Филиппа Теперова я знаю много лет, знаю как умного, доброго, отзывчивого, компанейского человека, с которым всегда интересно и весело. Филипп Теперов родился в 1929 году, так что его отрочество пришлось на годы войны, в которые он сумел получить среднее музыкальное образование. После этого он был принят в оркестр, обслуживавший правительственные мероприятия, в котором играл пять лет. Однако после сталинско-ждановского погрома в искусстве молодой музыкант решил приобрести более "солидную" профессию и поступил в Московский авиационный институт. Но - сказано неосторожное слово, и вместо московских студенческих аудиторий Филипп оказывается на строительстве дальневосточных военных аэродромов. Только через три года он возвращается в Москву, где завершает-таки инженерное образование, правда уже не в МАИ. Затем он трудится на Кавказе, в Средней Азии, а после женитьбы поселяется в Киеве. В 1977 году Филипп с женой Беллой и двумя детьми эмигрирует в США. Здесь он подтверждает свою высокую квалификацию инженера и много лет - до выхода на пенсию - работает в ведущих инженерных фирмах... Совсем недавно Филипп Теперов открылся мне еще одной стороной своей незаурядной личности: когда я с огромным удовольствием прочитал книгу его воспоминаний под неожиданным названием "Из ямы". Из оркестровой ямы Филиппу довелось повидать многое такое, что ускользало от современников - даже тех немногих, кому доводилось присутствовать на тех самых торжествах, на которых он выступал в составе оркестра. Одно это представляет несомненный интерес. Но, вдобавок, у Филиппа Теперова оказалось очень легкое перо: он пишет просто, без ненужных отступлений и назиданий, в его лаконичной прозе нет лишних слов. Я уверен, что публикуемая глава из воспоминаний Филиппа Теперова доставит читателям не меньше удовольствия, чем доставила мне.
Семен Резник
ПАРАДЫ
Весной 1945, года после окончания музыкальной школы, я был принят в состав оркестра с очень длинным названием: Отдельный образцово-показательный оркестр министерства вооруженных сил СССР, или ООПО МВС СССР. Спустя некоторое время я стал участником военного парада на Красной площади, где впервые увидел наяву наших великих вождей: Сталина, Молотова, Берию, Ворошилова и других. А появились они словно из-под земли. Позже я узнал, что вожди пользуются специальным подземным переходом, соединяющим кремлевские палаты с мавзолеем Ленина.
Трудно передать состояние массового психоза, охватившего всех, кто был на Красной площади, когда на трибуне мавзолея появились головы и шеи вождей. Должен честно признаться, что я не был исключением. Говоря о парадах, мне хотелось бы отметить один анахронизм, существовавший в первые послевоенные годы, а именно то, что во время церемонии командующий и принимающий парад должны были сидеть на лошадях. Это вносило элемент нервозности. Боялись, что либо лошадь обделается, либо какой-нибудь тучный маршал вроде Василевского или Толбухина свалится с лошади и опозорит всю Советскую армию. Поэтому для парадов подбирались самые смирные и дрессированные лошади, а маршалы, участвовавшие в церемонии, должны были тренироваться. Эти тренировки часто происходили в Хамовниках на манеже. Мне довелось видеть, как довольно спокойная белая лошадь сбросила на опилки Семена Михайловича Буденного, которому тогда было более шестидесяти лет. Кряхтя и матерясь, он поднялся. Лошадь заменили, а меня выгнали из манежа.
На военных парадах не всегда все проходило гладко, хотя готовились к ним чрезвычайно тщательно. Так, на одном из парадов при прохождении военной техники прямо напротив мавзолея заглох двигатель у одного из танков. Следовавшие за ним танки начали тормозить и даже пытались объехать остановившийся танк. Это вызвало замешательство и полную неразбериху. В ту же минуту всех членов правительства, стоявших на трибуне, словно ветром сдуло. Наступила неловкая пауза. Все движение остановилось. Однако довольно скоро стоявший за историческим музеем мощный тягач выехал и утащил злосчастный танк за собор Василия Блаженного. Движение возобновилось, но весь парад был испорчен. Представляю себе, каковы были последствия.
Конечно, это - из ряда вон выходящий случай. Дело в том, что всю военную технику, участвовавшую в парадах, самым тщательнейшим образом проверяли. А накануне парада эта проверка была особенно скрупулезной и заканчивалась тем, что двигатели закрывались на замок и пломбировались.
