shostakovich_v_kaske_w.jpg
Александр Генис: — Соломон, о Блокаде на Западе писали очень много и давно. Солсбери написал знаменитую книгу о Блокаде. Что нового?
С.В.: — После книги Солсбери, которая вышла в 1969 году (Harrison Evans Salisbury, The 900 Days: The Siege of Leningrad, Da Capo Press, 1969), практически такого большого монографического исследования, которое бы описывало все стороны Блокады, не появлялось. Появлялись книги в университетских издательствах, посвященные тем или иным сторонам Блокады. Действительно, в последнее время интерес к этому событию увеличивается с точки зрения социологической, социокультурной, но, как историческая монография, книга Рейд была второй после Солсбери. Мы с вами оба этого замечательного журналиста знали и, конечно, с его стороны эта книга была подвигом, это была одна из первых книг, которую я купил здесь, приехав сюда, еще не зная английского языка. Она была издана по-русски на Западе, а в Советском Союзе ее невозможно было получить.
А.Г.: — Солсбери был великий знаток не только русской истории, но и русской современности. Я с ним встретился, когда в 1990 году приехал в первый раз после эмиграции в Россию, и вместе с Солсбери мы жили в гостинице «Украина», там мы с ним познакомились. Он необычайно хорошо и ловко разбирался в русских вопросах, например, где можно что-то купить поесть, а это было очень непросто в те времена в Москве. И я был поражен, что такой лев американской журналистики так славно себя вел в советской атмосфере. В конце концов, он видел Россию и во время войны, так что он знал, что такое Россия в плохие времена. Ну хорошо, Соломон, Солсбери это было давно, а что нового в этой книге, что нового мы узнаем о Блокаде, и что американские читатели узнают о Блокаде?
С.В.: — Рейд работала в российских архивах и использовала все новейшие российские публикации по поводу Блокады. Вообще-то это один из самых мрачных эпизодов Второй мировой войны, но также и один из самых загадочных, который претерпевал чрезвычайные метаморфозы в плане его освещения. И Рейд сосредоточивается на двух проблемах. Во-первых, на том, почему Ленинград не был взят. Она правильно говорит о том, что Гитлер на самом деле не хотел брать Ленинград, он не собирался кормить два с половиной миллиона жителей этого города, поэтому он ожидал, пока они все вымрут, чтобы войти уже на пустую территорию. Он собирался снести этот город с лица земли. Ему Ленинград был совершенно не нужен, об этом сейчас забывают. Тут у них как раз совпадали точки зрения со Сталиным, потому что и один, и другой с величайшим подозрением относились к жителям Ленинграда с психологической точки зрения. То есть и один, и другой рассматривали этот город как потенциальный очаг оппозиции. Со стороны Сталина были допущены многочисленные ошибки в обороне города, и Рейд о них пишет. Например, вот это знаменитое Народное ополчение — 135 тысяч человек, которые, не обученные, были брошены как пушечное мясо против профессиональной немецкой армии. Половина из них погибла.
Подготовка обороны велась спустя рукава, никто не верил, что немцы так быстро дойдут до Ленинграда, никто вовремя не запасся продовольствием, не были обдуманы проблемы эвакуации. В самом городе, когда он уже был осажден и люди начали вымирать, вовсю работало НКВД. Тысячи людей были арестованы и расстреляны по обвинению в распространении пораженческих слухов. НКВД также занималось арестами людей, которых обвиняли в каннибализме, и это тоже одна из страшных страниц Ленинградской блокады. В обстановке, когда нельзя было вообще говорить в Советском Союзе о том, через что прошли люди за эти 900 дней, это передавалось из уст в уста. Когда я жил и учился в Ленинграде, то одна моя знакомая рассказывала, как она принесла мясо с рынка, ее отец начал есть, потом отбросил и сказал: «Это человечина, я не буду это есть». И это все предавалось по секрету из уст в уста. А в архивах НКВД сохранились досье — больше тысячи арестов было произведено в связи со случаями каннибализма. Причем, ели сначала мертвецов, а потом уже начали и живых тоже. Это ужасающая страница, которая теперь привлекает внимание исследователей, потому что речь идет о поведении человека в экстремальных ситуациях.
А.Г.: — Соломон, вы написали книгу по истории Петербурга и вы, конечно, знаете эту тему лучше многих. Как Блокада отразилась в культуре, какой Блокаду увидел Запад с этой точки зрения?
