Жернова

Зек номер триста восемьдесят пять, пятьдесят восьмая-семь, каде, десять лет, Антон Слепцов был доволен своей судьбой. До конце срока осталось меньше полугода, и он был почти уверен, что доживет до поселения. Знал уже, что жизнь там не сахар. Делились те, кого выдернули оттуда и дали по второму кругу. Один из таких бедолаг, Виктором его звали, бывший ленинградец, нес что-то непонятное о том, как повезло декабристам каторжанам, и как ужасна была судьба ссыльных. Слепцов все время вспоминал этого зека, покончившего с собой летом сорок четвертого. Он неторопливо вышел из колонны при конвоире, казахе, который буквально воспринимал инструкцию "шаг вправо, шаг влево - считается побегом". Казах и послал пулю в сутулую спину Виктора. Сам Слепцов не было тому свидетелем, ибо его уже на общие не выводили, но знал точно, что разбирательства не было - время было военное, жестокое. Виктор говорил ему, что жить не хочется, так как усатый выигрывает войну без участия в ней политических, а потому амнистии ждать не приходится. Ждать же, пока вурдалак подохнет, бессмысленно. Эти дети гор долго живут, да вокруг него лучших врачей целая орава. Слепцов не спорил с ним, хотя много разговоров было в лагере, что после войны будет амнистия. Понимал, что ничего не будет, ибо зачем же выдернули с поселения того же Виктора и впаяли ему даже не десятку, но четвертак. Не затем же, чтоб потом амнистировать. Так и вышло по покойнику. Больше того - новые пришли из немецких лагерей, да эмигранты, удравшие еще в революцию.

Не сдружился он с Виктором из-за разницы в образовании и уме. Но уже за то остался благодарен ему, что сосед по нарам был откровенен - не боялся, что настучит Слепцов. И за те короткие месяцы до самоубийства он перевернул в зеке душу. Не было, наверно, у Виктора более благодарного слушателя. Слепцов быстро понял, что лучше не спорить, ибо своих мыслей у него почти не было, только заемные. Может, и не будет собственных, но лучше пусть викторовские, нежели те, с которыми в лагерь пришел. Считал их крамольными, долго ни с кем не делился, пока наконец ни рискнул выдать их Виктору. А тот только усмехнулся "крамоле", суть которой была в том, что идея социализма прекрасна, да вот хороших исполнителей дефицит. Вот если бы Ленин подольше пожил... Слепцов даже неописуемый ужас бытия зеков расценивал, как отклонение от партийной линии. Ленинградец приблизил к нему лицо и выдохнул без патетики: "Из-за этой сволочи ты и сел. Когда дойдет до тебя, что он сотворил с Россией, поймешь все остальное!" А потом увидел Виктор, что зек не побежал к куму, и начался ликбез, как назвал это Слепцов. Виктор в высокие материи не лез - знал, с кем имеет дело. Выдавал только голые факты, которые Слепцову были хорошо известны. Он их в неразрывную цепочку вязал, вскрывал суть событий. Выходило по нему, что советская ясность и простота были всего лишь миражом. За каждым событием, за каждой визгливогласной кампанией - сколько их было на памяти Слепцова - Виктор вскрывал глубокий расчет кремлевских главарей, которые совсем были не дурнее Ленина, как многие ошибочно считают. К ним никаким боком не подходит выражение: "Прости их, Господи. Не ведают, что творят". Знали, чту творили и зачем. И сегодня, когда осталось совсем немного до поселения, зеку даже стыдно за себя вчерашнего, когда он за истину принимал всю эту коммунистическую ерунду на постном масле.

Постное масло! Это ж сколько лет он его не видел. Того самого лучшего в мире масла, что выделывают на ростовщине, которое прежде чем купить, хозяйка еще выбирает - с ума сойти - из множества бутылок в пропахшем жареными семечками масляном ряду. Не одно горлышко прижмет к ладони, нюхнет золотистое пятно, лизнет... А-ах, дух какой, вкус какой!..

Вот, чертов голод, всегда мысль на жратву собьет.

