Иногда мне подваливает сомнительное счастье встречать людей, которые изо всех сил стараются утопить меня в потоке жалоб. Нет, нет, ничего дурного они мне не желают, это не злодеи, а чаще всего добрые и хорошие люди, которые довольны, что в моем лице обрели слушателя, и искренне верят, что все их монологи захватывающе интересны. Они с упоением жалуются на судьбу и на обстоятельства, на свой возраст и на своих детей, на болезни свои и близких, на свою память, на тяжелые экономические времена, на политиков, на издержки во всех сферах нашей пошлой действительности, на то, что летом жарко, а зимой холодно, и еще на все на свете. Они уверены, что в их возрасте ничего особенно интересного уже нет, кроме, разве, телевизора. Причем они убеждены, что знают пути решения всех мировых проблем. А вот свои личные проблемы, зачастую пустяковые, драматизируются и упираются в одно — я уже старый, в моем возрасте уже поздно. И нагромождается целая куча непреодолимых препятствий.
Я слушаю, проклинаю свою дурацкую деликатность, лицемерно поддакиваю и с тоской вспоминаю французскую монахиню XVII века, имя которой мне неведомо. Я не знаю ничего ни о ней, ни о том, как сложилась ее жизнь, знаю только ее молитву, которая меня, человека нерелигиозного, восхитила много лет назад. Ну почему бы этим людям не прочитать этой молитвы.
Иногда я пытаюсь представить себе лицо этой женщины, жившей четыре века назад. И бывает так, что я представляю ее в облике пожилой японки, которую я встречаю почти каждое утро вот уже на протяжении многих лет в парке во время моих утренних пробежек. Эта женщина похожа на тоненькую былинку, наверное, она ничего не весит. На вид ей много лет. Лицо ее испещрено морщинами. Но у нее живые, веселые глаза, и она очень приветливо улыбается и машет мне рукой. За все эти годы мы не обменялись и десятком слов, только приветствуем друг друга, выказывая взаимную симпатию. Иногда зимой на рассвете с Гудзона дует такой свирепый ветер, что он чуть ли не валит с ног даже меня с моей весьма солидной комплекцией. И когда я вижу при свете фонарей эту миниатюрную женщину, которая мужественно идет сквозь ветер, дождь и непогоду, то у меня на сердце становится светло, а на лице появляется улыбка. Я не могу себе представить эту женщину, чтобы она брюзжала и упивалась жалостью к себе. Я так полагаю, что она не знает молитвы далекой от нас француженки, но если бы они каким-нибудь чудом встретились, то нашли бы общий язык. Ибо они не одной крови, но одного духа.
Эта молитва, на мой взгляд, чудесна. Ее, я полагаю, полезно выучить всем людям возрастом за... сами поставьте цифру. Ведь старость не имеет конкретного возраста. Бывают и старики в 30 лет. На лице их часто написано — я все знаю, меня ничем не удивишь. Никакого позитивного настроя, никаких настоящих, требующих затрат усилий, увлечений и интересов. Зачастую брюхо, выступающее далеко за ремень, неряшливость и прочие приметы, свидетельствующие о том, что старость преждевременно стучится в дверь, что он к этой старости уже внутренне готов. А теперь представьте пожилого человека, улыбающегося, оптимистично настроенного, открытого к новому, ставящего перед собой долгосрочные цели, не боящегося риска при определенных обстоятельствах, открытого к общению.
Но вернемся к моей монахине.
«Господи! Ты знаешь лучше моего, что я старею и скоро вступлю в клан стариков. Убереги меня от роковой привычки считать, что я непременно должна высказывать свое мнение по всякому поводу. Избавь меня от мании улаживать чужие дела, сделай меня рассудительной, а не занудой, услужливой, а не контролирующей и командующей. Мне, право, жаль не пускать в ход весь арсенал моей великой мудрости. Но знаешь, Господи, мне бы хотелось сохранить кое-кого из друзей. Не дай мне увязнуть в мелочах. Подари мне крылья летать к цели. Вели моим устам молчать о моих бедах и болезнях, хотя бы они и росли неизменно, и с годами все слаще становилось бы их перечислять. Не смею просить тебя о том, чтобы я в конце концов научилась охотно выслушивать рассказы о чужих неприятностях, но помоги мне переносить их с терпением. Не смею требовать у тебя лучшей памяти, но даруй мне больше смирения и поменьше самомнения, если мои воспоминания приходят в противоречие с воспоминаниями других людей. Хорошенько внедри мне в голову, что я могу и ошибаться. Храни меня. Я не очень-то жажду святости. Некоторые святые так неуживчивы. Но желчная старуха — это, несомненно, одна из удачнейших выдумок дьявола. Помоги мне видеть хорошее там, где его не ждут, и находить в людях достоинства, которых за ними не признают, и даруй великую милость — научи меня говорить им об этом. Аминь!»
