S Shostakovichem Moskva 1974 w.jpg
Ирина Чайковская: — Соломон, тема Шостаковича для вас одна из важнейших. Ваша карьера на Западе началась с опубликования в 1979 году в Америке на английском языке мемуаров Шостаковича Testimony («Свидетельство»), вами записанных и отредактированных. Та книга до сих пор не напечатана в России.
Мой вопрос: Что побудило вас вновь взяться за эту тему, на этот раз от своего лица — имею в виду вашу книгу «Шостакович и Сталин: художник и царь»?
Соломон Волков: — Вы знаете, Ирина, мне не раз со времени публикации «Свидетельства» предлагали на Западе написать биографию Шостаковича. Я отказывался. Побудили меня взяться за эту книгу, которая тоже биографией как таковой не является, хотя я прохожу по всему творческому пути Шостаковича, два обстоятельства. Во-первых, стали появляться во все возрастающем количестве работы о Шостаковиче на Западе, чьи интерпретации мне представлялись глубоко неверными, искажающими облик Шостаковича, каким я его знал. Второе — это то, что стали путать позицию Шостаковича, какой она выражена в мемуарах, и мою. Мне стали приписывать взгляды ДД (я предпочитаю называть его так). В разговорах с Шостаковичем (в отличие от последующих диалогов с Бродским) я был пассивной стороной. В то время я был «рядовой необученный» и видел свою задачу только в том, чтобы зафиксировать слова Шостаковича.
— Но, Соломон, вы и назвали ту книгу «Свидетельство». Когда в 90-е годы я читала ее по-итальянски, то воспринимала как беспримесный голос Шостаковича. А ваших вопросов, можно сказать, не замечала.
— Так и было задумано.
— Там вначале композитор вспоминает какие-то довольно смешные жизненные истории, очень интересно рассказывает про Глазунова, Кустодиева, Марию Юдину, Мейерхольда и Зинаиду Райх... Читала 20 лет назад — помню до сих пор. Мало-помалу рассказ приобретает трагические очертания. Появляется на страницах Сталин. Рассказывается об опере «Леди Макбет Мценского уезда», о статье в «Правде» «Сумбур вместо музыки». Эту статью, вырезанную из газеты, композитор носил в грудном кармане до конца жизни... В конце книги, когда ДД говорит о своей порушенной судьбе, можно было просто рыдать. Что я, помнится, и сделала. Очень большой накал был у этой книги. В «Шостаковиче и Сталине» вы действительно идете дальше, комментируете поведение композитора, даете ему оценку, разбираетесь в перипетиях его отношений с властью. Но при всем при том — и это мне импонирует — вы остаетесь «другом» ДД, с пониманием подходите к той драматической ситуации, в которой он жил и работал. Между тем, если почитать литературу, порой даже близкие ему люди, ученики, были на удивление жестоки и категоричны в своих высказываниях о нем. В некоторых рецензиях на вашу вторую книгу о Шостаковиче столько иронии, издевательства: как же — композитор получил пять Сталинских премий, был во главе Союза композиторов РСФР, избирался от Ленинграда в депутаты Верховного совета... Какая тут может быть трагедия, помилуйте! Эти люди словно и не слышали музыки Шостаковича... в ней все выражено... Вы не согласны?
— Я безусловно согласен. Эта ситуация — с любым гением. Как только мы начинаем погружаться в творчество или в биографию гениев, мы видим, что это личности безгранично сложные, потому они и гении. Уитмен как-то сказал: «Да, я великий, я содержу в себе множества». И любой гений содержит в себе «множества».
— Уитмен написал «Листья травы», у него трава имеет листья, каждая травинка — свои листочки...
— Шостакович мог быть очень разным. Что меня побудило написать эту книгу: я увидел, что начинает разрастаться как снежный ком негативная оценка политической и моральной позиции Шостаковича. Причем это началось на Западе, где вопреки тому, что думают в России, интерес к политическому аспекту культуры в академических кругах гораздо более развит, и сюда включены права национальных меньшинств, сексуальных меньшинств, гендерные проблемы... Так вот, я начинаю читать одного из ведущих американских специалистов по русской музыке — и вижу о «Леди Макбет Мценского уезда», что это глубоко «негуманное» произведение, что там оправдывается геноцид кулачества и, «если какая-либо опера заслуживала быть запрещенной, то именно эта». Либеральный профессор университета Беркли фактически здесь солидаризируется со Сталиным.
