kojevnikova.jpg
В поездку в Новый Орлеан меня сагитировал муж. Он побывал в Новом Орлеане в командировке, звал туда его сопровождать, но за долгую совместную жизнь я хорошо изучила, чем такие поездки оборачиваются. Муж сразу же по прибытии оставляет меня в отеле, сам мчится на конференцию, заседание-совещание, а я шатаюсь по улицам одна, одна где-то перекусываю, одна собираю чемоданы в обратный путь, и если нам удаётся хоть раз вместе поужинать — это, считай, подарок.
К тому же насмотревшись сравнительно недавно на отнюдь не внушающие оптимизм кадры, репортажи о постигших Новый Орлеан бедствиях, причиненных ураганом Катрина, полагала, что можно найти более подходящее место для пусть и кратковременного отдыха.
Правда, муж, отбывший в новоорлеанскую командировку, позвонил мне не только после прилета, как у нас водится, но и позднее, сообщив, что находится с коллегами в устричном баре, где подают замечательно вкусные устрицы — и сырые, и печеные, — и при этом сожалея, что меня нет рядом. Устрицы действительно моя страсть. Но я задала вопрос, вызвавший у мужа некоторое смятение: а бар этот называется "Акмэ", да? Пауза. Пугать его в очередной раз своими прозрениями пифии-ведьмы не хотела и призналась в будничном: краем глаза смотрела по ТВ канал путешествий, и как раз там показывали этот устричный бар в Новом Орлеане. Реакция мужа была мгновенной: ну вот видишь, тут знак свыше, мы обязательно должны с тобой вместе в "Акмэ" устрицы попробовать, обещаешь?
Кроме устриц и всем доступных сведений, что Новый Орлеан — родина джаза, звезда Луи Армстронга взошла там, его именем назван тамошний аэропорт, у меня имелись и личные пристрастия. Трумен Капоте, чьими авторскими брендами стали новелла "Завтрак у Тиффани", экранизированная с Одри Хепберн в главной роли, а так же роман "Хладнокровное убийство (хотя меня пленил его менее известный, но исключительный по пронзительной боли шедевр о вороне с подрезанными крыльями "Лола") — тоже был уроженцем Нового Орлеана.
Капоте, воспринимаемый, в основном, как плоть от плоти артистического истеблишмента Нью-Йорка, приятельствовавший с четой Кеннеди в пору, когда Джон Кеннеди был еще сенатором, впитал между тем кровно, писательской сутью, менталитет, по американским стандартам не типичный. В его текстах постоянно мелькают французские фразы, словечки, не натужно, а просто как родная речь.
Когда он пишет очерки-портреты о Мартиник, французской островной территории на Карибах, это не зарисовки туриста: он, Капоте, там свой. Знает, понимает, близок по рождению, опыту к удивительному замесу разных национальностей, разных культур с французско-испанско-креольской основой. Могу такую его органичность, пластичность оценить. Сама прожила четырнадцать месяцев на Гаити, где муж был главой делегации Международного Красного Креста. И хотя большинство местного населения, опущенного за черту вопиющей нищеты, изъяснялось на креольском — упрощенном, искаженном французском, уцелевшая элита, интеллигенция изъяснялись на хорошем французском, считающимся как бы знаком качества.
О Гаити не стану распространяться — о пребывании там написала моя повесть "Колониальный стиль", а вот некоторыми рекомендациями, полученными из текстов Капоте, мы с мужем воспользовались. Сам Капоте предпочитал не присутствовать в Новом Орлеане в разгар празднования Марди Гра1, хотя именно в эти дни в начале марта туда устремляются толпы туристов, не только из США — отовсюду.
Поэтому муж забронировал гостиницу на конец февраля, полагая, что шквал, ажиотаж многолюдного празднования нас еще не коснется. И напрасно. Рано проснувшись, наскоро выпив кофе в отеле, мы сразу же влились в людской водоворот, с тротуаров выплескивающийся на проезжую часть, от которого автомобилисты в испуге шарахались, замирали.
