Отказняк

Закрыв дверь, Жанна, не раздеваясь, прошла в комнату.

Вовка сидел в кресле-качалке перед телевизором. Из-за высокой коричневой спинки виднелся восковый локоток и голубая полоса короткого рукавчика футболки. На экране неутомимый гномик в полном безмолвии штурмовал непроходимую лестницу, ведущую на следующий уровень игры.

Жанна подошла, присела рядом с креслом на корточки.

— Ну, почему к тете Зине не пошел, а? Говорила же. Сиди вот теперь...

Она выпрямилась. Сняла пуховик; тщательно прощупав внутренний карман, осторожно уложила на диване. Поддернула растянутые рукава свитера, через широкий ворот сняла с шеи плоский серебряный крестик на зеленом шнурке. Покачала его на ладони, повесила на гнутый ус телевизионной антенны. Затем протиснулась между боковиной дивана и углом стоявшего почти вплотную к нему стола — к встроенной в узкую нишу кладовке. Открыла, придерживая снизу ногой, дверь, висевшую на одной верхней петле.

И замерла, прислушиваясь.

По длинному коридору кто-то шел.

Звуки шагов неотвратимо приблизились. Равномерные удары сотрясли дверь.

Резко свело живот, и Жанна скрючилась, пережидая приступ. Она угадала — кто — даже раньше, чем услышала голос.

— Кожа! Открывай, не прячься.

Жанна быстро закрыла кладовку. На всякий случай прижала ненадежную дверцу табуретом; на него, для маскировки, бросила Вовкины штаны и пальтишко.

Удары возобновились.

— Открывай! Ленька тебя Камай видел, как входила.

Таиться дальше не имело смысла. Жанна открыла дверь.

— Здорово, подруга! Соскучилась?

Она промолчала. Не здороваться же с ментом.

Участковый Машков резво двинулся мимо хозяйки в комнату: маленький, ей по грудь, в пухлой куртке с майорскими погонами, — бодрый, краснорожий с холода, в меру пьяненький. Жанна, скрестив на груди руки, отшагнула длинноногим циркулем, загораживая ему путь.

— Не лезь под танк! — задрав голову, весело рявкнул ей в лицо коротышка. — Задавит на хрен!

Жанна отпрянула. Прислонилась плечом к наличнику дверного проема между комнатой и крохотной прихожей, — узловатой соломиной, отставив с балетным выворотом тощенькую паучью ножку в джинсовой штанине. Головой она почти касалась притолоки: короткие желтые волосы, костлявое, будто набитое изнутри булыжниками, лицо, тусклые серые глаза.

Машков оглядел сумрачные недра жилища: ветхие обои, дощатый пол с лохматыми от жирной пыли щелями... В сыром углу, над окном, разрослось черно-зеленое пятно плесени, похожее на рогатое ведро. В сковородке на голом, пятнистом от ожогов столе покоились останки снеди.

— А что так воняет у тебя? Как будто сдох кто-то...

Жанну словно подкинуло.

— Сам ты сдох!

Гневное усилие отдалось длинной судорогой в спину. Жанна выгнулась, разминая сжавшиеся в плотные комки мышцы.

Наблюдательный гость ухмыльнулся:

— Ломает тебя, бедолага?

Жанна, как застигнутая на нехорошем, сбросила с поясницы руки.

— Чего приперся?

— А как всегда. Опять буду отвращать тебя от пагубных пристрастий. Воспитывать и объяснять.

Вздорная чушь насмешила Жанну. Она против воли заулыбалась, маскируя губой отсутствие верхних зубов.

— Да пошел ты!

— Но чем воняет-то? — не унимался Машков. — Какой-то тухлятиной...

Жанна прошла к окну, потянулась к форточке. Перекошенную раму заклинило; она рванула сильнее, — и треснувшее стекло развалилось. Крупный осколок брякнулся на подоконник, и Жанна отпрыгнула, оберегаясь.

— Ну и правильно, — одобрил Машков. — Зачем нам стекла? Зима же кончится.

Со второй створкой Жанна обошлась аккуратнее. С улицы хлынул стылый декабрьский воздух.

