Лев Александрович Мей скончался сорока лет от роду. Жизнь его был полна тяжких забот, хмельного веселья, постоянного безденежья, безуспешных попыток найти покровителей, которые могли обеспечить ему более-менее сносные условия для литературной работы.
Судьба для русского поэта вполне ординарная.
Творчество же Льва Мея - поэзия, драматургия, переводы, проза, ценилась современниками (А. Григорьев, Я.Полонский, В.Зотов - из ближайшего окружения, а так же Н.Добролюбов, Н.Чернышевский, Д.Писарев) весьма невысоко. Его обвиняли, выражаясь языком современным, в отрыве от реальности, в приверженности к "чистому искусству". К счастью, в те далекие времена подобные обвинения не вели к исключению из "Союза писателей", к ссылке и гибели поэта. Но они сильно сказались на репутации Мея, отодвинули его на задний план и, в конечном счете, привели к забвению поэта. И лишь к концу XIX - началу XX века отношение к творчеству Льва Мея начало меняться, стихи его обрели популярность у читающей публики, а критика возвела его в ранг виртуозов русской поэзии. Конечно, широкой публике имя его стало известно, прежде всего, как автора драм, на мотивы которых Римский-Корсаков написал оперы "Царская невеста" и "Псковитянка". Но и стихи его, и его переводы не были обойдены вниманием критики и имели своего читателя из числа знатоков и ценителей русской поэзии.
Не было предано анафеме творчество Мея и в советское время. Небольшие сборники его произведений вышли в 1962 и 1972 годах, стихи и драмы поэта печатались в литературных сборниках, заметка о нем помещена в Большой Советской Энциклопедии. И все же возможности познакомиться с творчеством Мея в полном объеме советским читателям представлено не было. Похоже, что советскую критику (и литературное начальство) все же смущала репутация "оторвавшегося от злободневности" поэта, и, вполне вероятно, его "слишком" частое обращение к библейским сюжетам.
Это верно. Сюжеты ветхозаветные, библейские, занимают в творчестве Льва Мея заметное - и даже очень заметное - место. Составители его поэтических сборников обычно выделяют стихи на библейские темы в отдельный цикл (в двухтомном Полном Собрании Сочинений, изданном в 1911 г. в цикле "Библейские мотивы - Еврейские песни" насчитывается 27 стихотворений). Критики и исследователи творчества Мея отмечают - почти единодушно - своеобразие и особый колорит его библейских стихов, равно как и стихотворных переводов из Ветхого Завета.
Своеобразие это, бесспорно, имеет место и, как представляется, состоит в сознательном усилении "этнографического" элемента, в сгущении красок и особой - под восточную - витиеватости при описании природы древнего Востока, быта и нравов иудеев и других народов ветхозаветной поры.
Каменистая степь... Палестина...
Вот седой Арарат; вот угрюмый Синай;
Почернелые кедры Ливана;
Серебристая бить Иордана;
И десницей карающей выжженный край,
И возлюбленный град Саваофа;
или:
Серой, гремучей змеею,
Бесконечные кольца, влача через ил,
В тростниках густолиственных тянется Нил
или:
Вечерний пир кипит уже в шатре:
Торопят вина общее веселье...
В запястиях, в перловом ожерелье,
На постланном рабынею ковре,
Вошедши, возлегла Юдифь перед гостями,
Сверкая яхонтом подвесок и очами.
В том, что касается сюжетной стороны библейского цикла, Мей следует сложившейся в русской поэзии традиции, которая как бы предписывает поэту из всего необозримого богатства Библии - теории жизни (слово "Tора" в переводе с древнееврейского означает "теория") черпать сюжеты лишь для любовной лирики и гражданской поэтики.
Любовная лирика на библейские мотивы представлена у Мея, прежде всего "Еврейскими песнями" - переложениями "Песни песней", переложениями порой виртуозными, полными накала страстей и восточного зноя, по библейски простыми, но в то же время полными образов, красок, всевозможных оттенков.
Хороша ты, хороша,
Всей души моя душа!..
Ты сестра, ты, голубица,
Мне - восточная денница!..
