Nadia with Gerasimov and Makarova w.jpg
В роскошном, ухоженном парке находился главный корпус под названием «Люкс», с излишествами как снаружи, так и внутри, в соответствии со вкусами сталинской эпохи, окруженный дачами на одну-две семьи. А вот уже при Хрущеве отстроили бетонно-стеклянное сооружение на берегу моря, именуемое «Приморским» корпусом. Туда заселяли публику помоложе, попроще, пошумливее, тогда как солидные граждане в высоких чинах предпочитали мрамор, бордовые бархатные портьеры и прочие пышности сталинского «Люкса». Нам с сестрой, соответственно возрасту, статусу, выделили двухместный номер в «Приморском».
Обслуга санатория, медперсонал, официантки, уборщицы, садовники, охрана, в два-три раза превосходила количество отдыхающих. И все подчинялось строгому распорядку, определившемуся раз и навсегда с середины тридцатых. В столовой отдыхающие заполняли карточки с предлагаемым меню на завтрак, обед и ужин. Медсестры регулярно проверяли состояние здоровья всех поголовно, так что закрадывалось подозрение, что мы не в отпуск на отдых приехали, а в клинику в качестве пациентов.
Скучища смертная, что в «Люксе», что в «Приморском», где при наличии бара, дискотеки соблюдался, как в пионерлагере, свято «отбой»: свет гас, музыка заглушалась, и все, хочешь-не хочешь, разбредались по своим номерам.
В этом элитарном узилище вспоминался наш вольный, безалаберный Коктебель, дом творчества писателей, куда меня привезли впервые четырехлетней, где я выросла в окружении сверстников-шалопаев, воспитанных в попустительстве их далеких от образцового поведения родителей. Крымское молодое винцо стоило копейки, местные рыбаки снабжали писателей свежим уловом, который противозаконно изжаривался на кострах тут же на пляже, кстати, нудистском. Женский разделялся от мужского условно низкой проволочной загородкой, и мужья, деликатно отворачиваясь, взывали к женам, азартно режущимся в карты в чем мать родила: мол, Люся, Таня, уже стемнело, ужинать пора.
Вкусив того рая, респектабельный отстойник для власть имущих воспринимался непонятно зачем, за что выпавшим испытанием. По истечении срока, обозначенного в наших путевках, мы с сестрой с облегчением из санатория отбыли, решив никогда больше там не бывать.
Андрей, мой муж, встретил наш рейс из Адлера с букетом гвоздик, мною нелюбимых, к тому же бордово-красных, за что я собиралась его отчитать, но насторожило выражение его лица, растерянное, испуганное. У меня подкосились ноги: что случилось, мама, папа... Нет-нет, с ними всё в порядке — торопясь, он меня перебил. Я, отогнав самое страшное: тогда что, неужели нашу квартиру ограбили? Муж поразился моей прозорливости: как ты догадалась?!
Вовсе не догадалась — пошутила, и случайно, для самой себя неожиданно, попала в точку. А что у нас было-то красть? Мы, молодожены, жили на Лесной улице в кооперативном доме, на первом этаже, дверь хлипкая, в окна влезть запросто. Но именно потому, что кроме старого телевизора, старого холодильника да книжных стеллажей ничего соблазнительного для воров у нас не имелось, в голову не приходило, что каким-то, не иначе как придуркам, придет в голову чем-то у нас разжиться.
Но выяснилось, что муж, желая мне потрафить, к моему приезду вызвал уборщиц из фирмы «Заря», и когда они все отдраили, благодушно отбыл к своим родителям на дачу в Болшево, предвкушая, как я буду рада чистоте в доме.
Вернувшись из Болшево, ничего подозрительного не заметил. Если бы холодильник исчез, да еще с едой, он бы отсутствие его обнаружил сразу. А так вроде всё на месте. И вдруг, уже спеша в аэропорт, по какому-то наитию глянул на шкатулку, стоявшую на полке у зеркала в коридоре. Большую, массивную, со всякой ерундой, перемешанной с даримыми моей мамой на дни рождения и по другим поводам старинными ювелирными украшениями, мною редко надеваемыми. Мамина щедрость в ту пору с моим образом, стилем жизни не сочеталась, применения не находила. Так вот эта шкатулка оказалась пуста.