— Сына застудишь, — обеспокоился вдруг сердобольный майор. — Простынет же.

Вовка действительно сидел на самом сквозняке.

— Не твое дело!

Оглядевшись, — куда присесть? — Машков шагнул к дивану. Жанна рванулась с искаженным лицом, — и едва успела выхватить пуховик из-под опускающегося зада; изношенные пружины нервно скрипнули.

— А-а... — не сразу сообразил Машков, — куртка твоя...

Затем официально уведомил:

— Следствие по вашему делу закончено, гражданка Кожина. Суд двадцатого.

Машков расстегнул молнию рабочей папки. Нашел нужный бланк:

— Расписывайся.

Обнимая спасенный пуховик, Жанна старательно вывела в отмеченной "птичкой" строке фамилию.

— На условник не рассчитывай. Реально получишь.

Жанна равнодушно кивнула; она и не надеялась. Ее и сразу-то не закрыли только благодаря инвалидности сына: возиться хлопотно.

Машков встал. Повестку, оторвав учетный корешок с Жанниной подписью, положил на стол, рядом с оплесневевшей сковородой.

— Смотри, — пригрозил, — чтоб не бегал я за тобой!

И тут его внимание привлекли беззвучные трепыхания желтого гнома на пыльном экране телевизора. Машков заинтересованно приблизился. Оттянул на себя спинку кресла-качалки и глянул, вытянув шею, поверх Вовкиной головы. Жанна, подскочив, схватилась за подлокотник, не давая креслу запрокинуться дальше.

— Осторожно!

Ребенок не шелохнулся. На обтянутых бежевыми колготками ногах его лежал черный блок допотопной игровой приставки с оранжевым языком картриджа; в паху, между вцепившимися в джойстик руками, — краснобокое яблоко.

— Так он же у тебя вроде... — Машков пошевелил пальцами у кокарды на шапке. — Или не совсем?

В лице Жанны проступила жалобная тревога.

— Ну... играет...

Машков отпустил спинку, и кресло неожиданно резко качнулось вперед. Вовка, мотнувшись, перегнулся через подлокотник — вослед за ускользнувшим джойстиком; громадная голова с глянцевой плешью на затылке чуть не перевесила хилое туловище. Яблоко, стукнув, покатилось под куриную ногу телевизора. Жанна успела подхватить ребенка, вернула его на место. Выпрямившись, гневно оскалилась:

— Что творишь, а?!

Машков уже шагал к выходу.

— Суд — двадцатого! — напомнил он, не оборачиваясь. — И не дай тебе бог! Ты меня знаешь.

— Да приду я, приду. Достал!

Жанна захлопнула за ним дверь.

— Коз-зел!

Не надеясь на разболтанный замок, она задвинула, раскачав, тугой шпингалет. Дождалась, когда шаги стихнут за поворотом коридора и вернулась в основательно уже выстуженную комнату. Закрыла форточку.

— Сейчас я, — пообещала она сыну. — Чуть-чуть подожди еще...

Жанна убрала табурет с Вовкиной одеждой, открыла дверь кладовки. Под ворохом тряпья на нижней полке отыскала полиэтиленовый пакет, вытряхнула из него на стол содержимое. Обожженная столовая ложка. Резиновый жгут. Спичечный коробок с окаменевшими ватными катышками и бурыми обрывками сигаретных фильтров. Части от разнокалиберных шприцов. Маломерная инсулинка с укрытым жалом.

Жанна выбрала, пробуя пальцем, иглу поострее, собрала десятикубовый баян. Из внутреннего кармана пуховика вынула шерстяную рукавичку, осторожно достала из нее фурик с "хмурым". Присела, придвинув к столу хромоногий табурет. Отмотала синюю изоленту, державшую в пенициллиновом пузырьке пробку, и через ватку на игле выбрала из фурика коричневатый рассол. Вышло больше семи кубов, — уболтаться.

По комнате, перебивая сгущавшуюся вонь, поплыл уксусный запашок.

