Незабвенной памяти моих родителей Татьяны и Наума Гороховских
Не знаю, кому принадлежат эти строки. Но они точно отразили ту необычную атмосферу во вновь обретшей столичный статус Москве, ту пленительную атмосферу элитарности, в которой мы родились, росли и жили, пока не отчалили в эмиграцию. Как во флоте — поворот все вдруг...1
Жилищная проблема четы Гороховских была решена. С помощью друзей им досталась 15-метровая комната в переулке, который уже переименовали в улицу Грановского, и на углу с Воздвиженкой обосновали Кремлевскую поликлинику и больницу. Таня и Наум переехали в Москву. Навсегда.
Наум приступил к работе в Наркомтяжпроме. По утрам он садился в трамвай, который довозил его до памятника героям Плевны, и спускался по недлинному бульвару к Варварке, где и находился наркомат, которым заправлял Орджоникидзе. По утрам в любую погоду около памятника сидел пожилой нищий. Должна упомянуть, что Наумчик не мог пройти мимо нищего (их тогда было много), не подав милостыню. Его карманы всегда были полны мелочью. Утро за утром он неизменно подавал этому пожилому человеку. Со временем познакомились. Нищий поведал, что до переворота2 был богатым человеком, имел три доходных дома на Маросейке.
Однажды Наум, как обычно, сошел с трамвая и увидел, что его знакомый сидит на своем месте и утирает слезы. «Что случилось?» — спросил он. «Товарищ Ногин умер». «А вам-то что?» «А то, что если они будут так медленно умирать, сколько же это еще продлится?» Наум оценил шутку, но не усомнился, что «это» будет длиться долго, если не вечно. И как бы в подтверждение его слов, Варварку переименовали в площадь Ногина.
Довольно скоро мой будущий папа был назначен уполномоченным наркомата на Кузнецкстрое. Теперь он должен был время от времени уезжать далеко-далеко в Сибирь, на Алтай. Таня оставалась одна. Она нигде не работала, занималась домашним хозяйством и никак не могла решить, где и как применить себя в жизни. Продолжать юридическое образование ее не тянуло, а ничего другого, более привлекательного, в голову не приходило.
Неподалеку в Воздвиженском переулке (потом — улице Маркса-Энгельса) жила подруга Таниного детства Рахиль. Ее сестра Соня возвратилась из Парижа, где она училась в Консерватории по классу вокала. Таня вместе с Рахиль пошла ее навестить, и у нее в доме встретила Сонину парижскую знакомую по имени Мария Константиновна Федоровская. Эта случайная встреча перевернула Танину жизнь до основания.
Мария Константиновна была первой российской косметичкой. До нее ни такой профессии, ни таких кабинетов не было. Она, живя со своим мужем, одним из богатых русских купцов, в Париже, окончила там Institut de Beaute (Институт Красоты) просто так, для своего удовольствия. Внезапно муж умер. Мария Константиновна с маленьким ребенком возвратилась в Россию. Грянула война, за ней последовал большевистский переворот. И разоренная дотла недавняя богатая купчиха поняла, что ей предстоит самой зарабатывать на хлеб. Она открыла у себя дома «Кабинет красоты». Таню это очень заинтересовало, и на следующий день она пришла в «Кабинет красоты». Сначала как пациентка, а вскоре как ученица. Первая ученица первой русской косметички...
Мария Константиновна оказалась прекрасной наставницей, а Таня способной и усердной ученицей. Когда курс был завершен, Мария Константиновна предложила Тане работать с нею вместе в ее кабинете и применить на практике то, что она освоила в теории. Моя будущая мама получила свою первую работу, которая ее очень увлекла, и она поняла, что с косметикой отныне будет связана вся ее жизнь. Но как это произойдет, она предугадать не могла.
А произошло это так: учреждение со странным названием «Медикум» объявило о приеме учащихся на трехгодичные курсы для овладения профессией косметчики и получения соответствующего диплома. Моя мама (хотя меня все еще нет) сдала все экзамены, прошла собеседование и была зачислена на курсы. «Открылась новая, сверху донизу белая, страница жизни Тани Гороховской.
«Медикум» был очень серьезным учебным заведением. Будущим косметичкам за три года преподали почти полный курс медицинского института. Лекции читали профессора Третьего Московского медицинского института. Мама училась увлеченно, можно сказать, с восторгом. Тем более, что произошло еще одно событие, которое обратилось в важную ипостась маминой жизни. В первый же день занятий она познакомилась с двумя сокурсницами: Зюкой (Зинаидой Давидовной Ратиевой) и Розой (Розой Захаровной Барон). С этого дня на лекциях они сидели втроем рядом, а каждый выходной собирались у кого-нибудь дома и прорабатывали материал, полученный за пятидневку. К концу выходного к ним присоединялись их мужья, а также профессор, читавший в «Медикуме» курс общей терапии — Владимир Григорьевич Гольдштейн со своей женой Фанихен и, если не была занята в театре, Клара3 (о ней потом) с Федей. Вся честнáя компания наслаждалась веселыми вечеринками, которые устраивались и потом, с перерывом на войну, до естественного конца...