Уборщицы из «Зари» причастность к краже, конечно, отрицали. Явился милиционер, уполномоченный заняться нашим «делом», потребовав, чтобы я ему предоставила свои записные книжки с телефонами моих друзей, намереваясь заняться поиском вора среди них. Блюстителя порядка я выдворила за дверь, слыша как он орет на лестничной площадке: такая вот «золотая молодежь», пьют, развратничают и хорошо, что их грабят, мало грабят, так им и надо!
Короче, с такой реакцией правоохранительных органов иллюзий не оставалось: дары мамины не вернуть. Ощущение возникло, что если бы я поехала не в тот чиновный санаторий, а в наш Коктебель, кражи бы не случилось. И тут мелькнуло: ведь в той шкатулке хранился и ТАМАРИКЕН — реликвия, сберегаемая с детства все эти долгие годы.
Большой, с ладонь, значок из латуни в виде льва в квадратном обрамлении — герб Болгарии, мне подарила в Коктебеле первая в моей жизни подруга. Её звали Тамара. Тамара Макарова. Вручая, сказала: вот символ нашей дружбы, назовем его ТАМАРИКЕН, из наших инициалов, Тамара, Надя, и это будет наш с тобой секрет, договорились? Мне было четыре года, и приобщение к некой тайне отозвалось во всех моих жилах незабываемым трепетом. ТАМАРИКЕН!
Сохранились, можно сказать, чудом при стольких переездах нашей семьи из страны в страну фото мои с Тамарой той поры, цветные, где она в ситцевой, широкой юбке, голубой в белый горох. А так же с присутствующим рядом её мужем Сергеем Герасимовым, чудаковато одетого в полосатую пижаму и мягкие полусапожки с заправленными в них штанами. Они держат меня за руки с обеих сторон. Снимки эти вошли в фото-вкладки моих книг «Сосед по Лаврухе» и «Незавещанное наследство» — бездна времени разделяет то лето 1953 года и автора опубликованных новелл-воспоминаний. Но крепко засело, что Герасимова я тогда воспринимала помехой в нашем с Тамарой слиянии, хотя он тоже относился ко мне с симпатией, а вот дружбы не предлагал, то есть оставался в стане взрослых.
Не помню от кого, но я знала, что у Макаровой с Герасимовым своих детей нет, только усыновленный племянник, сын Тамариной сестры, Артур. Из-за этого Артура между семьями Кожевниковых и Макаровой-Герасимова возникла неприязнь. Поэтому моя мама, не вмешиваясь, но без восторга наблюдала наши с Тамарой восторженные друг к другу устремления: издали её завидев я бежала к ней в объятия с щенячьим ликованием, провожаемая, что спиной чувствовала, строгим маминым взглядом. И как-то она, не сдержавшись, обронила: баловать чужих детей просто, а вот своих воспитывать, сознавая ответственность, куда трудней.
Имела право так высказаться: у неё было три дочери. Старшая Ирина, от первого брака с Мазуруком, летчиком-полярником, героем Советского Союза, от которого она ушла к моему отцу, родив меня и младшую Катю. К каждой из нас, надо признать, с редкой изобретательностью мама применяла разные воспитательные методы, приноравливаясь к абсолютному между нами тремя несходству. Но сокрушительное поражение получила с Ириной, старше меня на тринадцать лет.
С Катей, младше меня на пять годков, я держала роль лидера с диктаторскими ухватками. Родители пытались Катю от моего деспотизма защищать, иной раз наказывая, лишая подарков. Да не нужны мне ваши подарки! Владеть, довлеть, подчинять так меня увлекало, что укоры родительские — она же младше! — не действовали никак. При этом я Катю любила, по-своему, уж как умела, оберегала, защищала, но её собственные вкусы, желания игнорировала. Да и откуда им было взяться? Я всё решала, а Катя была моя тень. Энергичной, агрессивной, правильной, праведной и, теперь понимаю, беспощадно принципиальной как Савонарола. Бедная наша мама, после тяжкого опыта с Ириной ей довелось испытать со мной совершенно другие проблемы. Ирину она осуждала за леность — с нулевым результатом. Я же, с детства усаженная за рояль, обнаружила противоположные свойства фанатика-трудоголика. Две крайности. А еще Ирина страстно, постоянно влюблялась, а я пугала маму своим поздним в этом смысле созреванием. Носила папины свитера и презирала, не терпела никаких женских уловок. Мама меня иной раз умоляла: пожалуйста, надень хотя бы вот это или то, мне неловко с тобой появляться на премьерах в театрах, на концертах, будто ты не моя дочь. А вот это правда, я не была её дочерью. И Ирина тоже. Мы обе были другими.