Такого количества полицейских мне прежде нигде видеть не приходилось. Их посты встречались буквально на каждом шагу, полицейские машины несли дежурство по всему Французскому кварталу. Наблюдение велось и из кабин, поднятых высоко над праздно шатающейся из бара в бар толпой, явно, откровенно хмельной, в нарушение пуританских традиций той Америки, что я знала по нашему Колорадо.
Мы с мужем тоже поддались атмосфере всеобщей гульбы, в одиннадцать утра завернув в первый попавшийся устричный бар, хотя на вопрос официанта, что будем пить, стыдливо переглянулись, прежде чем заказать по бокалу белого вина. И зря стеснялись, за соседними столиками распивали кое-что покрепче. Спросила мужа: тебе не кажется, что мы находимся не в США? Он ответил: что не в США, это точно, но вот где, пока не понял.
Больше подобных вопросов у нас не возникало. Через два, примерно, часа после дюжины устриц на каждого и черепашьего супа, муж, явно рассчитывая на мою поддержку, поинтересовался, не проголодалась ли я. Да, конечно! Впрочем, на знаменитой Бурбон-стрит оставались еще устричные бары, нами не отмеченные.
Выбор гостиницы муж сделал снайперски, пять минут пешком от Канал-стрит. Но когда, приустав, мы хотели в наше пристанище вернуться, неожиданно путь туда преградили парады, начавшиеся на неделю раньше Марди Гра.
Признаться, я совсем не любитель подобных ярмарочных увеселений. В Европе, ради малолетней дочки, терпела тамошние карнавалы, обнаружив, что и муж разделяет полностью её восторги, мне абсолютно чуждые и сносимые лишь потому, что Андрей и Вита в нашей семейной ячейке составляли большинство. Но оказавшись с ним один на один, выказала требовательно собственные приоритеты. Не тут-то было. Плотные ряды зрителей на Канал-стрит защищал полицейский кордон, и моё нытьё по поводу больной ноги с сорванным в колене нервом стражи порядка проигнорировали.
Деваться некуда, хорошо еще, что нашлась бетонная тумба, куда я и уселась, с видом жертвы, в отдалении от зрелища, заслоненного спинами упоенно вопящей толпы. И муж куда-то исчез, но вскоре вернулся с синтетическим одеялом, купленном в магазине рядом, заботливо им расстеленном на тумбе, где я мрачно восседала.
Такая сообразительность показалась подозрительной, и мои опасения оправдались. Муж рухнул в пучину всеобщего ажиотажа, оставив меня в недоуменном раздумье: и вот с этим человеком я живу вместе уже почти сорок лет...
На параде с платформ кидали мишурные бусы, и муж, очумело, впав в раж, их ловил, расталкивая конкурентов, вне зависимости от их возраста и пола.
Но и мне, без всяких стараний, сидя на тумбе, кое-что перепадало. Бусы просто падали к моим ногам. И когда муж, гордясь, показал мне свою добычу, улыбнулась с ехидством: глянь-ка на мою!
Пластиковый мешок, набитый мишурой, я имела твердое намеренье "забыть" в отеле. Но Андрей, обычно безразличный к тому, что у нас в чемоданах, вдруг строго спросил: бусы, надеюсь, ты положила? Пришлось вернуться в номер, к моей досаде. На пути в аэропорт поинтересовалась, где именно он собирается это сокровище хранить. Ответ последовал без промедления, в доказательство обдуманности, твердости позиции и убежденности в собственной правоте: в гараже, где же еще, там моя территория, а твоя — в доме. Учтем при разводе, я хмыкнула. Между тем низки карнавального мусора разместились аккуратно на гвоздиках, вбитых в полки с инструментами — хозяйством рукодельного Андрея.
Но в тот же вечер, после парадов, бус, ора оголтелой толпы, я оказалась с царской щедростью вознаграждена. Узнав, что мы планируем поездку в Новый Орлеан, наша дочь Вита с мужем Дэвидом зарезервировали для нас ужин в Palm Court Jazz Caf?, которым владела англичанка Нина. И вот тогда я поняла, ради чего стоило в этот город приехать.