Кстати, о пломбировании. Много лет спустя, уже в качестве инженера, мне приходилось несколько раз беседовать с конструкторами военной техники. И все они в один голос жаловались на трудности в их работе, связанные с необходимостью обеспечить не только дурако-упорную конструкцию, но также и злоумышленнико-упорную конструкцию. Они утверждали, что обслуживание военной техники в советской армии является самым безобразным в мире. Советский солдат, если может сломать что-то или открутить и выбросить, обязательно это сделает. Конструкторы долго не могли найти противоядия, пока не пришли к идее пломбировать все до последней гайки и болта. Только это несколько умерило пыл советских солдат-злоумышленников. Так что куда там чеховскому герою, который все же с умом откручивал гайки на железнодорожном полотне.
За пять лет службы в оркестре я успел побывать на множестве парадов: военных, авиационных и физкультурных. Парадам всегда предшествовали месяцы тренировок. Особенно тщательно готовились к военным парадам, репетируя на площади в районе ВДНХ. Лишь последняя репетиция проводилась на Красной площади ночью. Возвращались мы с этой репетиции домой пешком под утро, когда городской транспорт еще не работал. Москва спала. Все огни были погашены. И только одно здание за высокой каменной стеной было ярко освещено. Это был особняк Василия Сталина на Гоголевском бульваре. Ходили слухи, будто Вася любит устраивать ночные оргии.
Василия Сталина я видел несколько раз. Он не произвел на меня приятного впечатления. Кроме выпивки сын Сталина, кажется, увлекался только спортом. И пользуясь своим исключительным положением, сумел собрать в команду ВВС лучших футболистов и хоккеистов страны. Однако особым пристрастием Василия Сталина были мотоциклетные гонки на льду. Он был завсегдатаем этих соревнований и приходил туда с небольшой группой военных летчиков, то ли собутыльников, то ли телохранителей. Видно было, что это зрелище ему по-настоящему нравится, особенно когда кто-нибудь из мотогонщиков на крутом вираже слетал с мотоцикла и, ударившись о заграждение или о глыбу льда, оставался лежать неподвижно. Тогда Василий возбуждался, вскакивал, и его тусклые глаза загорались лихорадочным блеском. А во время парада, когда над Красной площадью появлялись самолеты и диктор торжественно объявлял, что флагманский четырехмоторный бомбардировщик ведет генерал Василий Сталин, наши сердца почему-то наполнялись гордостью.
ТОРЖЕСТВА
Люди старшего поколения, наверное, помнят, что в описываемые мною времена не менее четырех раз в году по стране прокатывалась эпидемия торжественных заседаний. Начиналось это, как правило, за несколько дней до праздника, с торжественных собраний на заводах, фабриках, учреждениях, колхозах. Затем поднималось до уровня правительств союзных республик и заканчивалось государственным апофеозом в Москве, в Большом театре, который в те времена имел самую большую вместимость.
Обслуживание этого мероприятия было одной из важных функций нашего оркестра. И здесь, как, впрочем, везде, где появлялись члены правительства и лично товарищ Сталин, мы сталкивались с темными силами секретных служб и личной охраны. Как-то я читал воспоминания одного кремлевского охранника, который утверждал, что Сталин не боялся общаться с простыми людьми и что он, дескать, мог это делать практически беспрепятственно. Я не могу себе представить, где и когда такое могло быть. Во всяком случае, в послевоенное время это было просто немыслимо. Где мог Сталин встретиться с простым человеком? Разве что на ежегодном авиационном параде в Тушино. Сталину, кажется, нравилось это представление, все эти акробатические трюки высшего пилотажа, парашютные десанты, демонстрация новых моделей самолетов и вертолетов. К тому же и сын - генерал авиации. Так или иначе, а вождь редко пропускал тушинский парад.
Само собой понятно, что здесь, как и везде, где появлялся Сталин, принимались все меры предосторожности, делалось все, чтобы не было никаких накладок. Участники парада месяцами тренировались, отрабатывая все элементы, а накануне парада проводилась генеральная репетиция. Кстати, на одной из них произошел трагический случай. Два новых реактивных истребителя (кажется, конструкции Яковлева) должны были пролететь на бреющем полете до середины поля, а потом круто взмыть вверх. Первый раз все получилось хорошо, а вот при повторении у одного из самолетов началась сильная вибрация, так называемый флаттер, и отвалилось крыло. Летчик мгновенно катапультировался, но, к сожалению, было недостаточно высоты, чтобы раскрылся парашют, и он разбился, упав на Волоколамское шоссе. А на самих парадах, насколько помню, никаких накладок не было.