Помогая зубами, Жанна перетянула жгутом левое плечо. Закурила, дожидаясь, когда обозначатся убитые вены; дождавшись, выбрала подходящую — на тыльной стороне кисти, между средним и безымянным пальцами. Угнездилась с третьей попытки: вена гуляла, а тупая игла с трудом преодолевала сопротивление кожи. Контроль вялым облачком взмутил раствор; Жанна слегка вдавила поршень, и вена вздулась пологим бугорком. Распустив жгут, Жанна разом вогнала в себя остальное.

Торкнуло мощно. Ударило по ногам, в икры; слега отпустило и почти сразу — в спину. Прокатило от лопаток до поясницы. Прилило к затылку. Нестерпимая ласка заструилась по голодным жилам.

Жанна легла на диван; пуховик, скомкав, сунула себе под голову. Глубоко, с нарастающим наслаждением, затянулась. Глаза привычно остановились на пятне у окна. Оно понемногу обрело знакомый облик: крылья, лапы, крохотный красный глаз в железной, похожей на перевернутое ведро, голове.

Тварь шевельнулась и плавно, как ветхий лист, соскользнула вниз. Упала на корточки и медленно распрямилась, становясь невозможно громадной: больше комнаты, больше жизни, больше всего... Чудище подняло зеленоватые изнутри крылья и сомкнуло их над головой, заворачивая все внутри себя в черную пустоту.

Остался лишь глаз, багровым углем тлеющий под невысоким столбиком пепла.

Темная волна понесла, — размывая душу, размазывая по вселенной сознание, растворяя... Жанна замерла, вникая в блаженство, — став бурой пылью, медленно оседающей на бурую пыль, — пока не вспомнила, что пора вдохнуть. На мгновенье очнулась, и расслышала долетевшее издали: "Мама! Ма-ам...".

Она приподнялась на локте, медленно изумляясь невозможному, вгляделась в густую муть, — и там ненадолго просветлело: не полностью, а как от слабой свечи.

Вовка выглядывал, вывернув голову, из-за спинки кресла. Голос у него оказался хрипловатым и звенел от обиды:

— Сказала "приду", а сама где?

— Я же иду, — пыталась оправдаться Жанна, — я сейчас уже...

Но язык так и не вытолкнул шершавые слова изо рта.

c

Соседи всполошились только к ночи, когда, переполнив комнату, дым потек по длинным коридорам общежития. Источник выявили быстро, но ломать дверь не стали. Сообщили на вахту: "там пусть решают". Привычно отматерив "позаселившихся уродов", комендантша вызвала, наконец, милицию и пожарных. Но время было упущено.

Выбив дверь, спасатели выволокли из душегубки два тела: рослую женщину в обвисшем, как на жерди, свитере и обожженных на левом бедре джинсах, и большеголового ребенка в футболке с короткими рукавами. Нежный слой сажи обильно покрывал их одежду и лица; черными были даже зубы в приоткрытых ртах.

Широкие фигуры в жестких доспехах сосредоточенно сновали в тесном помещении. Громыхали сапогами, шумно двигали мебель. Затем активная суета стихла. Убедившись в отсутствии живых очагов, пожарные пустили в вонючую тьму следственно-оперативную группу.

Командир протянул Машкову тяжелый, как утюг, аккумуляторный фонарь:

— Свет мы там вырубили.

Опера и криминалист включили свои, карманные.

Желтые лучи зашарили в парном дыму, ища улики. Высветили на столе шприцы, пустой пузырек с комочком ваты внутри; в закопченном листке Машков опознал принесенную накануне повестку. На залитом водой полу, возле перевернутого кресла, валялся раздавленный джойстик.

Серьезно пожара не случилось. Выгорели ватные потроха дивана, и то не сильно; из сырой обугленной ямы торчали чумазые кучеряшки пружин.

Криминалист, пыхая фотовспышкой, сделал несколько снимков, — так, для порядка; сомнений относительно причины возгорания ни у кого не было. Да и показания соседей подтверждали очевидную версию: "Вмазалась и отрубилась. Первый раз что ли? Так и зашторилась — с бычком в зубах".