Очень скоро у тройки — Тани, Зюки и Розик, сложилась репутация лучших студенток «Медикума». Время, как ни странно, летело, и вот уже отличницы оказались на третьем курсе. И тут на Таню и Наума снизошло чудо: после долгих лет ожидания, когда они уже начали смиряться с мыслью, что у них не будет ребенка, Таня понесла!
Если мне память не изменяет, было так. Вседержитель схватил меня двумя пальцами и, шлепнув по еще необразовавшейся попе, сказал: «Мотай к Науму и Тане Гороховским, — тут он одним глазом заглянул в огромный кондуит под названием «Книга Жизни», сверился, не ошибся ли, и продолжил. — Они заждались ребеночка. Ты будешь ими довольна», — деликатно умолчав, будут ли довольны они мною. (На все Божья воля!) Дунул на руку, и я вмиг очутилась там, где проводят девять месяцев человеческие зародыши...
Сдав экзамены и получив диплом, Татьяна готовилась в октябре стать моей мамой. Но тут ей, Зюке и Розе сделали неожиданное и прямо-таки невероятное предложение: поступить на 4-й курс Третьего Медицинского института и через два года закончить его по специальности врача-косметолога (то есть, дерматолога, специалиста по болезням кожи лица и волос). Что делать? Как быть? Очень соблазнительно звучала возможность получить врачебный диплом. Но как быть с тем, что должно появиться долго-долго-долгожданное дитя? Оно потребует времени и сил... Обсуждали ситуацию втроем, потом вшестером (с подключившимися мужьями, один из которых — Зорик Барон¸ был зубным врачом) и пришли к заключению, что предложение нужно принять, начать учиться в мединституте, а когда Таня родит и какое-то время не сможет посещать занятия, Зюка и Роза будут приезжать к ней с конспектами лекций, книгами и помогать ей шагать в ногу со всем курсом.
Первого сентября Таня вместе с Зюкой и Розой перешагнула порог института. A через 49 дней, с Божьей помощью, подарила миру меня! (Факт для родителей и дитяти исключительно важный и приятный.) В ЗАГСе регистрировал ребенка папа. Решили дать мне имя в память о папином отце — Моисей, Миша, Мила. Но в ЗАГСе сказали, что имени «Мила» не существует, а есть старинное имя Людмила. Папа, вспомнил любимую поэму:
Людмила шапкой завертела,
На брови, прямо, набекрень,
И задом наперед надела.
И что ж? О чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала.
Перевернула, перед ней
Людмила прежняя предстала,4
— тут же согласился. И вот вам, пожалуйста: Людмила Гороховская! Прошу любить и жаловать...
Конечно, родить человечка — дело великое и трудное. Но это только первая строфа. Вход малюсенького существа в дом, в жизнь сразу производит, наряду с радостями, счастьем, непрекращающимися удивлением и восторгами, массу проблем, сложностей и трудностей. (Нет, нет, не в Соединенных Штатах, при загнивающем капитализме, а в убогом СССР, гордо зашагавшем, так сказать, к сияющим высотам.) И вот тут сработал закон «ста друзей». Подруга Рахиль, еще до моего выхода в свет, сосватала маме знаменитую акушерку из роддома с хорошей репутацией, жившую с ней в одном доме, которая устроила маму именно в этот роддом, принимала роды, потом ухаживала за нами и прониклась к маме (а может быть, и ко мне?) добрыми чувствами. В свою очередь, она сосватала нам няню — женщину маминого возраста, польку по имени тоже Таня. Со слов акушерки, великолепную няню и домашнюю работницу. Как только мама вместе со мной вернулась домой, Таня начала работать и прожила у нас четыре года.
Вторая проблема выглядела не менее впечатляюще... Объятая страхами и суевериями мама ни за что не желала даже подумать о приданом. «Потом, потом», — твердила она. И вот меня принесли домой, а туалетов у меня нет... Купить, практически, негде. И друзья понесли нам кто во что горазд. Соня, сестра Рахиль, отдала парижские вещички своей уже 16-летней дочери. Розик Барон — заграничные наряды своих двух сыновей Павлуши и Алика. Зюка вспомнила, что у нее где-то лежат простынки и пеленки ее племянника, увезенного родителями в Персию. Словом, не было ни гроша, да вдруг — алтын! Неожиданно я оказалась шикарно экипированным младенцем.