Я полагаю, что эта француженка была замечательной женщиной и по мудрости своей превосходила многих королей, императоров, политиков, философов, писателей и неисчислимое количество простых смертных всех времен и народов. Она знала, что старость неизбежна, что ее надо принимать такой, какая она есть, что ее можно чуточку замедлить, но нельзя предотвратить, нельзя избегнуть, если хочешь жить относительно долго, и что в любой возраст своей жизни человек вступает новичком и должен к этой новизне приспосабливаться. И что бывает старость достойная и старость жалкая, с ее нескончаемыми жалобами, нежеланием самим хоть немного помочь себе, а не зависеть целиком от врачей, таблеток, диет и искусственных ухищрений — как сейчас во многих странах, когда пластические операции нередко превращают людей в посмешище, делая их похожими на лабораторных андроидов.
Как-то я писал, что деление людей на старых и молодых — весьма условно, что никто не знает, когда начинается старость, с какого числа, месяца или года, что всё у всех по разному. Что есть люди не молодые и старые, а умные и глупые, и отличие первых от вторых в том, что они сами о себе заботятся, а глупые заботу о себе передоверяют другим — врачам, таблеткам и чудесам фармакологии и косметики. Сейчас я полагаю, что, возможно, в чем-то я был прав, но в чем-то очень даже не прав. Да, нет дня и месяца, с которых все это начинается, но рано или поздно приходит безусловно время, когда никаких иллюзий не остается.
Огюст Роден
Помню, какое впечатление произвела на меня скульптура Огюста Родена. Великий ваятель создавал множество прекрасных образов, олицетворяющих юность, силу, любовь, духовность. Взять хотя бы «Мыслителя» и «Поцелуй». Но есть у него и сравнительно малоизвестная скульптура, которая редко изображается в каталогах его избранных работ. Это скульптурный портрет сидящей полуобнаженной старухи. До него портреты старух создавали многие живописцы, изображавшие неизбежное увядание, быстротечность жизни, бренность всего земного. Ужасны, гротескны портреты старух у Франсиско Гойи. Это не женщины, а исчадия ада. А у Родена скульптура, в которой сочувствие и горечь. Несчастная, вызывающая жалость, напоминающая о том, что делает с нами возраст. Про эту скульптуру говорят, что это трагический образ старости, оплакивающей молодость. Если бы скульптура называлась просто «Старая женщина», я бы подумал, что Роден один из немногих, если не единственный, кто осмелился изваять полуголую женщину на склоне лет, не молодую и прекрасную, а ущербную, взывающую к состраданию. И я бы, скорее всего, забыл эту скульптуру. Уж слишком безысходна поза этой женщины. Но я ее помню, потому что ее название врезалось в мою память навсегда — «Та, что была прекрасной Омиер». Название «Старая женщина» было бы констатацией факта и информацией к размышлению о бренности нашего существования, а то название, которое дал ей скульптор — это целая философия в камне.
Роден создавал эту скульптуру, будучи еще сравнительно молодым человеком. Старость ему представлялась ужасной. И если в «Мыслителе» была философия вызова судьбе и веры в безграничные возможности человека, то в «Омиер», на мой взгляд, это философия обреченности жертвы возраста, которой только и остается думать о навсегда ушедшем прошлом.
При всем восхищении гением Родена и преклонением перед ним, смиренно высказываю свое маленькое мнение — мне трудно принять эту философию. И мне кажется, что монахиня, имя которой мне неведомо, тоже бы отказалась понимать эту философию, если бы увидела в своем XVII веке скульптуру, созданную через два столетия. Ибо она великолепно выразила совсем другую философию в своей молитве. Не философию покорности и не противоположную ей философию полного отрицания и философию сопротивления, а философию принятия неизбежной действительности, разумного, возможного и прагматичного приспособления к этой реальности. Приспособления не рабского, а творческого. Ведь недаром она просит подарить ей крылья летать к цели. В этом весь смысл. Летать к цели, к осмысленной цели, которая должна быть в любом возрасте. Я полагаю, что она сказала бы своему соотечественнику, что он не прав, что она не руины, оставшиеся от былого великолепия, не никому ненужный и жалкий осколок от прошлого совершенства, а нечто, не сохранившее форму, но не изменившее своей сути, нечто, способное найти новые ценности и главные цели в жизни.
Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе «Подписка»
Добавить комментарий