что ты сказал? - взбеленился начальник первого отдела, - отвечай, подлюка, а то я тебе быстро ласты подрежу..., - он замахнулся на Леху локтем, но не ударил.
- Погоди, Василий, не горячись, кляп-то ему вынь...
- Да, точно, - смущенно сказал Пачутковый и выдернул из Лехиного рта земляной пук.
Леха сначала откашлялся, а потом принялся плеваться землей. Перепелка и Пачутковый вежливо ждали.
Наконец, Пал Терентич еще раз повторил свой вопрос, так же, как и прежде, образно проиллюстрировав свой вопрос жестами.
- Вы, чего, мужики, совсем охерели? - вычищая языком с десен остатки грунта, сказал, наконец, Леха, - в "казаки-разбойники" не доиграли в детстве?
- Ах, ты, падла вонючая, - взорвался Василий, - ты у меня сейчас получишь...
- Василий, не трожь его... Ты, чего, русский, что ли?
- Нет, - скорчил рожу Леха, - эфиопский, мать вашу... А какой я же, по-твоему, дяденька?
- А чего форма на тебе?
- Потому, что до девяти вечера костюмерная закрыта, а пока форму не сдашь, паспорт не отдают и путевку не закрывают...
- Какую путевку?
- Какую, какую! На оплату!
- Слышь, ты мне не загибай, на какую оплату?
- За роль в кино. Массовка я, понимаешь?
Перепелка почувствовал, как ноги его теряют силу и подгибаются. Ему очень захотелось в туалет - "по-серьезному".
- Не может быть, - прошептал он, - Только не это!
- "Это", дяденька, "это!" - зло возразил Леха, - Артисты мы. В кино играем....
- Владимир Ильича жалко, - отрешенно произнес Пачутковый после паузы, - сгорел зазря...
- Слушай, Василий, надо парня развязать..., - тяжело вздохнул первый секретарь, - Потом пойдем в деревню...
- Зачем? - удивился Пачутковый.
- Клокину Ивану Кузьмичу морду бить будем, - тихо и спокойно сказал Перепелка, - Вернее, бить буду я, а ты - держать...
- А может..., - начальник первого отдела прикусил губу, - может, домой пойдем потихоньку? Как будто и не было ничего...
- Да, можно, - скушно произнес Перепелка, - только... Слушай, сынок, - он посмотрел на Леху, - ты будь мужиком, не "сдай" нас, ладно? Христом богом прошу! По партийному!
- Да, мужики, вы чего? Я, что ж, немец, что ли? Я ж - могила! Никому ничего! Только развяжите меня!
Пачутковый развязал ремень:
- Ну все, давай, иди!
- Мужики, вы не волнуйтесь, я никому ни слова...
- Ну, чего, Василий, пойдем домой? - спросил первый секретарь после того, как Леха ушел, - Черт, хоккей сегодня, а тут, видишь...
- Хорошо, хоть знамя осталось, - хмуро заметил Василий.
- Да, только... знаешь, знамя это... надо его в болоте утопить...
- И то - правда, - согласился Пачутковый.
- Ты, Василий, сможешь? Болото, тут, вот, за холмом...
- Конечно, смогу, чего ж не смочь-то?
- Тогда расходимся по домам. Встречаемся завтра в девять у райкома, как обычно. Костюм надень, галстук и... как ни в чем, ни бывало... Понял?
- Так точно!
Перепелка медленно направился к дороге. Было около восьми. Оранжевое вечернее закатное солнце пробивалось сквозь листья деревьев и резало глаза. Брусничные ягоды падали с кустов и стукались о ботинки председателя. Он подошел к дереву, стоявшему у самой дороги и приткнулся к росшему на нем мху головой.
- Мох всегда растет с северной стороны..., - тихо сказал сам себе Перепелка.
Он интуитивно похлопал себя по карманам, пытаясь отыскать папиросу, и тут вспомнил, что уже два года, как не курит - после инфаркта запретили врачи.
- Какое счастье! - легко выдохнул первый секретарь, - Какая же у нас замечательная страна!
Добавить комментарий