Как Сталин добирался из Кремля в Тушино? Ведь это довольно далеко. Надо проехать по Красной площади, по Манежной, по всей улице Горького и Ленинградскому шоссе. Более чем достаточно места для общения с простыми людьми, не правда ли? Однако не тут-то было. Вся эта дорога и прилегающие окрестности в день авиационного парада превращались в мертвую зону. Никакого движения. Никаких пешеходов. Вдоль всей дороги с небольшими интервалами была расставлена охрана. А где-то за полчаса до парада из кремлевских ворот на полной скорости вылетала кавалькада совершенно одинаковых черных лимузинов с занавешенными окнами. Поди угадай, в каком из них Сталин! Промчавшись по этой зеленой улице, члены правительства появлялись на балконе здания Тушинского аэропорта, и начинался парад.
Ну, а здесь, на Тушинском аэродроме, общение с народом выглядело так. Все поле было разделено примерно на две равные части. На одной из них находились зрители, отгороженные от другой части плотным кордоном охраны, а в конце безлюдной другой части поля находилось здание аэропорта. Выходило, что расстояние от члена правительства до ближайшего простого человека равнялось примерно километру, - тут не особенно побеседуешь. Да и попасть в число этих простых людей было непросто. Часа за два до начала представления всякое движение в районе аэропорта прекращалось и возобновлялось только через час после окончания парада и после того, как черные лимузины правительства и охраны отправлялись восвояси. Тут все было продумано.
Между прочим, американцам тоже нравился авиационный парад в Тушино, и они без приглашения прилетали туда на большой высоте, недоступной для советской противовоздушной обороны. Помню, как однажды во время парада в массе зрителей стало заметно какое-то беспокойство. Люди перешептывались и задирали головы вверх, показывая что-то друг другу. Мы тоже заметили высоко в небе какую-то движущуюся серебристую точку. Возможно, это и был американский разведывательный самолет. Надо полагать, что после того, как сбили Пауэрса, у американцев пропал интерес к авиационному параду в Москве.
Другой возможностью общения с народом у Сталина была его ежегодная поездка на отдых в Мацесту на Черном море. Но и здесь наблюдалась та же картина. Вся дорога от Москвы до Сочи была тщательно проверена и оцеплена. Ни о каком встречном транспорте не могло быть и речи. Специальный бронепоезд Сталина проносился мимо очищенных вокзалов и перекрестков, как по пустыне.
А вот как обстояло дело во время торжественных заседаний в Большом театре. Чтобы пройти туда, нам выдавали специальные пропуска всего за несколько часов до начала торжества. Каждый раз эти пропуска имели другой вид и другой номер, однако на каждом из них было напечатано следующее:
Подъезд #20 ПРОПУСК # Выдан (имярек) Действителен при предъявлении паспорта (удостоверения личности). Главное управление охраны МГБ СССР Начальник главного управления охраны Генерал-лейтенант Власик.
Далее стояла подпись Власика и печать МГБ СССР.
Рискуя быть наказанным, я сумел сохранить несколько таких пропусков и лишь перед самым нашим отъездом из России отдал их своему родственнику, который сейчас живет в Нью-Йорке.
Самого Власика я видел несколько раз. Внешне он был похож на перекормленного борова. Где-то в конце 1960-х мне попал в руки журнал "Шпигель", в котором были напечатаны отрывки из воспоминаний личного секретаря Сталина, Поскребышева. Кажется, подлинность этих воспоминаний подвергается сомнению, однако там приведены любопытные детали взаимоотношений Сталина и Власика. Подтрунивая над тучностью Власика, Сталин якобы спросил его однажды:
- Слушай, что у тебя тяжелее, брюхо или задница? - На что Власик ответил:
- Когда я сыт - то брюхо, а когда голоден - то задница.
Сталин хохотал до колик. Эта шутка была в его вкусе. - Ну, уморил, - говорил он, - настоящий клоун. В цирк его надо отдать.
Вот этот Власик нес ответственность за то, чтобы ни одна собака не подходила близко к товарищу Сталину.