Прозвучали кларнет, труба, и я будто куда-то провалилась, или, наоборот, вознеслась. Неплохо, то есть хорошо, играли и банджо, и пианист, и контрабас, но что выпевали дуэтом те двое, не шло ни в какое сравнение. Я перестала ощущать, что ем, устрицы или нет, не имело значения.
На стойке бара лежали стопками компакт-диски, но выяснилось, что записей именно этих музыкантов нет. Кроме того, они не играют в постоянном составе, не являются спаянным годами коллективом, а знакомятся друг с другом в процессе выступлений, сами не зная где, когда еще встретятся и встретятся ли вообще.
Тем более поразительна слитность диалога кларнета с трубой, которой они сами будто дивились, усмехаясь. Ты, мол, вот куда завернул, ну так я тебе отвечу не хуже. Импровизация на тему самого себя — вот в чем драйв такого не прибыльного, не сулящего крупных барышей занятия. Да и в живописи, в музыке, в литературе закон по сути один. Упейся собой, глотни и достань до дна себя, а как это в других отзовется — случайность. Либо да, либо нет. И пошли подальше тех, кому не внятен праздник — открытия собственного Я, ради чего никаких затрат не жаль. Зато преодолен страх, свойственный большинству: одиночество. Одиночество личности — стимул, питательная среда, откуда всё и возникает. Гимн жизни любой, взятой за морду судьбы, иной раз отвратительной, но так цепко, крепко, чтобы эта мерзавка, устыдившись, осознала своё поражение...
И тут у эстрады появилась хозяйка кафе Нина, в карнавальном с блестками боа, что предлагались на каждом шагу в сувенирных лавчонках. Боа было накинуто на короткое, выше колен, облегающее черное платье, типа той униформы, что стала фирменным знаком Эдит Пиаф. Разве что вокальные данные Пиаф у Нины отсутствовали, она лишь что-то бормотала, двигаясь медленно, не в такт, как бы в забытьи, не оставляя уже сомнений в её некоторой, мягко выражаясь, нетрезвости.
Сколько ей было лет? Ноги-спички в великоватых, типа ботфорт, сапогах, сморщенное личико, грива взбитых крашеных под блондинку волос: за семьдесят, не меньше. Между тем старухой назвать её было нельзя. И жалкой, несчастной тоже нет. В витрине кафе-джаз выставлялись пожелтевшие газетные вырезки с фотографиями Нины — молодой, красивой, рядом с тогдашними джазовыми кумирами. То есть она держала своё кафе-джаз десятки лет, а это уже свидетельствовало о силе, упорстве как в выборе цели, так и образа жизни, определившихся давно.
Персонаж из "века джаза", долетевшего в отголосках, на излете, воплощенной сейчас в её трогательно-щемящей, почти бестелесной фигурке, одиноко изображающей свой странный танец, удивительно точно дополняющей то, что выпевали кларнет и труба.
"Век джаза" отозвался взрывом талантливости и в американской литературе, нашедшем страстных почитателей даже в закрытом, ханжеском СССР. Муж в юности слушал джаз, пусть и с помехами глушилок "вражеских голосов", устанавливаемых блюстителями морали советских граждан. А я упивалась публикациями в журнале "Иностранная литература", с ограниченной подпиской, так же балдея. Что этот мир, притягательно-загадочный и бесконечно далекий, реализуется когда-то конкретно, житейски в купленном нами в Колорадо доме, ни я, ни Андрей, абсолютно не представляли. Но свершилось. От Денвера же до Нового Орлеана лёта всего-то два часа — пустяк, по сравнению с теми путешествиями, что нам выпадали.
Именно в Новом Орлеане, в кафе у Нины, вдруг всплыла Америка наших детски-юношеских грез, от которой в нынешней реальности никаких примет не осталось. Да, возможно, той Америки на самом-то деле и не существовало — миф, созданный совпавшими в одном временном отрезке талантами, музыкантами, художниками, писателями, чьё творчество воскрылило над привычным, будничным, создав имидж нации с таким мощным влиянием, что США стали лидером во всем.