Прозревать Слепцов начал только в камере, когда полежал крючком возле параши, увидел изуродованных на допросе, женских вскриков наслушался. Уголовники ржали на эти крики - вот еще одну комсомолочку попользовали, а потом и дело намотают, чтоб не вышла на волю. Слепцов поначалу надеялся, что арест его - случайность, разберутся. А у самого рос страх за жену. Как с ней-то будет. Но им попался не зверь, молодой парень, у которого они были первым самостоятельным делом. Ему потому и доверили Слепцовых, что с ними - начальство это знало по опыту - будет просто. Так и оказалось. Он обвинил их во вредительстве. Якобы, он и его жена Вера, пользуясь своим положением инструкторов райкома, беспрепятственно проникали в сенохранилища и подбрасывали отраву, от которой скотина и дохла...

Да как же! От бескормицы, от неухоженности коровы мрут.

Мы и докладные об этом писали, взвился было Слепцов. А следователь ему - по докладным на вас и вышли. Писали, чтоб подозрение от себя отвести.

Не высовывайся, не докучай сатрапам, понял тогда Слепцов. Он зримо представил, как секретарь райкома или обкома, морщась, читает его писанину и вызывает кого надо. Бросает барски: "Надоели писатели. Пишут, делать им больше нечего. Убирать!" На них даже доноса не было.

Они все подписали, до побоев дело не дошло.

Повезло им - живы остались. А ведь был момент, когда захотелось шаг влево сделать. Слепцов уже было пошел, круша строй колонны, как вдруг ясно увидел Веру. Она вытянула к нему руку и не пустила дальше. Он видел ее глаза, полные надежды и любви. Вернулся на место. В тот же день переломилась его судьба - бригадир нечаянно отрубил ему часть кисти вместе с большим пальцем. Так закончились его общие. Иначе б не уцелел Слепцов. Лежал бы сейчас под колышком на том же поле, где вся его бригада во главе с бригадиром лежит. И бригадира уже не отыскать среди них - давно расплылся химический карандашик на той дощечке. А он, Слепцов, дневальный по штабному бараку, спасибо матери за те три посылки. Сумел-таки найти бреши в лагерном начальственном монолите - все люди, все хотят сладко кушать. Научился зек слабинки распознавать, большую выгоду извлекать из малых возможностей. И вообще - бездны в нем открылись - не подозревал за собой Слепцов, что жить будет по трем "не" лагеря и полностью приспособится к этому аду.

Они еще молоды и будут вместе. Ну и что, что у него в тридцать восемь почти зубов не осталось, на ногах кое-каких пальцев нет, часть ладони в тайге сгнила, волос поредел... В штанах-то все в порядке. Когда кое-какое свободное времечко появилось, он все чаще вспоминал жену. Ее тело, упругую кожу, твердые груди, лоно... Свербила мыслишка насчет Веры - как-то она до кастелянши добралась. У нее-то посылок быть не могло - сиротой замуж брал. Знал Слепцов, как досталась ей такая должность, но заталкивал эти мысли поглубже и клялся, что никогда не задаст Вере ни одного вопроса о темной стороне ее бытия в лагере. Увидит ее и будет любить. Ох, как он будет ее любить. Не то, что раньше, когда молод и глуп был и не ведал ничего о томительной женской прелести. А в лагере нахватался он теоретического опыта. Из гнусной похабели, которой обменивались между собой зеки, хвастая соблазнениями, одиночными и хоровыми изнасилованиями, растлениями, групповухами, извлекал Слепцов редкие крупицы полезного, как обращаться с женщиной, как доставить ей радость любви, как завести ее, чтоб забыла все на свете от счастья близости. Понял он, что пацан был, и Веру больше мучил в постели, нежели радовал. Теперь - никакой спешки... Все пропущенные года наверстают. Стоп! Не думать об этом, а то уже задвигался... Пойти-ка лучше дров наколоть, пока снега нет.