Что касается нашего оркестра, то, прорепетировав все в последний раз, получив пропуска и соответствующие инструкции, мы отправлялись в Большой театр. Кто проходил мимо здания Большого театра, мог обратить внимание на большой козырек на той стороне, которая обращена к ЦУМу. Вот под этим козырьком и находился служебный ход, он же подъезд # 20, куда мы должны были являться не менее чем за два часа до начала мероприятия. Опоздавших, разумеется, не было. Открыв двери двадцатого подъезда, мы попадали в вестибюль, где нас хмуро встречали два цербера в цивильной одежде, стоявшие по обеим сторонам входа. Тот, что справа, брал у нас пропуск и удостоверение личности в развернутом виде, внимательно изучал их и поднимал глаза на того, что слева. А за спиной у левого находился наш главный дирижер Борис Григорьевич Миллер, который кивал правому, показывая, что он узнает своего музыканта. Во все это время левый, вероятно, наблюдал, нет ли чего подозрительного в нашем поведении.
 |
| Пропуск в Большой театр на Торжественно-траурное заседание, посвященное годовщине смерти Ленина. |
|---|
После этого нас пропускали на несколько шагов до следующего шлагбаума. Здесь группа непроницаемых парней устраивала нам настоящий шмон. Один отбирал музыкальный инструмент и подвергал его тщательному исследованию, другой выворачивал карманы, третий ощупывал каждого с головы до ног. В соответствии с инструкцией нам разрешалось иметь при себе, кроме музыкального инструмента, только носовой платок, карманные деньги и папиросы. Все остальное немедленно отбиралось и возвращалось только на следующий день, а тот, кто это принес, брался на заметку. Я могу припомнить только один случай, когда музыкант пронес что-то запрещенное. Но об этом потом.
Пройдя частокол проверок, который носил у нас кодовое название чистилища, мы попадали в рай, то есть в полуподвальное помещение Большого театра, именуемое студией имени Сука. Был когда-то такой чех в Большом театре, дирижер Сук. Студию имени Сука мы называли раем не столько потому, что в течение двух часов мы абсолютно ничего не делали, а в основном потому, что там был райский буфет. Надо помнить, что это были первые послевоенные годы, карточная система, голод, а здесь только птичьего молока не хватало: колбасы, молочные продукты, икра, шоколадные конфеты и все практически за бесценок. Этих нескольких рублей, которые мы брали с собой, было вполне достаточно, чтобы купить все, что душе угодно.
Но у Сука в раю мы были не одни. Когда мы проходили в студию, там уже находилось около сотни штатских в сером. Эти не обращали на нас никакого внимания, а мы, признаться, даже смотреть на них боялись. Между собой мы называли их союзниками. К буфету они не проявляли заметного интереса, особенно в то время, когда мы устраивали там толчею. Друг с другом они почти не разговаривали, лишь изредка обменивались короткими фразами и исчезали из студии примерно за полчаса до начала торжественного заседания, растворяясь в толпе гостей и делегатов. Потом, находясь уже в оркестровой яме, мы узнавали наших союзников среди приглашенных. Они были довольно равномерно вкраплены в массу гостей, как изюм в кекс. Даже оркестр не был исключением. Три изюмины попадали в яму.
И вот однажды мы убедились, что они не зря едят свой хлеб. Каким-то уму непостижимым образом один из наших музыкантов пронес в яму металлический портсигар, не умышленно, конечно, а по рассеянности. Папиросы разрешалось иметь только в бумажных коробках. Скорее всего, это нарушение осталось бы незамеченным, если бы у нашего героя не было насморка. Ему потребовалось высморкаться во время доклада, который делал блудливый, похожий на слизняка министр культуры Александров. Вытаскивая в очередной раз носовой платок из кармана, наш незадачливый авантюрист нечаянно уронил портсигар на пол. Раздался легкий звон, и в то же мгновение вороненая сталь пистолета ТТ оказалась прижатой к его затылку. Две другие изюмины тоже не дремали.
Сталин, видимо, услышал шум, потому что посмотрел в оркестр и нахмурился. Само собой разумеется, что это происшествие не обошлось без последствий. Виновника уволили, а все дирижеры, включая художественного руководителя оркестра С. А. Чернецкого, получили по нагоняю. Но, в общем, можно считать, что все обошлось благополучно. Во всяком случае, могло быть значительно хуже.