— А меня поразило, что уже после смерти «вождя», Кабалевский, возглавлявший специальную комиссию по вопросу о том, можно ли ставить эту оперу в новых условиях, убеждал Шостаковича примерно так: «Митя, ее нельзя ставить, она же прославляет каторжников и убийц...». Неплохо?
— Это советские «служаки».
— Кабалевский все же композитор. В детстве мы пели его «То березка, то рябина», у него прекрасный есть женский хор в «Кола Брюньоне». Он много выступал перед детьми с рассказами о музыке... Почему же сам не вслушался в музыку Шостаковича? В то, что тот вложил в свою оперу, в образ этой несчастной женщины, Катерины Измайловой... И вообще с каких это пор каторжники в России не достойны сострадания?
— Это русский взгляд. А в Америке пошло и поехало: Шостаковича в книгах и статьях (в том числе и в «Нью-Йорк Таймс») стали ругать авторитетные люди. Вот я выписал, как его называли: «слабак», «трусливая фигура», «посредственное человеческое существо», повинное «в моральной импотенции и в холопском соучастии в советской пропаганде».
— Ну и ну! Это прямо — «обратное общее место», как выражался Базаров. В вашей книге было написано о Шостаковиче — борце и жертве. Американцы вам не поверили, ориентируясь на тех советских авторов, кто провозглашал ДД правоверным советским композитором. Помню, много лет назад я читала о Шостаковиче книгу американского музыковеда, так там «Свидетельство» вообще не анализировалось, поскольку называлось «фэйком», фальшивкой.
— Постепенно к этой волне стало присоединяться все больше и больше народу.
Недавно вышла монография о Шостаковиче в России — в том же роде. Понимаете, люди почувствовали, что это выгодный аспект — лягать Шостаковича.
— Некоторым приятно пинать ногой бывших кумиров. А Шостакович был кумиром для многих. Но объяснить его позицию трудно; вы, Соломон, в книге «Шостакович и Сталин» взялись за непростое дело. Ведь действительно, на словах он против власти не протестовал. А раз так, то считается возможным называть его либо «двурушником», либо «советским композитором», «защитником режима», конечно, при этом полностью игнорируется его музыка, те смыслы, которые она несет.
— Вот цитата из книги о Шостаковиче, вышедшей в России недавно: «Современники Шостаковича часто удивлялись его неразборчивости, непоследовательности, нетребовательности по отношению к собственному дару». Автор суров, подчеркивает «несоответствие между человеческим обликом Шостаковича и его творениями». Сразу в скобках замечу: а Моцарт?
— Та же концепция была у Вересаева относительно Пушкина — в жизни и в творчестве. Пушкин, увы, сам навел на нее критиков, когда написал свое «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон...».
— Но все эти вещи нуждаются в анализе, в объяснении, а Шостаковичу предъявляют претензии, как будто его вызвали в ЖЭК и там читают нотации по поводу плохого морального облика.
— Насчет Моцарта... у них с Шостаковичем разные были ситуации. Жизнь Моцарта не находилась в руках у тех аристократов и монархов, для которых он писал музыку. Шостакович же большую часть жизни провел под властью тоталитарного правителя, который в любую минуту мог с ним расправиться, как расправился с другими — такими его знаменитыми современниками и друзьями, как Мейерхольд, Михоэлс, маршал Тухачевский... Нужно было выработать стратегию поведения... А выходить на баррикады...
Кое-что о баррикадах и о вожде
— Кто тогда выходил на баррикады? Пастернак, написавший стихи, прославляющие Сталина и напечатавший их в газете «Известия?» Мандельштам?
— Давайте про Мандельштама не будем. Он сказал о Сталине так, как никто другой в его время... У Пастернака действительно были иллюзии относительно Сталина; у Шостаковича, судя по вашей книге, их не было никогда... Но двинемся дальше. Начиная со «Свидетельства» в ваших сочинениях то и дело всплывает тема взаимоотношений художника и власти. Звучит она в «Истории культуры Санкт-Петербурга», в «Истории русской культуры в царствование Романовых», но особенно пронзительно и в преломлении к большому числу советских писателей, музыкантов, режиссеров в «Истории русской культуры от Толстого до Солженицына». Слово «пронзительно» я употребила в связи с тем, что власть в 30—50-е годы находилась в руках Сталина, фигуры кровавой и страшной, но проводящей свою «культурную политику». Вот и в книге о Шостаковиче вы взялись распутывать узел непростых отношений, связывающих музыкального гения и тирана. Причем Сталин, с его внутренней логикой и ходом мыслей, с его порой смертельными «играми» с творцами, вам бесспорно интересен. Так?