Я вот до сих пор ношу отцовскую кепку, приобретенную им в 1957 году в Нью-Йорке в "Саксе" на Пятой авеню, мне сползающую до ушей. У отца была большая, не по стандартам башка, размер 60, и там шевелись мозги, не окончательно парализованные советской властью. После поездки в США он как-то погрустнел. Ни в чем никогда не признаваться — завет, прочно в нем сидевший. И всё же он его иногда нарушал, не мог сдержаться. США оставили шрам: как же так, типа того, у них негров вешают, а живется там почему-то лучше, интересней, нарядней, праздничней, чем вот ему, достигшим при советской власти ну всего.
Опять же не забуду как Кожевников, после испытательного срока, установленного им для зятя, весьма продолжительного, нашей дочке было уже четыре года, одарил Андрея брюками, купленными в США тогда же, полвека назад. Такой фасон и нынче в ходу у американцев, что называется, и в пир, и в мир, и в добрые люди, колер светло-бежевый, материя плотная, несносимая. Единственная незадача — папа их покупал, будучи уже за полтинник, подтянутый, но довольно-таки плотный, а молодой, худой Андрей в этом подарке тестя потонул. Н-да, разочарованно изрек Кожевников, с такой утлой задницей вам, Андрей, в начальники не выбиться. И мой муж, устыженный, поник. Мол, извините, Вадим Михайлович, наверно вы правы...
Запомнилась и фраза отца во время нашей прогулки по Переделкино: "При капитализме сюжетов больше, чем при социализме. — И, после паузы, — к сожалению".
В кафе у Нины вспомнили и тексты двух соперников: Хемингуэя и Фицджеральда. Оба нынче классики. Но в чарующе задорном, одновременно разящем сарказмом "Празднике, который всегда с тобой", Хемингуэй, полагая, что ему позволено всё, уничижительно распинал того, кто написал "Великого Гэтсби" — сагу о бедствиях, приносимых неправедно нажитым богатством, и не только герою повествования, но и тем, кто просто по касательной с ним соприкасался. Шедевр всегда выплескивается за рамки, поставленные самим автором, не сознающим как "слово наше отзовется", в том же соответствии, как людям не дано угадать своей судьбы.
Здоровая, крепкая натура Хемингуэя, счастливчика, везунчика, искателя опасных приключений, с его откровенно безжалостными насмешками над запоями Фицджеральда, его женой, психически неуравновешенной Зельдой, нисколько не предвещала его личную катастрофу. Когда он, азартный охотник, рыбак, дуло своего ружья наставит на себя.
На следующий день мы обедали в ресторане у собора Сан-Луис, в самом центре Французского квартала, с конной статуей неведомого генерала-героя и с концентрацией толп туристов особенно плотной. Уличные музыканты наяривали джазовый суррогат; того же пошиба художники предлагали намалеванную кое-как халтуру; гадальщицы на картах в высоких, как в фильмах о Гарри Поттере, колпаках, заманивали клиентов, гарантируя предсказать их судьбу от и до, проповедники взывали о карах для грешников, сошедших с праведного пути; жуликоватые типы в цилиндрах предлагали с ветерком прокатиться в повозках с упряжью грустных лошадок, на чьи благородные головы хамски напялили венки из бумаги — этот откровенно пошлый балаган отторгался неким сопротивлением нутра, но все же проникал, пьянил. Иначе не нужно было бы приезжать в Новый Орлеан, вливаться в тамошнее столпотворение
Обед в ресторане Muriel's на американский лад, бранч, тоже, конечно, был загодя забронирован. Нас встретил мэтр в сверкающей манишке, галстуке-бабочке, обслуживали стол трое официантов. Муж заказал жаркое из крокодила, что у меня вызвало негодование: крокодила жалко! Но он резонно возразил: а вот крокодил тебя бы не пожалел.
Словом, и интерьер, и изысканное меню, и обслуживание тут соблюдались первоклассно. Но зачем-то еще и музыканты-джазисты присутствовали, в том же составе, что в кафе у Нины. И по контрасту с услышанным накануне такая серая, блеклая посредственность воспринималась оскорбительной фальшивкой.