Как могла произойти эта история с портсигаром? Ведь на пути в яму нас подвергали еще двум шмонам. (Поэтому, кстати, для нас и речи не могло быть о том, чтобы купить себе в буфете что-либо про запас. Так что мы вели себя там как верблюды в оазисе, поглощая впрок кто сколько может.)
Но вот, наконец, после повторной унизительной процедуры обыска мы оказываемся в яме. Сцена открыта. На ней стоит длинный стол, покрытый красной скатертью. На столе, в центре, - графин с водой и стакан. Справа от стола и немного впереди него - трибуна для докладчика. За столом - несколько рядов стульев. Зал наполняется возбужденными делегатами. Видимо, их в буфете тоже подкормили. Все рассаживаются по своим местам, и наступает напряженная тишина. Все ждут. Так публика может просидеть десять, двадцать, сорок минут. Возможно, это был один из психологических приемов, чтобы подчеркнуть значение и величие босса.
Но вот за правой кулисой произошло какое-то движение, и вся двухтысячная масса гостей взрывается бурными аплодисментами. Проходит еще несколько минут, аплодисменты то замирают, то вспыхивают с новой силой, и начинает казаться, что все это преждевременно, как вдруг из-за той же правой кулисы появляется бегемотоподобная фигура начальника личной охраны МГБ СССР генерал-лейтенанта Власика. Он движется, как ледокол, прикрывая своей тушей маленькую фигурку в хромовых сапогах. Зал приходит в неистовство. А Сталин неторопливо идет по сцене, не глядя в зал, в своем полувоенном наряде с одной-единственной Золотой звездой Героя социалистического труда на груди. Как все мы были потрясены его необыкновенной скромностью! Особенно сильное впечатление у меня осталось от первой встречи. Я смотрел на него во все глаза, орал как все, но, надо сказать, при этом все же кое-что заметил.
Прежде всего, несколько шокировал его очень маленький рост и старческий вид. Потом обратили на себя внимание некоторые почти геометрически правильные составляющие вождя. Несмотря на свободный покрой кителя, совершенно отчетливо была видна полусфера его брюшка. Потом я с удивлением обнаружил почти идеальной окружности плешь, похожую на гнездо. И, наконец, заметил, что локтевой сустав левой руки образует постоянный тупой угол равный примерно ста пятидесяти градусам. И уж совсем не поверил своим глазам, когда увидел следы оспы на его лице. Что и говорить, портретного сходства не было. Но кто думал об этом в те счастливые минуты! Мы были в экстазе...
Между тем, члены президиума, вышедшие вслед за Сталиным, занимали свои места без проволочек. Каждый сверчок знал свой шесток. В результате расстановка получилась следующая: в центре первого ряда за столом - Сталин, справа от него - члены политбюро в том порядке, как их расставляли на официальных плакатах, слева от Сталина - председатель Моссовета и его антураж. Во втором ряду - главы министерств и полководцы. За ними - знаменитые доярки, шахтеры, металлурги, ученые.
 |
| Оркестр готовится к Физкультурному параду. Ф.Теперов - во втором ряду, второй справа с кларнетом в руках. |
|---|
А все это время зал ревел и, конечно, никто не садился. Так продолжалось минут десять, пока Хозяин не доставал из своих штанов карманные часы и не показывал их публике. В зале раздавался смех, сопровождаемый еще более неистовыми аплодисментами. Наконец, Сталин садится, и вслед за ним усаживаются члены политбюро и остальные члены президиума. Потом садятся приглашенные, после чего все идет как по маслу.
Из всех торжественных заседаний, которые мы обслуживали, одно было особенно важным. Это был единственный раз, когда я, как Моисей, слышал живую речь Бога. Бог выступал в роли кандидата в члены верховного совета от Молотовского избирательного округа Москвы. Это был 1946 год. Бог говорил негромко, медленно и без эмоций, с заметным грузинским акцентом. Весь огромный доклад он прочитал, почти не заглядывая в бумажку. Зал внимал ему, затаив дыхание и взрываясь бурными аплодисментами. А когда Сталин заявил, что скоро будет отменена карточная система, все словно обезумели от восторга.
Во время описываемого доклада некоторые из нас заметили любопытную закономерность. Например, Сталин говорит:
- За прошедший год наш народ добился больших успехов в восстановлении и развитии народного хозяйства.