Но оставалась еще одна, казавшаяся неразрешимой, проблема — жилье. 15-метровая комната, в которой должны были как-то уживаться трое взрослых и одна новорожденная. Мама, лежа в роддоме, поделилась своими печалями с замечательной акушеркой. «Вам очень повезло, что вы познакомились со мной! — воскликнула она. — Мой дядя — корреспондент «Правды» Борисов, живет в соседнем со мной доме, один в прекрасной 40-метровой комнате. С некоторых пор он затосковал. Комната стала угнетать его своей величиной, пустотой. Он мечтает переехать в небольшую уютную комнату. Единственное его условие: новая комната должна быть недалеко от старой». Мама ахнула, будто услышала предложение доброй волшебницы. «Мы живем меньше, чем в десяти минутах ходьбы от вас!» — проговорила она. «Вот и хорошо! — сказала волшебница-акушерка, — как только вы с Милой придете домой, дядя и я нагрянем к вам. Если ему подойдет, я вас отведу к нему».
Ну, что долго топтаться на одном месте? Борисов пришел в восторг от нашей комнатки, мама с папой — от его огромной жилплощади. Итак, по рукам! Официальная процедура, в полном согласии с пустившей уже глубокие корни волокитой, наконец была завершена. Оставалось махнуться комнатами. Папа попросил Борисова дать ему две недели на ремонт. Борисов согласился и на эти дни переехал к даме сердца. «Евреечке, — сообщил он маме интимно. — Я, знаете, всегда увлекался евреечками». (Замечу от себя-теперешней, что «евреечки» тогда были в большой моде. Но лучше бы: еврейки. Не полячки, а польки. Не корейки, а кореянки. Не китайки, а китаянки. Не индейки, а индианки...)
За две недели рабочие по папиному плану превратили 40-метровую комнату в трехкомнатную квартирку, состоявшую из детской, родительской спальни и столовой, плюс еще выгородилась маленькая прихожая, где установили старинный мраморный умывальник из семейства Мойдодыра. Для няни Тани в принадлежавшем нам коридоре выгородили закуток. Потом завезли и расставили мебель. Наметили день переезда. Ему предшествовало интересное событие.
За день до нашего въезда в квартиру один из жильцов — главный бухгалтер издательства «Правда» Антон Тимофеевич Лихенко, естественно, член передовой партии интернационалистов, собрал соседей (благо долго собирать не пришлось, их было всего восемь человек) и сообщил им, что «нас всех постигло огромное несчастье. Завтра в нашу квартиру въедут... евреи. Прощай, наша чистая спокойная квартира. Они провоняют все чесноком. К тому же они грязные, крикливые, скандальные». Собравшиеся имели о евреях весьма смутные представления. Они испуганно молчали, а уважаемый товарищ продолжал рисовать коллективный портрет «этих мерзких тварей». Досталось и мне лично. Лихенко представил меня немытым вечно орущим существом, от которого не будет ни спасения, ни покоя.
На следующий день (это был выходной) все жильцы квартиры собрались в коридоре в ожидании явления врагов человечества народу. Первым вошел папа с чемоданчиком, в котором позвякивали, касаясь друг друга, две бутылки водки для рабочих. Былo начало апреля, но, как обычно в Москве, еще холодало. Папа — высокий, стройный, очень обаятельный мужчина, был в элегантном пальто, в каракулевой серой шапке. По своему обыкновению он со всеми поздоровался, представился, пошутил и ушел в наши апартаменты. Следом за ним появилась мама — голубоглазая блондинка, статная, чуть ниже своего рослого мужа, в каракулевом саке и элегантной шляпке, благоухающая французскими духами. Потом няня Таня — тоже нарядная, ввезла меня. Это уже была сенсация. Я возлежала в белой коляске на подушках с кружевами, наряженная в вязанный костюмчик, сверкая чисто вымытой бело-розовой мордочкой. Вместо того, чтобы противно орать, я смотрела по сторонам и улыбалась... Ожидаемая драма обернулась водевилем. Соседи нашли новых жильцов симпатичными и не несущими угрозу чистоте и порядку в квартире. Антисемит Лихенко потерпел поражение. По иронии, которую всегда держит в запасе Фортуна, женская часть его семьи — жена Александра Григорьевна, дочери Соня и Лена, сразу и навсегда стали друзьями нашей семьи. (Они-то и рассказали о вступительном слове главы семейства.) А Лена еще влюбилась в меня. Она со мной играла, гуляла, а когда я выросла, стала, несмотря на разницу лет, моей подругой. Папе своему она преподнесла подарок — вышла замуж за человека по имени Израиль, заимела с ним сына и была счастлива. Вполне возможно, что сын Лены и Израиля сегодня живет на исторической родине...