Старшая сестра для меня ни в чем никаким авторитетом не являлась, что её нисколько не уязвляло. Воля к власти в ней начисто отсутствовала, точнее, вообще воля к чему-либо. При всем разнообразии природных даров, эффектной внешности, уме, таланте рассказчицы, чувстве юмора высокой пробы, она полностью была лишена амбиций, что отнюдь не есть достоинство, как иной раз полагают. И это больше всего огорчало, просто бесило нашу мать. Она сама, выйдя замуж за Мазурука сразу после окончания школы, переехав в хоромы Дома на набережной, между тем поступила в институт иностранных языков, получила диплом, ей впоследствии никак не пригодившийся, и её всю жизнь мучила собственная нереализованность. А вот Ирина, которой нанимались репетиторы и спортом увлечь пытались, от плавания, волейбола до фигурного катания, оставалась инертной, равнодушной ко всему. Ей хотелось одного, чтобы к ней не приставали, оставили в покое.
Меня она не замечала, ей было всё равно, есть я, нет меня. И когда ей поручалось вывести ребенка на прогулку, она успевала договориться с кем-то из своих кавалеров, чтобы совместить докучность, ей вменяемую, с приятным, развлекающим. Но она недооценивала своей младшей сестренки, с опозданием обнаружив, что улыбчивая, пухленькая Надя — опасный соглядатай. И как-то одному из своих ухажеров сказала: имей в виду, Надя за нами шпионит и настучит. Тот удивился, рассмеялся: не может быть, Надя, ты разве стукачка? Я промолчала, не понимая, что это значит. Но хуже даже не то, что я действительно маме на сестру доносила, а что всё запоминала, детально. Лица, фамилии, череду Ирининых поклонников. Борю Рычкова, ставшего знаменитым джазменом, Петю Катаева, сына Евгения Петрова, соавтора Ильфа в создании «Двенадцати стульев», талантливого оператора. Алешу Габриловича, с которым после сама подружилась, теперь числящегося классиком документального кино. Валю Тура, сына драматургов и тоже весьма ловкого, сметливого литератора. И другие мелькали, за невзрачностью мною отбракованные. Но всем им предшествовал Артур Макаров, из моего обозрения выпавший по причине вправду уж совсем раннего возраста. В два года я еще шпионить за сестрой не обучилась. Ей самой в разгар их романа едва исполнилось шестнадцать. Или пятнадцать. А сколько шекспировской Джульетте, четырнадцать?
Знаю со слов мамы, а уж от нее дождаться откровений — редкость. И кружева словесные плести она не умела и не хотела. Короче, этот Артур, старше Ирины на пять лет, он тридцать первого года рождения, она тридцать шестого, воспылал к сестре моей страстью, как мама сочла, непозволительной. Прежде всего, он нигде не учился и не работал, а родство его с Макаровой и Герасимовым только грехи его, пороки отягощало. Тут мама правильно рассуждала. Сама выросшая в коммуналке на Сретенке, она не терпела никчемных отпрысков сильных мира сего. Ей пришлось биться за место, так сказать, в той элитарности, а этим дали всё от рождения — и псу под хвост.
Словом, мама действовала с присущей ей категоричностью, запретив Ирине с Артуром встречаться. И просто заперла её в комнате у нас на Лаврушинском, не выпуская из заточения никуда.
Но что придумал Артур, мама предположить не могла. По пожарной лестнице со стороны двора он вскарабкался на седьмой этаж до балкона, шедшего по периметру нашей квартиры, от кухни до ванной. И влез в комнату Ирины через окно. Там мама Ромео с Джульеттой и застукала.