Зубы - перлы; пряди кос
Мягче пуха резвых коз,
Что мелькают чутким стадом,
Над скалистым Галаадом.
Однако при всем своеобразии и красоте любовной лирики на библейские сюжеты, Мей стоит здесь в бесконечном ряду поэтов, пытавшихся в меру своего таланта соперничать с царем Соломоном, предполагаемым автором "Песни песней".
Другое дело гражданская лирика. Здесь каждый поэт "пишет, как он слышит", здесь Мей сын своего времени, заложник общественных настроений эпохи. А потому ищет он в Ветхом Завете мотивы, созвучные его времени, и трактует их согласно собственным пристрастиям или поветриям, что царят в общественных кругах, коим поэт симпатизирует.
Впрочем, в том, что касается сюжетной стороны гражданской лирики, в русской поэзии 18-го и 19-го веков сложилась любопытная традиция. Когда поэт пишет строки "во славу" - хочет возвысить, возвеличить, увековечить - сюжеты он чаще всего черпает из античной мифологии, из истории Рима или из мифологии отечественной. Когда же речь идет о противоборстве - борьбе с внешними врагами, нравственном или гражданском противостоянии, - поэт нет, нет, да вспомнит о Ветхом Завете.
Удивительно, но более других содействовал утверждению этой традиции (во всяком случае, в общественном сознании) не кто иной, как император Александр Павлович. В первые дни войны с императором Бонапартом он заменил в должности статс-секретаря экономиста и правоведа Михаила Сперанского на писателя и поэта Александра Шишкова и вменил ему в обязанность сочинять воззвания и манифесты, призывающие российскую общественность встать на защиту отечества. Манифесты же, написанные самим Шишковым или по его заказу, были ни чем иным, как переложением или прямым переводом ветхозаветных псалмов, либо стилизацией под библейские тексты. Библейские сюжеты стали в то время популярны и на театральных подмостках. В 1813 г. на сцене императорского театра была поставлена трагедия П.Корсакова "Маккавеи", а двумя годами раньше тоже трагедия на библейскую тему А.Шаховского "Дебора, или Торжество веры". Эта идеологическая, если позволительно так сказать, обработка не прошла бесследно. В сознании российских подданных новое, необычное состояние гражданской ответственности за судьбу отечества в большей или меньшей степени ассоциировалось с Ветхим Заветом, с борьбой древних иудеев за освобождение Израиля.
Конечно, идея императора Александра превратить соперничество с императором Бонапартом в войну отечественную, была ни чем иным, как инакомыслием, но когда Наполеон был повержен, царственному инакомыслию пришел конец: Александр I отнюдь не поспешил поделиться плодами победы с собственным народом - ответственные граждане должны были вернуться к изначальному состоянию безответственных подданных. Но те, кто вдохнул "глоток свободы", готовы были взяться за оружие...
Попытка завоевать свободу, как известно, не удалась, но атмосфера гражданского противостояния, надежды, связанные с грядущими переменами, наконец, симпатии к участникам Декабрьского восстания, нашли отражение в стихах многих поэтов той поры, начиная с Александра Сергеевича Пушкина. При этом гражданская лирика не обошла вниманием и Ветхий Завет. Похоже, что наиболее плодовитым здесь был Федор Николаевич Глинка, который чаще других обращался к Ветхому Завету. Глинка весьма своеобразно интерпретирует библейские тексты. Священная война, по его мнению - это война против тирана ("Опыт священной войны"), 137-й псалом ("На реках Вавилонских сидели мы и плакали...") - в переложении Глинки - гимн верности обету, долгу, товариществу. Не случайно этот псалом в переложении поэта-декабриста был очень популярен у современников.
К 50-м годам 19-го века традиция, о которой идет речь, была жива, и Лев Александрович Мей от нее не отступил. Если "Еврейские песни" - это любовная лирика в чистом виде, то остальные стихи на библейские темы - это лирика гражданская с более или менее выраженным подтекстом нравственного противостояния.
...Не ты ль добра личиной лживой
Прикрыл свой дух властолюбивый
И угнетенья семена
В Израиль высеял сполна?
Любуйся ж, пахарь, спелой нивой
И жни на ней позор и страх...