Здесь он делает паузу, и сразу же где-то справа от правительственной (бывшей царской) ложи раздается громовый бас: - Под вашим мудрым руководством!
И вслед за этим из разных мест вырывается несколько других возгласов подобного содержания. Это, разумеется, вызывало бурные аплодисменты, овацию, которые прекращались только по знаку оратора. Успокоив зрителей, Сталин продолжал свой доклад до следующего аналогичного эпизода. Что касается содержания речи Сталина, то я все начисто забыл, хотя мы долго потом изучали ее на политинформациях и всяких кружках.
Как я уже сказал, на других торжественных заседаниях Сталин выступал в роли слушателя. Здесь ему явно было скучно. В сторону докладчика он почти не смотрел. Время от времени Сталин доставал карманные часы, стараясь сделать это так, чтобы из зала не было заметно. Но нам, сидящим в яме, было хорошо видно, что творится под столом. Посмотрев, который час, Сталин захлопывал крышку часов и засовывал их в карман штанов.
Потом у него вдруг могло появиться желание порезвиться, и он чуть-чуть поворачивался к сидящему рядом (обычно это был Молотов). И тот, к кому он обратился, мгновенно превращался весь в слух и раболепие. Ухмыляясь в усы, Сталин нашептывал что-то своему соседу, от чего тот приходил в неописуемый восторг, а в это время все остальные члены президиума выражали явное нетерпение поскорее узнать, что же сказал Великий и Мудрый. Шутка вождя змейкой передавалась по рядам президиума, вызывая у всех совершенно одинаковую реакцию - взрыв бесшумного хохота. После этого каждый с обожанием и восторгом смотрел на Сталина, как бы говоря: "Вот это да!".
Мы, к сожалению, не могли слышать, что сказал Сталин, но были уверены, что он наверняка переплюнул Бернарда Шоу и Марка Твена. Теперь же, в свете некоторых воспоминаний о Сталине, я бы не удивился, узнав, что он тогда изрекал какую-нибудь пошлость. Ведь любимым его словечком, кажется, было "мудак".
В последнее время Сталин не всегда присутствовал на торжественных заседаниях, посвященных первомаю, международному женскому дню и даже дню Октябрьской революции. Но был один вид торжественного заседания, который Сталин никогда не пропускал. Это был день смерти Ленина, 21 января. В отличие от остальных, это торжественно-траурное заседание всегда начиналось в одно и то же время, в шесть часов пятьдесят минут вечера. Мы заметили, что во время этих заседаний Сталин всегда был в приподнятом настроении. Видно было, что это его настоящий праздник...
Слышал я и выступления Молотова. Характерной особенностью его речи было заикание, которое особенно проявлялось во время докладов, особенно при произнесении слов, начинающихся с буквы "с". Молотов то проскакивал их, то натыкался на них, как на неодолимое препятствие. И тогда нам, слушавшим его, становилось неловко. Многие из нас опускали глаза, переживая неприятные минуты. Во время заикания Молотов напоминал застрявший автомобиль: буксовал, отъезжал назад, брал разгон и снова буксовал. Так могло продолжаться довольно долго. Видно было, что он страдает. Потом каким-то чудом Молотов проскакивал дальше, пока не натыкался на следующее слово типа "социализм", "Сталин", "строительство", "соревнование".
Помню, как однажды он без запинки произнес фразу, которая прозвучала как фанфара: "Мы живем в такой век, когда все дороги ведут к коммунизму".
- Крылатая фраза, - сказал сидевший рядом со мной кларнетист с почти революционной фамилией Свердлик. - И оказался прав. Потом эту фразу долго мусолили, пока она не набила оскомину. Да, время сыграло злую шутку с этим и подобными пророчествами.
В те годы непременным атрибутом некоторых торжественных заседаний в Большом театре и других местах было пение "Интернационала". Ответственные за проведение этих мероприятий не очень надеялись, что делегаты знают слова наизусть. Поэтому к пригласительному билету был пристегнут текст гимна мирового пролетариата, напечатанный, как правило, крупным шрифтом.
Во время исполнения "Интернационала" мы ухитрялись прислушиваться к тому, как поют вожди, у которых, разумеется, не было пригласительных билетов и пристегнутого текста. Оказалось, что далеко не все старые большевики знают гимн наизусть. Один только Жданов, у которого, кстати, был довольно приятный голос, пел громко с начала до конца. Сталин же изредка шевелил губами, а многие другие члены правительства что-то невнятно бормотали.