Андрей усердно жевал своего крокодила и вдруг сказал: в этом шикарном заведении мне не хватает Нины. Надо же, как попал, я именно в тот же момент о Нине и думала...
Расслабившись, видимо, пошла на серьёзную уступку мужу. Поплелась с ним в музей на той же площади у собора, типа краеведческого, хотя знала, конечно, что, со свойственной ему ненасытной любознательностью, он будет простаивать у каждого стенда, а я томиться от скуки.
Вот судьба, непредсказуемая никакими гадальщицами в высоких колпаках. Что нас, таких разных, спаяло, и так надолго? Не понимаю, и правильно, пожалуй, признаться, что никогда не пойму.
Из захолустного, с жалкими экспонатами, музея, мы снова, пешком, прочесали Французский квартал. И вдруг обнаружили улицу, ошеломившую, совсем в Новом Орлеане неожиданными, роскошными антикварными магазинами.
Когда Новый Орлеан затопило, по телеканалам демонстрировались халупы, районы нищенские, мародерство, жестокость, отчаяние обездоленных, лишившихся крова. Но улицу Ройял забитую антиквариатом, и на Манхэттене редкостным, не показывали. А ведь было и сбереглось. Французы, правда, строили свой квартал выше дамбы, поэтому эта часть Нового Орлеана уцелела. Притча евангелия, что якобы богатым в рай не попасть, как не пролезть верблюду в игольное ушко, ханжеский заман-обман. Богатые, успешные здесь, на земле, свои прихоти реализуют. А что там? Кто-нибудь оттуда вернулся?
Завалы столового серебра, мебель дворцовая, золоченая, с бронзовой, перламутровой инкрустацией, сияющие хрусталем люстры, пиршество эпохи арт нуво, никакой струны во мне не задели. Но вот на гравюру в лавке у букиниста всё же клюнула. Париж, 1861 год. Андрей, как всегда, от моих вожделений небрежно отмахнулся: где это вешать, все стены забиты! Но углядел дату, в России тогда отменили крепостное право: ладно, сказал, берем.
А все наши дорожки, протоптанные во Французском квартале, неизбежно смыкались у устричного бара "Акмэ". Хотя и рядом, и наискосок имелись схожие заведения. Вроде бы — и что? Устрицы и там, и всюду, но вот атмосфера в "Акмэ" другая, что и притягивало.
В первый раз повезло, "Акмэ" в одиннадцать утра только открылся, и нас сразу впустили. А вот после увидели длиннющую очередь, на час, не меньше. Андрей решил, что час в очереди мне с больной ногой не выстоять, а напротив с теми же устрицами — "Феликс". Какая разница? Нет, есть, и основное, что мы обретаем с опытом — навык выбирать.
На другой стороне улицы у помойных баков я заприметила ржавый стул, приволокла его через дорогу и уселась. Очередь двигалась неспешно, но мне-то что? Я восседала комфортно, пока муж не позвал, что места для нас в "Акмэ" освободились.
Забавно, что когда мы уже в день отъезда из Нового Орлеана снова наведались в "Акмэ", Андрей обратил моё внимание: а вот твой стул, у тех же мусорных баков, вернулся, никто, кроме тебя, им не воспользовался. А то!
Но и в аэропорту обнаружился филиал "Акмэ", к тому же без очередей. Андрей предложил: ну давай, напоследок, по дюжине, слаб?? Я, с отвращением: не могу больше устрицы видеть! Муж, с усмешкой: "А в Лондоне в апреле откажешься с Витой и Дэвидом навестить Вестбурн таверну в Ноттинг-Хилле, не будешь есть устрицы? Не поверю!" Так это же в апреле, не сейчас, надо еще дожить...
1 Марди Гра (Mardi Gras) — в дословном переводе с французского это означает "жирный вторник" или даже "скоромный вторник" (англ. Shrove Tuesday). Праздник отмечается во многих странах мира во вторник, перед Великим католическим Постом, предшествующим Пасхе. В 2011 году это было 8 марта. — Прим. ред.
Добавить комментарий