Поджарый, как зимний волк, Камай упивался ролью свидетеля. Прочие расползлись по норам, или жались, любопытные, к стенам узкого коридора, а он, бесстрашный, расхаживал среди ментов, шаркая расшнурованными кроссовками: лысый, железнозубый, в широких штанах и до пупа расстегнутой олимпийке; пальцы в сизых перстнях, узкая грудь расписана куполами. Бдительно щурясь, вслушивался в разговоры, непрошено встревал с "пояснениями". Однако лица, "общаясь с органами", не терял: жестикулировал экономно, а слова, "зная вес", ронял с ленцою, через губу:

— Начальник, да она же вконец сторчалась. Все в вену спустила. А сын у нее — он дебил, не говорит вообще. Другой бы хоть заорал, что ли...

Оборзевший Камай даже сунулся было к Зюкину, следователю из прокуратуры, — ломкой своей походочкой, кадыком вперед:

— Дядька, дай закурить!

Запоздавший к началу осмотра Зюкин прошествовал, шумно сопя, мимо, — неспешно, как баржа по ручью: квадратный, толстый, в рыжей шапке, в рыжей распахнутой дубленке, — на ходу протирая кончиком шарфа запотевшие в душном тепле очки. Сметливый Камай не рискнул навязываться.

Возле взломанной двери в Жаннину комнату Зюкин остановился, расставив ноги под шмелиным, в полосатом джемпере, брюхом. Надел очки, воззрился строгими стеклами:

— Участковый где?

Выговорил сипло, сквозь одышку. Повел головой, выискивая.

Машков, имитируя трезвую сосредоточенность, обозначил себя драматическим кашлем и телодвижениями. Но отмолчаться не удалось.

— Трупы опознаны?

— Так точно! — отрапортовал Машков. И максимально краткими фразами проинформировал: — Кожина. Жанна Анатольевна. Безработная, наркоманка. Сын ее. Кожин Владимир...

Отчество он забыл. Но этого оказалось достаточно.

Надышавшийся гарью Зюкин рвотно сморщил мясистое лицо. Махнул пухлой ладонью:

— Ладно, майор... Тут, в принципе, ясно все. Набивай материал. Потом к нам — по подследственности...

Машков в трепетном напряжении внимал.

— Завтра, к вечеру, — определил ему Зюкин срок. — Полагаю, — в раздумии добавил он, — в возбуждении уголовного дела будет отказано.

Машков кивнул, — безмолвно заверяя в своей полной с ним солидарности.

c

Последнюю правду, как всегда, извлек на свет патологоанатом. От аутопсии ничего не утаишь.

Для оформления отказного материала требовались справки о причине смерти двух обнаруженных на вчерашнем пожарище лиц. Но в морге Машкова ждал сюрприз.

Для начала судебный медик Вторыгин вытащил из сейфа початую бутылку: зоркий глаз специалиста мгновенно распознал главную нужду утреннего посетителя.

— Давай-ка сперва поправимся.

— Не откажусь! — честно признал Машков. — Горят трубы...

Вторыгин разлил водку в чайные кружки.

— Ну — будем!

Чокнулись. Закусили по-братски разломленным пирожком с капустой. Посидели, ожидая, пока уляжется.

Убедившись, что страдальцу полегчало, Вторыгин приступил к делу.

— Пожар, — объявил он свой вердикт, — ни при чем. Не задохнулись они.

Машков напрягся.

— В каком смысле?

— В прямом. Дыхательные пути чистые. Окиси углерода в крови нет.

Вторыгин выдержал паузу, дав время переварить. Продолжил:

— Леди отравилась наркотическим препаратом опийной группы. Самопальный героин, вероятно. Внутривенно, лошадиная доза.

И смолк, дожидаясь нужного вопроса.

— А пацан? — догадался спросить Машков.

— А вот ребенок умер гораздо раньше, — Вторыгин удовлетворенно улыбнулся. — Отек легких вследствие запущенной пневмонии. На фоне общего истощения. Смерть наступила двое суток назад. Как минимум.

Машков тупо моргнул, — не глазами, а как-то всем лицом сразу. С минуту обдумывал.

— Да не хрен ли? — решил он наконец. — Все равно — отказняк.

Вторыгин молча разлил по кружкам остатки. Ему тем более было все равно.