Он приподнял топчан, на котором дрыхли вертухаи, и достал топор, задвинутый за деревянную планку. Попробовал, не поточить ли - лезвие было востро. Пошел на выход и в дверях столкнулся с кумом, которого сопровождал старший лейтенант, крепкий парень лет двадцати с небольшим. Простое лицо, скулы делали его широким, и ощущение округлости усиливал поджатый ко рту подбородок. Слепцов догадался, что это новый начальник режима.

- Топор? Запрещено! - старлей быстро вытянул руку ладонью вверх, и зек вложил в нее топорище. Тут же отдернул руку и взглянул на кума, как бы прося его вмешательства.

- Майор лично добро дал. Этому можно, - объединив разрешение и зека, капитан дал понять старлею, что начальник знает и порядок, и своих заключенных.

Офицер покачивал топор, как бы взвешивая это разрешение. Пожал плечами, давая понять жестом капитану, что он не высказывает вслух своего несогласия из-за уважения к старшему по званию, но это несогласие демонстрирует. Вернул топор зеку и прошел в комнату.

- Разрешите идти? - подал голос Слепцов, довольный, что топор не приказали вернуть на склад. Сдохнуть можно бегать за ним каждый раз.

Старлей резко обернулся, сделал несколько шагов к зеку и глазами впился.

- Кто таков? - голос офицера выдал его заинтересованность.

- Заключенный триста восемьдесят пять, пятьдесят восьмая, каде, десять лет.

- Фамилия.

- Слепцов.

- Полное.

- Антон Василич Слепцов, - зек даже не пытался скрыть, что удивлен. Впервые за все годы начальник спросил его об имени и отчестве.

Старлей долго смотрел на Слепцова. Его кажущаяся неподвижность не обманула опытного зека. Он заметил, как на мгновение сжались кулаки офицера. Потом старлей еле заметно усмехнулся, даже не усмехнулся, намек на усмешку сотворил, но Слепцову стало не себе. Нехорошо, когда начальство кривит рот таким манером.

- Пошли дальше? - прервал тяжкую паузу капитан, о присутствии которого зек и старлей просто забыли.

- Когда осудили? - старлей небрежно проигнорировал приглашение.

- Март тридцать седьмого.

- Немного осталось, - как бы с радостью за Слепцова прокомментировал старлей и сотворил ту же усмешку. - Семья-то есть? Или как? Отказалась от врага народа жена?

- Она в Таганлаге. За одно дело срок получили. Вместе на поселение выходят, - кум зачем-то решил продемонстрировать, что знаком с делами зеков.

- Вместе, это хорошо, - губы офицера раздвинулись, что должно было означать улыбку, но глаза не улыбались. В их прищуре зек увидел знание своего будущего. И не было в этом будущем даже крохотного местечка ни для какого "вместе".

Когда они ушли, Слепцов попытался вспомнить, где он видел этого офицера, когда дорогу ему перебежал. Безнадежная попытка. Этому лейтенанту лет двадцать пять, раньше его здесь быть не могло - зек помнит в лицо все начальство, и весь срок он отмотал в одном и том же лагере. "Жена отказалась". Сволочь! Как будто пожелал этого. А, может, натура у него такая злобная? Может, он со всеми так будет? Хорошо бы... Навалилась тоска. Пропало желание дрова нарубить. Слепцов засунул топор под топчан и поплелся в барак.

Почти месяц прошел с тех пор, перемен в жизни Слепцова не было, и зек успокоился. Вот только письма от Веры не было. Впервые за все годы. Его вызвали к старлею в последний день октября, вечером. Когда он вошел в надзирательскую, то увидел только офицера, который сидел за столом. В руке у него был конверт! Слепцов приклеился к нему взглядом. Ведь наверняка от жены - больше не от кого получать. Почему этот старлей задержал письмо? Неужто Вера что-то не то написала? Нет, не может такого быть. Там бы еще завернули. Может, о нем что-то? Чего этот старлей, сука, томит?

- Почему не докладываешь? Порядок забыл?

Слепцов доложился и застыл, демонстративно глядя на письмо.