— Тут мы ступаем сразу на минное поле. Я имею в виду исследования о Сталине и сталинской эпохе. Это минное поле существует в России до сих пор. На Западе научились писать, условно говоря, о «злодеях». Существуют тысячи книг о Гитлере. Число книг о Сталине быстро приближается к этой планке. Вот передо мной книга Дэвида Хоффмана «Сталинские ценности», выпущенная издательством Корнельского университета в 2003 году. И вот он пишет об acculturation, «культуризации». Он говорит о сталинской политике «культуризации» страны. Показывает, как Сталин получил в наследство от царской России страну неграмотную, состоящую, по большей части, из сельского населения, которое в процессе индустриализации, предпринятой Сталиным, хлынула в города. Нужно было ее срочно «окультуривать», прививать элементарные навыки — жизни в городе, грамотности, нужно было формировать ощущение национальной идентичности, давать основы культурных знаний и т.д. И он может об этом свободно говорить. Попробуй сейчас написать кто-нибудь в России, что Сталин повысил культурный уровень страны. Поднимется крик, что автор сталинист и хочет приписать Сталину несуществующие достоинства.
Я знаю это и по собственному опыту. Когда вышла книга «Шостакович и Сталин», одна из реакций была такая. Позвонил из Москвы мой приятель, очень известный в культурных кругах человек, и сказал: «Соломон, зачем вы писали эту книгу? Ведь у Сталина была только одна идея — «рэзать». Сами посудите, Ирина, разве он прав? Это эмоциональная реакция человека, которому не нравится Сталин. Мне он тоже глубоко не нравится. Мне не нравится и то, что результатом моей попытки разобраться в Сталине как в феномене является обвинение меня в сталинизме. Ничего более далекого от истины быть не может. Я его презираю и ненавижу как тирана и палача ничуть не меньше моих обвинителей, уверяю вас. В этом смысле я либертарий: не только к сталинскому государству отношусь с ужасом, но к любому государству...
— Так вы анархист? Бакунинец? Кропоткинец?
— Я либертарий.
— Чем это отличается от анархизма?
— Я против вмешательства государства в личную жизнь человека и его попыток регулировать эту жизнь. Я родился в поздние сталинские годы, в 1944 году, и потом жил в мире, где эстетические нормы были заложены при Сталине, во многом они сохранились и позже. Эти нормы были сформулированы даже не просто под влиянием Сталина, а им самим. Жизнь на Западе научила меня тому, что нет «вечной иглы для примуса». Маятник в оценке любой исторической фигуры все время раскачивается туда-сюда. Когда я сюда приехал, здесь торжествовала «тоталитаристская школа» в советологии, все плохое возводилось к Сталину, все шло от него. В конце 80-х стала выдвигаться другая школа, которая говорила, что Сталин вообще ни при чем, он сам был пленником своего же собственного бюрократического аппарата, и репрессии были в значительной степени ответом на требования снизу. Но я склонялся к мысли, что Сталин был такой фигурой, которая все держала в своих руках, все элиты вокруг него группировались, и за каждым человеком он наблюдал персонально. На Западе отказывались в это верить, говорили, что не может один человек заниматься военной промышленностью, экономикой, нефтью, юриспруденцией и еще культурой. Оказалось, да, может. Бывают такие дьявольски одаренные личности. Сейчас опять же этот маятник поворачивается — по мере опубликования документов о личной вовлеченности Сталина во все стороны жизни государства — поворачивается к моей точке зрения. В управлении культурой он держал все нити. Мы можем доверять тому, что написал Симонов в своей уникальной книге «Глазами человека моего поколения». Он сталкивался со Сталиным, когда тот решал вопросы культуры. Это повременные записи. Это самый реальный портрет сталинского персонального руководства советской культурой. Он пишет, что на заседания комитета по Сталинским премиям приходили чиновники, которые не читали отобранные к обсуждению произведения, а Сталин их читал. Да, это была личность со сверчеловеческими биологическими данными. Раз в сто лет рождаются такие феномены. Когда я пытаюсь об этом говорить, меня обвиняют в симпатиях к этой фигуре. Этот период — мой, это моя жизнь. Я пишу только об одном — что я знаю и что меня глубоко лично задело. Это, условно говоря, отечественная культура сталинского и послесталинского периода, которая вся находилась в тени Сталина. Хрущев... Все его оценки исходили из сталинских. Для него Шостакович был большой фигурой, потому что Сталин его признал таковой. Иначе Хрущев и головы бы не повернул в сторону Шостаковича, а тут он его назначил первым секретарем Союза композиторов РСФСР.