После торжественного заседания и продолжительных аплодисментов члены политбюро и остальные члены президиума исчезали за кулисами. Затем объявлялся перерыв, и публика, естественно, устремлялась к буфету. Мы продолжали сидеть в яме и наигрывали что-нибудь для слуха, заполняя паузу, пока сцену готовили к концерту. Потом мы освобождали яму для оркестра Большого театра и уходили кто домой, а кто на галерку, на приставные стулья.
Концерты всегда были на высшем уровне. Доминировала тяжелая артиллерия Большого театра: Пирогов, Михайлов, Петров, Обухова, Максакова, Давыдова, Козловский, Лемешев, Уланова, Лепешинская и другие. Репертуар был ограничен в основном популярными русскими операми и балетами. Между прочим, на одном из этих концертов в "Половецких плясках" впервые заблистала Майя Плисецкая. Редкий концерт обходился без сцены из "Кремлевских курантов" Погодина и чтения стихов Маяковского о советском паспорте. Неизменными участниками концертов были выдающиеся музыканты: Ойстрах, Коган, Гилельс, Рихтер, Флиер. Академизм концертов несколько разбавлялся чтением басен Михалкова (их исполнял Игорь Ильинский), политической сатирой Ильи Набатова и веселыми выступлениями Любезнова.
Только на праздновании 8-го марта были разрешены некоторые вольности. Так, однажды не то Журавлев, не то Яхонтов, помусолив Щипачева, вдруг начал читать стихотворение "Собаке Качалова". Это сразу наэлектризовало зал, так как Есенин был под неофициальным запретом. Когда чтец закончил, благодарность публики была беспредельной. И некоторые, осмелев, начали кричать из зала: "Шаганэ! Шаганэ!" Несколько секунд чтец постоял в нерешительности, а потом сказал: "Что ж, она тоже женщина", - и начал читать. Многие в зале плакали.
Сталин редко оставался послушать концерт и даже когда оставался, то сидел не в первом ряду правительственной ложи, а где-то сзади (из скромности, конечно), так что не просто было заметить, есть он или его нет. Когда в антракте или после концерта в зале зажигался свет, вся публика обращалась к правительственной ложе, ища глазами Сталина, но его уже там не было. Он и Берия всегда исчезали до окончания концерта.
Только один раз было сделано исключение, и вместо концерта состоялась премьера кинофильма "Иван Мичурин", кажется, режиссера Пудовкина. Это был настоящий шедевр социалистического реализма эпохи "Россия - родина слонов". Даже дисциплинированные и не избалованные советские зрители не выдерживали до конца.
Кроме правительственных мероприятий наш оркестр должен был еще обслуживать аналогичные мероприятия министерства обороны, которые предшествовали государственным. Постоянным местом заседаний был второй дом министерства обороны, приютившийся в Хрустальном переулке, рядом с Красной площадью. Обычно доклад делал какой-нибудь крупный военачальник или приглашенная знаменитость. Но вот однажды на торжественном заседании, посвященном тридцатилетию Октябрьской революции, докладчиком был объявлен "участник событий", некто Подвойский.
- А это еще кто такой? - спросил меня один из приятелей. Ни я, ни другие музыканты понятия не имели, откуда выкопали этого лектора.
- Наверное, какой-нибудь путиловец, - предположил кто-то.
- А может, это тот Подвойский, которого упоминает Маяковский в одном из своих стихотворений? - сказал мой начитанный друг.
- Того уже давно наверняка нет в живых, - сказал кто-то, и на этом наши домыслы прекратились.
Подвойский оказался человеком среднего роста, плотного телосложения и еще не старым. Одет он был, если можно так выразиться, в партийную форму - грубого полотна френч с большими накладными карманами, какой носили Сталин и большинство членов политбюро, брюки галифе и хромовые сапоги. Такой наряд в те годы был демонстрацией лояльности, а в данном случае еще и подходил к моменту. Читал Подвойский без подъема, вяло и невыразительно. Очень часто упоминал Сталина, несколько реже - Ленина. О себе не сказал ни слова. Правда, раз или два использовал местоимение мы.
И кто бы мог подумать, что это был он, военный руководитель Октябрьского переворота! Об этом я случайно узнал некоторое время спустя. Вероятно, Сталин держал его в черном теле все эти годы.
Добавить комментарий