- Читай, - офицер протянул ему листки и, когда зек выхватил их, добавил: - Здесь читай. Садись, В ногах правды нет.

Слепов нырнул в письмо.

"Родной мой! Сегодня, когда села писать тебе, вспомнила, ведь ровно пятнадцать лет назад я впервые увидела тебя, резкого, решительного, в кожанке и полюбила без оглядки сразу же. Много ли 17-летней девчонке надо было? А ведь не ошиблась. Могу сегодня признаться, что твоя любовь твоя спасла меня однажды, когда я решила выбежать из строя куда глаза глядят. И вдруг увидела тебя. Ты протянул руку, и я даже касание ее ощутила. Это ты не пустил на верную смерть. И теперь самое большое мое желание увидеть тебя, обнять. Вскорости это сбудется. Мне есть чем поделиться с тобой, я многое поняла, а никому не расскажешь. Нет у меня такого Виктора, как у тебя был - царствие ему небесное. Видишь, до чего дошла - до царствия небесного. Может, и не сказка вовсе. Я ведь вижу, как помогает вера тем, кто истинно верующий - им легче, чем нам, темным атеистам. Но даже с ними поделиться не могу о нашем с тобой прошлом, когда зло творили, не ведая. Нам-то было хорошо. А как тем, кого мы, сам знаешь, что делали? Тяжко мне с этим грузом, поделиться с тобой хочу, может, ты слова какие найдешь, чтоб ношу с души снять. Целую тебя, родной, всегда только твоя Вера. 13. Х.1946г".

Когда зек оторвался от письма, увидел, что офицер протягивает ему фотографии.

- Фотки твоей Веры. Забыл, небось, как она смотрится.

- Спасибо, - удивленный таким поворотом, зек привстал с табуретки, схватил карточки и, когда садился на место, то сердце уже не билось, а ноги не держали.

Оно остановилось в тот миг, когда он увидел нагую жену, которую сзади облапил мужик. Одна рука его сжимала грудь женщины, а вторая лежала там, куда он сам-то осмелился положить ее только через пару недель после свадьбы. Слепцов машинально отодвинул первое фото и на втором увидел то, что уже ожидал. Она стояла на коленях, и тот же мужик пристроился сзади, Вцепившись в ее волосы, он оттягивал голову женщины назад. А за руки ее держал второй. Пасти у них были раззявлены. Они хохотали.

Сердце зека неохотно застучало. Он не стал смотреть дальше, понимая, что ничего кроме гнусности не увидит. Поднял голову и увидел изучающий взгляд старлея. Тот понимающе покивал и цокнул языком сочувствующе.

- Я ее понимаю. Место кастелянши даром не дается. Мужа рядом нет, а баба в полном соку. Она в охотку дает. Ты еще посмотри, она там...

- Не надо, дейтенант, - прохрипел Спирин. Откашлялся. Начал рвать фотки, следя за тем, что ничего на пол не упало.

- Вольному воля, - офицер даже усмехнулся, так ему понравилось выражение применительно к зеку. - Но, как мужик мужику, скажу - сосет она по высшему классу. Сама предложила, я не стал отказываться. Облегчила мои муде...

Он убьет старлея. Открыл дверцу горящей печки и засунул руку внутрь. Высыпал клочки и стал держать там руку, ожидая пока они вспыхнут. На что надеялся? Что боль физическая, пронизавшая тело до кончиков пальцев на ногах, ослабит душевную? Не вышло. Выдернул красную пятерню из огня. Острая боль ожога, от которой хотелось сучить ногами, не помогала перенести увиденное. Знал ведь, но не видел... Как до глотки его дотянуться? Зубами загрыз бы... Топор! Это сволочь не успеет пушку выдернуть, черепок он ему раскроит. А потом и пистолет пригодится. Может, пару жизней за свою и жены возьмет. Знал, что Вере потом не жить. Теперь все равно, а стрелять он умеет.

Шагнул к топчану и, резко подняв его, выхватил из-под планки топор. Повернулся к офицеру и увидел, что тот уже выскочил из-за стола и даже губы скривил, как будто улыбнулся. Старлей не стал лапать кобуру, а прыгнул навстречу смерти.