То царство распадется в прах,
В пучине зол и бед потонет,
Где царь пророков вещих гонит,
И тщится мысль сковать в цепях!
Эти сильные строки, по всей видимости, и послужили для критики основанием считать стихотворение "Эндорская прорицательница" вершиной гражданской лирики Мея. Думается, однако, что и в других стихах библейского цикла - быть может, не столь прямолинейно - выражены мысли гражданские, крамольные. В стихотворении "Псалом Давида на единоборство с Голиафом" можно без труда усмотреть намек на Отечественную войну или на Крымскую компанию, когда народ, - меньший из братьев, что "пас отцовские стада", - в трудную минуту встает на защиту отечества и спасает его.
Велики братья и красивы,
Но неугодны пред тобой...
Когда ж Израиля на бой
Иноплеменник горделивый
Позвал - и я на злую речь
Пошел к врагу стопою верной,
Меня он проклял всею скверной,
Но я исторгнул вражий меч
И исполина обезглавил,
И имя Господа прославил.
Под умело упрятанными в библейскую оболочку строками из стихотворения "Притча пророка Нафтана", можно обнаружить мысли, для того времени - а год шел 1858 г. - совсем уж крамольные:
Царь, Бог возвещает моими устами:
Твое отроче, беззаконно рожденное,
Умрет беззаконно, как все беззаконное...
Тебя охраняя, и чтя, и любя,
Погиб от тебя же твой раб и твой воин...
Ты смерти достоин.
Загадочно звучит послесловие к истории Самсона и Далилы из стихотворения "Самсон":
Ты, умственный атлет гремучих наших дней,
Певец, и ты силен, как ветхий назарей
Ты так же смел и горд пред силою земной
И так же слаб, как он, пред всякою красой.
Но если б ты погиб и духом изнемог,
Но если бы тебя коварно усыпили,
И предали тебя врагам, и ослепили,
О!.. За тебя тогда заступиться сам Бог, -
И за тебя, за нового Самсона,
Во прахе разгромит все капище Дагона.
Кто же этот "певец" и "умственный атлет гремучих наших дней?" И не хочет ли поэт сказать - и посетовать, - что в родном отечестве только тот становится героем, кто погибает от рук врага внешнего?
Несколько особняком в библейском цикле Мея стоит стихотворение "Жиды". Вообще говоря, "Жиды" Мея - это для русской поэзии стихотворение необычное, нетрадиционное, а быть может и вовсе уникальное, ибо Мей нашел трагический сюжет для него не в седой истории, а в обыденной жизни, прямо у себя под боком. Дело в том, что недавно перешедшие в российское подданство литовско-польские евреи, не успевшие еще освоить русский язык и навыки российской жизни, нищие и бесправные, выглядели в глазах аристократии и даже просвещенной части дворянства жалко и нелепо. Преданность новой родине, которые проявили ее свежеиспеченные поданные во время Отечественной войны, не изменила отношения к ним со стороны русского общества. Блистательные русские поэты, даже лучшие их них, даже диссиденты-декабристы готовы были воспеть подвиги царя Давида и мудрость царя Соломона, но не в состоянии были проявить понимание и сострадание к их потомкам. Лев Мей, по свидетельству близких ему людей "русак до мозга костей", увидел связь между нищим и бесправным обитателями западных губерний и легендарными Давидом и Соломоном и, более того - самим Господом Богом.
Где вера в небеса, там и небесный гром,
А прежде без грозы народ Свой вел в пустыне
Сам Бог, то облаком, то огненным столпом.
Теперь презренней нет, проклятей нет народа,
Нет ни к кому такой, как к ним, жидам, вражды,
Но там, где понят Бог и понята природа,
Везде они - жиды, жиды, жиды!
Понятно, это стихотворение в советское время напечатало быть не могло.
Итак, прочтений и интерпретаций библейских стихов Мея может быть множество, простор для воображения они дают широкий, но одно несомненно: Ветхий Завет для поэта не только кладезь сюжетов и источник вдохновения, но и форма или оболочка, если угодно, для выражения мыслей неординарных, а то и вовсе крамольных.
Добавить комментарий