С.В.: — Конечно, символическим, знаковым произведением для Ленинградской блокады стала 7-я симфония Шостаковича, законченная в 1941 году и исполненная в 1942-м. Шостакович в качестве автора этой симфонии попал в свое время на обложку журнала «Тайм».
А.Г.: — Там, где он в пожарной каске.
С.В.: — Человек, своей музыкой помогавший защищать Ленинград. И не только музыкой. В пожарной каске, как известно, он запечатлен на крыше Ленинградской консерватории, таким образом он помогал бороться с немецкими зажигательными бомбами, с фугасками. Все на самом деле было сложнее, как это всегда и бывает, и появление Шостаковича на крыше Ленинградской консерватории было организовано в пропагандных целях, как мы сейчас знаем из свидетельств очевидцев, из мемуаров. И сама симфония Шостаковича, которая стала символом Ленинградской блокады и героической обороны города, задумывалась Шостаковичем еще до войны. Знаменитую тему нашествия он играл своим студентам до начала войны. За эту симфонию Шостакович получил Сталинскую премию Первой степени от самого вождя. Но, как мы теперь знаем, Шостакович, когда писал эту симфонию, думал не только о том городе, который осадил и хочет уничтожить Гитлер, но также и о том городе, который подвергся жесточайшим репрессиям в предвоенные годы со стороны Сталина.
В связи с историей исполнения, различными трактовками и интерпретациями 7-й симфонии Шостаковича, нужно вспомнить о другой книге, которая вышла недавно в России. Это книга прозы Лидии Яковлевны Гинзбург, родившейся в 1902 году и умершей в 1990 году. Она была замечательным литературоведом, но сейчас выясняется, по мере публикации ее творческого наследия, что она была также, вероятно, очень крупным писателем, она всю жизнь пыталась писать прозу, она пыталась создать собственную прозаическую площадку. Эта книга называется «Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека». Ее составили — подготовили текст, написали примечания и дали статьи к ней — Эмили Ван Баскирк и Андрей Зорин.
Вышла эта книга в «Новом издательстве» Андрея Курилкина в 2011 году. Это первое научное издание прозы военных лет Лидии Гинзбург, собравшее уже известные тексты, ранее публиковавшиеся, но также и неопубликованные эссе и записные книжки. И, как пишет Андрей Зорин в одной из этих статей, сопровождающих книгу, «блокадная катастрофа обнаружила внутреннее устройство человека и общества... Общественные нормы становятся особенно наглядными, когда они проверяются на самом элементарном — доступе к еде». И вот Лидия Гинзбург пыталась нащупать пружины советского государственного устройства, какова логика действий этого Левиафана. Так, по Гоббсу, Гинзбург называла современное государство, и так она именовала советское государство. Так вот парадокс, согласно Зорину, в том, что Лидия Гинзбург стремилась найти оправдание той брутальной форме, в которой этот Левиафан принуждал своих граждан к повиновению и единению, чтобы, как Пастернак сказал, — ощутить чувство «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». Вот эта проблема, эта амбивалентность прозы Гинзбург, которая повествует о самом страшном, о самом жестоком, об экстремальных ситуациях, в которых человек должен стать животным и пытается как-то преодолеть это животное начало в себе, вот эта ситуация и является предметом ее рассмотрения и делает ее прозу явлениям равнозначным по своей культурной значимости 7-й симфонии Шостаковича, и оба этих культурных комплекса — музыка Шостаковича и проза Гинзбург — будут всегда нам напоминать о Ленинградской блокаде, этой страшной трагедии военных лет.
Сергей Прокофьев и «Христианская наука»
prokofiev-w.jpg
А.Г.: — «Христианская наука» занимает довольно заметное место в американской жизни, да и не только в американской — это популярная секта во всем мире, и очень небезопасная. Многие считают ее просто вредной и опасной, потому что ученые провели исследования и выяснилось, что продолжительность жизни людей, которые входят в эту секту, короче, чем у других — они живут меньше, чем люди, которые обращаются к врачам и к медицине. Таким образом, все уверения «Христианской науки» в том, что они могут вылечить болезнь без врачей, на самом далее не заслуживают доверия. Я, к сожалению, это знаю из личного опыта, потому что у меня была хорошая знакомая, которая заболела раком, у нее был рак груди, и она отказалась лечиться, попав под влияние этой секты. Она была молодой и очень здоровой женщиной, операция могла спасти ей жизнь, но она категорически отказывалась от этого, и так она и умерла, ей не было еще 50 лет. И я до сих пор не простил «Христианской науке» смерть моей подруги, это было очень печальное зрелище. Но Прокофьев, видимо, считал иначе.