Когда поднимал топор, мелькнуло, что он даже не поинтересовался причиной ненависти старлея. Ведь не делают такого просто по злобе... Ну да ничего, если не зарубит с первого раза насмерть, спросит, глядя в его остывающие глаза.

Слепцов рубанул с такой силой, что его швырнуло вперед вместе с топором. А старлей поднырнул под его руку, и зека буквально подбросило в воздух. Чиркнув валенками по потолку, он всем телом плашмя ударился об пол. Удар отбил дыхание и топор Слепцов выпустил без сопротивления. Старлей врезал сапогом зеку под ложечку. А потом просто начал топтать его... И от злобы его душившей, утратил он умение ударить как можно больнее. А ведь знал, как бить. Для Слепцова это было рутиной. Принимал он такие удары не раз за свои годы в лагере и потому умело согнулся, хороня лицо и пах. Ждал, пока его палач устанет. Не вечный же он двигатель.

Наконец старлей, не забыв отбросить топор в угол, отошел от него. Зачерпнул воды из бочки и начал жадно пить.

- Что я тебе сделал, старлей? - с тоской спросил Слепцов, осторожно становясь на четвереньки. И тут же офицер ударом ноги свалил его.

Офицер бросил черпак в бочку и опустил туда свое лицо. Поднял голову и стряхнул капли с лица и повернулся к Слепцову. Наклонился над ним, глаза его сузились от ненависти.

- Не думал я, десятилетний пацан, в тридцать первом, что твоя Вера, которая с моей сестры последнюю юбку стянула и при нас же на себя примерила, будет х...р у меня сосать через пятнадцать лет. Вот в голову такое не приходило, - старлей усмехнулся.

Об этом годе, тридцатом и тридцать втором Слепцов предпочитал не вспоминать вовсе. Коллективизация! Он был суров и неумолим, ибо выполнял историческую миссию - уничтожал кулаков, как класс. Настигло, все же, возмездие. Теперь-то Слепцов не только ощущал греховность содеянного - он знал это. Тяжко далось знание - не мог он с легкостью принять доводов Виктора, ибо сам был участником преступления. Кто ж легко сознается в собственной подлости? Но тут Виктор ему пощады не давал. Как будто его самого выкидывали из избы в вагон для перевозки скота. Он и в лагерь-то попал из-за этого - высказался в компании еще самом начале тридцатых, когда советское общество оставило крестьянскую элиту на съедение Слепцовым.

Пришло возмездие в облике этого коротконогого офицера, чью сестру его жена-комсомолка ограбила. Что-то надо сказать, попробовать убедить, что ошибся он, не был Слепцов в его деревне, вообще города не покидал. Жить-то хочется! Безнадежно - старлей его дело наверняка просматривал, а там биография. И юбку он помнит. Он еще тогда выговаривал Вере, что негоже на глазах у хозяйки юбку примерять. А Вера тогда ответила, что нечего на кровососов оглядываться, это класс, который подлежит уничтожению, а у нее отродясь такой богатой юбки не было. Но ни пацана, ни его сестры, вообще никого в лицо не помнит. Не повезло ему. Ведь с ними в детдомах и приемниках страшное творили - тысячами мерли. А этот выжил. Значит есть Бог, если парень пришел в этот лагерь.

- Не помню, начальник, - Слепцов попытался придать голосу правдивость, но глаза выдали.

- Вспомнил, га-ад! - торжествующе пропел офицер и коротко ткнул Слепцова кулаком в зубы. Замаха не было, но удар был силен и рот зека моментально наполнился кровью. Однако боли почти не ощутил, ибо руку жгло невыносимо.

- Ошибаешься, старлей. Не было этого. Отпусти ты меня, мочи нет терпеть, - Слепцов показал красную ладонь, на которой уже вскочили волдыри. - Спутал ты меня с кем-то, Не виноват я перед твоими.