Воображаю, что мама, разъяренная фурия, учинила. А с другой стороны, будь я на её месте? Но меня пощадила судьба, подобный инцидент у нас с моей дочерью представить невозможно. Воспитание, конечно, важно, но природа, гены сильнее. Мы с мужем не принуждали нашу дочь успешно учиться, получать отличные отметки, её устремления превосходили наши ожидания. Что для нас было и остается наиважнейшим — наша с ней близость. Но это иной виток в отношениях, иное качество, и в нас, и в дочери. А когда она нас теперь поучает, будто мы её дети, — довольно, случается, авторитарно, — хватает разума, хотя бы стараться избегать обострений. Я, бывает, при всей вспыльчивости, признаю, что была не права, прошу прощения. И ничуть себя не роняю.
Мама не допускала сомнений в своей правоте, иначе бы пали, разрушились основы, устои, ею тщательно возводимые. Она безраздельно, полновластно владела семьей, мужем, детьми, домом, хозяйством, неся бремя ответственности за всё и за всех. Да избави меня Бог от подобной непогрешимости, безупречности во всем! Я бы рухнула от такой непосильной ноши. Мои несовершенства для моих близких не секрет. И что? Простите, как я прощаю ваши. Очень просто. Хотя ничего простого ни в чьих жизнях нет.
Когда мама, спустя годы мне рассказала, как Артур влез в комнату к Ирине по пожарной лестнице, моя реакция для неё оказалась неожиданной. Она нам, детям, запрещала выходить на балкон, опасаясь, что вдруг он обвалится. По этой же причине дача в Переделкино осталась одноэтажной, разрастаясь лишь вширь. Вдруг кто-то с лестницы свалится. Но и я, когда наша дочь училась ездить на двухколесном велосипеде на набережной Женевского озера, бежала следом, вопя и стеная. Пока муж меня грубо не приструнил: отойди и заткнись. И я заткнулась.
Но чтобы по пожарной лестнице на седьмой этаж? У меня неодолимый страх высоты, врожденный или приобретенный. На балкон выходить — нельзя. Запрет, вбитый в подкорку. И маму спросила: как же Артур это сумел? Мое восхищение им она уловила и глянула пронзительно: это всё, что ты поняла? Да, только это. На большее, значит, не способна.
Потом, в начале шестидесятых, в «Новом мире» я прочла рассказы, мне понравившиеся не столько тематикой, сколько стилистикой. Автор Артур Макаров. Я усомнилась, тот ли Артур. Жизненный опыт отнюдь не тунеядца, как восприняла его мама, не избалованного племянника всесильного режиссера и кинозвезды. Глухие, нищие деревни, дремучий, заблудший люд, дикая природа, охота. Вот, значит, куда его рвануло. Спросила у сестры: тот Артур? Ирина ответила: да, он.
После Артура у неё были и пылкие романы, и замужества со знаменитостями, с Олегом Ефремовым, с Вилем Липатовым, несчастливые. В сорок девять лет она умерла одинокой, от запущенного рака груди. Но почему же, за что?
Всё это всплыло, когда, живя уже в США, в русском продуктовом магазине мы взяли газету, бесплатную, существующую на рекламе, с перепечаткой текстов из российских изданий. Там было сообщение о кончине Жанны Прохоренко, прославившейся в шедевре Чухрая «Баллада о солдате». Упоминалось, что мужа её, Артура Макарова, зарезали зверски — связали и воткнули в сердце нож — в их квартире. После чего Жанна уехала в глухомань, порвав со всем и со всеми.
Артуру Макарову, когда его убили, было 64 года, и он занимался довольно опасным бизнесом, так что убийство, сочли, случилось на криминальной почве. Виновников не нашли. Пожалуй, и не искали...
Первая мысль, хорошо, что Тамара Макарова до такого кошмара не дожила. Но как всё сомкнулось. Из квартиры зарезанного Артура похитили коллекцию оружия, ценного, внесенного в каталоги. А лет за двадцать до того кто-то, польстившийся на содержимое моей шкатулки, разочаровался, обнаружив, что символ нашей с Тамарой дружбы, ТАМАРИКЕН, не из золота, а из латуни. Но я-то знаю, что всего дороже. Память. И, наверно, любовь.
Добавить комментарий