Все тот же спор
— Соломон, могу я высказать свое мнение? Я смотрю на все это иначе. Почему люди выдвигают претензии к вашей концепции, хотя она без сомнения имеет право на существование? Да потому что вы говорите о Сталине с некоторым придыханием, а человек этот сам, своей рукой подписывал смертные приговоры тысячам безвинных, тем же самым деятелям культуры. Да, озабочен он был культурной политикой, озабочен, так как вопросы культуры равнялись для него вопросам идеологии, а ее он постоянно держал под контролем. Чему здесь умиляться? Может быть, было бы лучше, если бы он оставил культуру в покое? А то ведь великие: Мейерхольд, Бабель, Михоэлс, Мандельштам... все они погибли — кто от пули в застенке, кто в инсценированной автокатастрофе, кто в пересыльном лагере. А разве гениальный Эйзенштейн не жертва? Вы же сами пишете, что, когда у него случился инфаркт, он боялся сесть в Скорую помощь, в эпоху террора у него развился смертельный страх, очень быстро после инфаркта он умер пятидесяти лет отроду... режиссер, чей фильм «Бежин луг» был смыт с пленки по приказу вождя, то есть навсегда потерян для зрителя, так же, как начатая художником третья серия «Ивана Грозного», а вторая серия этой великой картины после убийственно жестокой сталинской критики сохранилась чудом... Если художников не убивали непосредственно, то уж точно калечили психику, делали самоубийцами — в физическом и нравственном смысле («Самоубийцы» называется книга Станислава Рассадина на эту тему). Вы правильно заметили, что Сталин работал один на «всех фронтах» — и это можно объяснить. Этот человек жаждал власти — а власть хочет завоевать все возможные пространства. Теперь вопрос, какая культура была ему по плечу и по вкусу? Какие произведения? «Девушка и смерть» Горького? Вы сами показываете, что «Леди Макбет...» была уже за пределами его понимания. Но выше царственного сапога никто не должен был прыгать. Не моги! Показываешь опричников как антинародную силу — не моги! Изображаешь трагедию купеческой жены, ее боль, ее любовь и преступление ради этой любви, ее муки ревности — «сумбур вместо музыки» — и тоже запрет. Где здесь интеллект? в чем сверхспособности? И культура «для народа» оказывается атрофированной, и те, кто ей служат, попадают в ловушку. Тому пример Шостакович. Если вернуться к вопросу о «культуризации», разве Сталин ее начал? Ею занимались еще народники до революции, а уж после «нести культуру в массы» стало официальным лозунгом для всей творческой интеллигенции. «Искусство принадлежит народу» — тогдашняя пассионарная идея. Из двух правителей — Сталина и Хрущева — выберу Хрущева, так как он не уничтожал свой народ с такой беспощадностью и, хоть и под давлением обстоятельств, но стал выпускать политзаключенных из лагерей...
— Очень просто завернуться в тогу морального негодования и сказать: «Этот человек мерзавец, я не хочу ничего о нем знать». Зачем тогда заниматься эпохой Ивана Грозного? Петра Первого? Ведь они тоже были палачами.
— У меня позиция другая. Да, этот человек преступник по своим деяниям, но знать о нем надо. Дело, которое вы делаете, нужное и важное. Россия действительно еще не разобралась со своей историей. Если говорить об этих трех исторических фигурах, то Сталин жил не в период Средневековья, как Грозный, и не в самом начале Нового времени, как Петр Первый, а уже в цивилизованную эпоху, его действия подпадали под термин «преступления против человечности», выработанный международным трибуналом в 1915 году, в связи с геноцидом армян. Но это вопрос сложный, мы сейчас не будем на нем застревать. О Сталине я вот что хотела спросить. Не ошибаетесь ли вы, когда пишете о «разительном сходстве в образовании и эстетических идеалах Шостаковича и Сталина?» Это одно из уязвимых мест вашей книги. Любовь обоих к классикам, к Чехову «...единое культурное поле...». Как-то не очень это убеждает, тем более, что Сталин был не закончившим курс тифлисским семинаристом, а Шостакович происходил из интеллигентной петербургской семьи, обучался в Петроградской консерватории...
— Здесь констатация того факта, что в России сложился в тот период некий культурный канон, о котором я пишу. Николай Второй и Ленин выросли в одном культурном поле.