Да я тебя сразу по голосу узнал, - усмехнулся офицер. - Вот уж не думал, что боженька мои молитвы услышит. Не-ет! Не зря нас особо не проверяли при наборе. Да поди проверь, когда Фриновский мужиков тысячами кончал, не разбирал, кто прав, кто виноват. Мне в гепеушном детдоме на слово поверили, что я сын активиста, зверски убитого кулаками. Верят они на слово! Плевать им было. Да ты поднимайся, не буду бить больше. Ковш возьми, полей на руку.

Слепцов не нуждался в повторном приглашении. Холод, облегчающий физическую муку холод. До него дошло, что офицер хочет выговориться. Не перед кем ему - такое даже жене не рассказать - продаст еще в ссоре. А смертнику Слепцову можно. Ну что ж, поговорим, старлей. Терять-то все одно нечего.

- Что ж ты меня-то винишь? Это ж власть с тобой так.

- А с нее-то что взять? - поддержал разговор старлей. - Крепка она, Гитлер зубы обломал. Уж лучше служить. Но вот ты от меня не уйдешь. Я ведь еле сдержался тогда. Но понял, что просто так пристрелить - хлопотно будет. Объяснения писать разные. Да и помучиться ты должен, как отец мой, когда на его глазах конвой сестер моих в купе тягал. Поднял он голос, и пристрелили его. А ведь он воевал за эту власть. Маманя одно говорила - беги, Сеня, отомсти за нас... - старлей снова завелся. Подскочил к Слепцову схватил за грудки, тряхнул. - Я наказ матери сполню. Ты сдохнешь. А пока - иди, - старлей швырнул зека к двери. - Завтра пойдешь на общие. Походил в придурках.

- А я вспомнил тебя, Семен, - зек повернулся к офицеру.

- Не трать силы, завтра пригодятся в канаве, - в голосе офицера было равнодушие.

- Я даже дом твой помню, - Слепцов наверняка играл, ибо во многих домах, куда он входил, неся с собой ужас, стояла мебель из разгромленных усадеб. - У вас зеркало из усадьбы висело и стулья господские. Все это твой отец приволок, когда землю делили и имение грабили. Только хозяев - не как твою семью в эшелон. Просто убили всех, но сначала дочек малолетних изнасиловали. Нам тут раз в два месяца кино крутят "Ленин в Октябре", чтоб видели, как счастье советское досталось. Смотрел? Смотрел! Там письмецо зачитывали, как помещиков сначала хотели прогнать, а потом подумали и убили. А дедушка Ленин на это - "толковое письмо". Случайно, не твой отец писал? Не смотри на меня волком. Смертник перед тобой, мне терять нечего. Но я старше тебя - я это знал!

Сейчас, в эти мгновение, он согласился со своим учителем, который говорил ему, революция была самой страшной ошибкой народа, бессмыслицей. Толпа легко купилась на лозунги и пошла за вождями. И даже не подозревала, что насилие, в конечном итоге, обернется против нее самой.

- Это были кровососы, их уничтожали, как класс, - в голосе офицера было недоумение. Он искренне не видел связи. - Сколько против них злобы-то накопилось у мужика. А как иначе?

- А так! - Слепцов развел руками, как бы извиняясь. - Как твой отец с помещиком, так и я с твоим отцом. Разницы нет.

- Как это нет?! - взвился старлей. - Нашел кого жалеть, контра. Что помещик твой - пахал, сеял? А мой батя сам все, своим горбом!

- Да пойми ты, - зек забылся и даже шаг вперед сделал. - Не должны помещики пахать. Не их это дело. Они же культуру создавали. Россия на них была...

- И придавила ангелов твоих...

- Не без греха они, кто ж спорит, - Слепцов сделал еще шаг и оказался лицом к лицу с офицером. - Только ведь не топором надо было решать.

Они машинально взглянули на валявшийся в углу топор.

- Служи, убивай меня... Только помни, что беды твои начались в проклятом семнадцатом, когда твой отец чужое взял. А потом получил за это полной чашей, - Слепцов повернулся и пошел к двери.