С.В.: — В случае с Прокофьевым можно сказать, что «Христианская наука» оказала на него определенное стабилизирующее влияние. Судя по всему, до своего знакомства с учением Мэри Бейкер Эдди он в своей нравственной жизни плыл без руля и без ветрил. Он был рационалистом по своей природе, и он нашел в учении «Христианской науки» сходство с философским учением Канта, что ему чрезвычайно понравилось. Но главное, что это влияло на его повседневное поведение — он легко раздражался, легко мог вспылить, мог в резкой форме оскорбить человека, обидеть его, сам обидеться... А после того, как он стал приверженцем «Христианской науки», он научился успокаивать себя и вести себя более рациональным образом. Это соответствовало его исходной физиологии — так бывает, совпало. Кроме того, это наложило позитивный отпечаток на его творчество.
А.Г.: — Как же отразилась в музыке такая странная концепция?
С.В.: — «Христианская наука» призывает человека смотреть на мир позитивно. Если мы сравним творчество Прокофьева и Шостаковича, которые обыкновенно и составляют такие полюса...
А.Г.: — Естественную пару, как Толстой и Достоевский...
С.В.: — В таких случаях всегда спрашивают: «Кто тебе нравится?». Если ты выбираешь одного, а твой знакомый другого, то сразу понятно, на каких жизненных позициях вы стоите. У Шостаковича гораздо более нервная, я бы сказал, болезненная музыка, нервозная и трагическая, а творчество Прокофьева чрезвычайно уравновешенное. У него есть, конечно, исключения, есть очень неврастеническая опера «Огненный ангел», но после того, как Прокофьев стал приверженцем «Христианской науки», он эту свою оперу невзлюбил именно за всю эту демонологию и неврастенический ее тон. И где-то начиная с середины 20-х годов и далее, его музыка приобретает все более устойчивый и здоровый, оптимистический характер...
А.Г.: — Соломон, слушая ваши рассуждения о позитивном характере музыки Прокофьева, я вдруг подумал: не это ли и привело его в конечном счете в Советский Союз, которому требовалась тогда такая жизнеутверждающая музыка?
С.В.: — Совершенно справедливая догадка. Гадают часто, почему Прокофьев решил вернуться в Советский Союз и почему он был согласен подвергнуться давлению официальной доктрины социалистического реализма, которая призывала к тому, чтобы изображать жизнь в оптимистическом ключе.
А.Г.: — Очень похоже. Марксистская наука была очень похожа на «Христианскую науку» — и то, и другое требовало исключительно позитивного подхода к жизни, чего бы это ни стоило жизни.
С.В.: — Именно поэтому Прокофьев не воспринимал требования со стороны адептов социалистического реализма — все эти призывы к оптимизму в творчестве — как нечто мешающее его творчеству. Наоборот, они совпадали с его творческими установками, они совпадали с его философскими установками, если угодно... Когда он решил написать балет «Ромео и Джульетта» и поначалу там были сомнения в том, как же изобразить финал и смерть всех, как это сделать хореографически, авторы либретто решили, что они сделают счастливый конец в этом балете. Для Прокофьева тут не было никакого кощунства, святотатства, наоборот, это отвечало его внутренним представлениям о том, что такое сочинение, как «Ромео и Джульетта», даже лучше кончить счастливым образом, пусть любовники воссоединятся и все окончится хорошо. И только потом, когда шекспироведы в Советском Союзе подняли страшнейший по этому поводу скандал, а хореограф и либреттист нашли способ завершить балет трагическим образом, как это и было у Шекспира, Прокофьев согласился на изменение финала.
А.Г.: — Интересно, что недавно мы услышали именно такую версию балета Прокофьева во время фестиваля в Бард-колледже, восстановили именно оптимистическую версию «Ромео и Джульетты», где все кончается счастливым концом. Надо сказать, что никого в Америке не шокировало это, потому что здесь привыкли обращаться с Шекспиром с величайшей легкостью, как сам Шекспир обращался со своими античными источниками. Поэтому прокофьевская музыка никого не привела в ужас.
С.В.: — Счастливый конец или нет, но балет «Ромео и Джульетта» — это один из самых жизнерадостных, оптимистических и лирических (в позитивном смысле этого слова) творений Прокофьева.
Радио «Свобода»
Добавить комментарий