— То же самое можно сказать о Николае Первом и Пушкине, они тоже были почти ровесниками, как и Николай Второй и Ленин. Ну и что? Что нам дает то обстоятельство, что Сталин и Шостакович оба любили классиков и Чехова? Мне кажется, эти утверждения «не играют».
— А для меня не «играет» факт, что Сталин был «не закончившим курс тифлисским семинаристом». Иосиф Бродский не кончил школы — ну и что? Это не помешало ему стать выдающимся поэтом и читать курс в университетах.
— Бродский, как помните, говорил, что дар поэта — от Бога, ему не обязательно этому учиться. Таких выдающихся личностей, как Бродский, немного. Он достиг вершин не только как поэт, но и в постижении искусства, о чем свидетельствуют хотя бы ваши с ним диалоги. Думаю, что такими же гениальными возможностями в восприятии искусства обладал и Шостакович. Вы можете то же сказать о Сталине?
— Сталин, в отличие от Хрущева, который, как вспоминают, в одном слове «еще» делал четыре ошибки — писал «исчо», — был человеком грамотным. Все свои статьи он писал сам, своей рукой. Ни один советский лидер после Сталина своей рукой уже ничего не писал.
— Это больше говорит о них, чем о нем. Когда-то пыталась читать «Марксизм и вопросы языкознания», но, признаться, чтение «не пошло». Все же, хоть он и «большой ученый», а занялся не своим делом.
maria yudina w.jpg
Мария Юдина относилась к числу любимых пианистов Иосифа Сталина. Однажды ночью 1944 года, когда Сталин неожиданно услышал по радио трансляцию фортепианного концерта № 23 Моцарта, у него на глазах появились слезы, и он немедленно потребовал сделать оттиск, чтобы всегда иметь при себе пластинку. Когда Юдина приехала домой после концерта, то надолго уснуть ей не удалось: ее разбудили офицеры, увезли в студию звукозаписи, где ее уже поджидал наскоро собранный небольшой оркестр, — и так была сделана запись прямо в середине ночи, а единственная копия была оттиснута с матрицы и затем представлена Сталину (матрица выжила, и запись доступна на компакт-диске). (Википедия)
— Что ж, все это очень любопытно. С этой стороны мало кто подходил к «вождю». В обеих своих книгах о Шостаковиче вы писали про запись моцартовского концерта, сделанного Марией Юдиной специально для Сталина. Когда он умер, она была найдена возле его кровати. Есть, есть некоторые штрихи, на которые натыкаешься, — и застываешь в удивлении. Скажем, он прислал самолет специально для Ахматовой, чтобы вывезти ее из осажденного Ленинграда... Не будем говорить, что он потом, после войны, с нею сделал, но факт, что он помнил о поэтессе и дал приказ ее вывезти налицо...
— Он дал Шостаковичу Сталинскую премию первой степени за Квинтет — сложную камерную музыку. Это был 1940 год, эти премии давались в первый раз, с особым отбором. Мы знаем из документов, что Сталина пытались отговорить от этого решения. Почему мы не можем предположить, что Сталин прослушал музыку Шостаковича, и она ему понравилась?
— Хорошо — коли понравилась, а уж коли не понравилась, как «Леди Макбет...», тут уж ставь чемодан с вещичками возле кровати, так? Давайте здесь остановимся. Понятно уже, что вы делаете работу, которую за вас, наверное, не сделает никто. Вы ее начали, вам ее продолжать; не знаю, есть у вас предшественники?
— Хотя бы тот же Симонов.
— Симонов не был исследователем, он писал воспоминания. Дело ваше, Соломон, сложное; в нашей стране, где, с одной стороны, миллионы пострадали от репрессий, от «коллективизации», от различных кампаний по борьбе с «вредителями», а с другой стороны, где часть населения считает именно Сталина «лицом России», вопрос этот обоюдоострый — что красная тряпка для быка...
— Кстати сказать, позиция Шостаковича с моей не совпадает. Она достаточно четко зафиксирована в его мемуарах. У него был другой взгляд на Сталина, там была высокая эмоциональная нота, схожая с вашей. Потому я и взялся писать эту вторую книгу, чтобы высказаться самому — в связи с новыми открывшимися материалами.
— Понимаю вашу позицию, исследователь должен всесторонне изучать свой «объект». Мне только кажется, что у вас, как у всякого увлеченного исследователя, возникает в отношении этого объекта некоторая пристрастность. Идем дальше...
Добавить комментарий