Первые 12 месяцев моей жизни мама разрывалась на части. Она кормила меня грудью чуть ли не до года, продолжая ходить на лекции, сдавать зачеты и экзамены. Без помощи Зюки и Розы, няни Тани и папы, который перестал ездить на Кузнецкстрой, мама не смогла бы выдюжить. А так, в этой нелегкой колготне она осилила первый институтский год и ступила уверенно на последний курс.
Приближалось 19 октября. Предстояло отметить мою первую годовщину. Родители еще в сентябре стали приглашать гостей. Клара сказала маме: «Пригласи на Милкин день рождения всех наших родственников. Я давно их не видела и боюсь, что забыла, как они выглядят».
Приглашенных оказалось такое количество, что разместить всех в нашей небольшой столовой не представлялось возможным. В нашей квартире, наряду с жильцами, две большие комнаты занимало какое-то учреждение. У родителей не оставалось иного выбора, как пойти к главному лицу и попросить его разрешить принять гостей в первой большой комнате. Главный дал согласие, и началась подготовка к грандиозному приему.
Спешу предать бумаге (ибо, что написано пером, теперь уже на компьютере, то не вырубишь топором! И не пытайтесь!) несколько слов о себе годовалой. Как мне говорили, я была крупным ребенком и выглядела старше, чем была. К тому же я очень быстро развивалась. Говорить начала в шесть месяцев. Первым словом было: «Дай!». Я выкрикивала его, когда утром Таня приносила мою кашу. Потом последовали: мама, папа, Тата, Лена и даже такое трудное слово как Жоржик (о нем потом и с удовольствием). После этого стала быстро овладевать богатством великого и могучего. В восемь месяцев я пошла. Сама по себе без посторонней помощи. Родители поехали снимать дачу на лето. Они взяли с собой нас с Таней. Меня усадили у входа в дом на одеяло, обложили подушками, дали игрушки и ушли. А когда через некоторое время вышли из дома, на одеяле меня не было. Мама и Таня чуть не лишились сознания. Побежали в разные стороны, аукали. Выглянула хозяйка и крикнула: «Вон она стоит у забора!» Как потом рассказывала мама, я доползла до забора, ухватилась за штакетину, встала и... побежала, держась за штакетник. С этого дня я начала ходить. И, насколько я понимаю, в этот день я дала первый прикур родителям, продемонстрировав свою независимость (или самостоятельность?).
Вечером 19 октября большая учрежденческая комната была забита гостями. Юбилярша сидела в высоком детском стуле и с любопытством рассматривала людей, среди которых были знакомые (их имена я выкрикивала) и совсем новые лица. Своих воспоминаний об этом событии у меня не было. Все, что я напишу, я узнала от мамы, годы спустя.
Мой первый день рождения прошел замечательно. Клара благодарила маму. «Теперь, — говорила она, — каждый Милкин день рождения будем праздновать в кругу семьи».
А через десять дней разразилась трагедия.
Клара не была удовлетворенна работой в театре. Любимов-Ланской — руководитель театра МОСПС, в котором она служила, был человеком из «раньшого» времени». Далеким от всяких прогрессивных идей и революционных увлечений — что в искусстве, что в жизни. Он был верен старому театру, классической драматургии — отечественной и зарубежной, и тем современным драматургам, которые писали о людях — об их чувствах, треволнениях, ошибках, свершениях. Однако ситуация в театре уже подступала такая: люди на сцене должны были переживать только цифры о выплавке чугуна и стали, заодно выкладываясь, разоблачая врагов нового режима. Доносчики-добровольцы уже становились героями и героинями нашего времени и искусства. Любимова-Ланского воротило от этих пьес, но плетью обуха не перешибешь, и он вынужден был их ставить. А Кларе Динарской (ее сценическое имя) было муторно в них играть. Она увлеклась художественным чтением (куда с непривычки еще не добрались новоиспеченные культтрегеры), сделала несколько программ, которые пользовались успехом, и получала много предложений от разных клубов выступить у них в концерте.
В вечер, о котором пойдет речь, Клара выступала в рабочем клубе где-то на окраине Москвы. Там оказался фотокорреспондент какого-то журнала (или газеты?). Он сделал несколько снимков Клары, пообещав поместить заметку о ее выступлении в своем печатном органе. Вместе они вышли из клуба и встали на остановке в ожидании трамвая. Погода была мерзопакостная, с неба падала снежно-дождевая слякоть. Неожиданно откуда-то взялся легковой автомобиль и, виляя вправо-влево, сбил с ног фотокорреспондента. Он отлетел на трамвайные рельсы. В это мгновение Клара увидела приближающийся трамвай. Она подбежала к своему спутнику и стала тянуть его с рельсов. Тяжесть оказалась непосильной. Она упала и разбила колено. Трамвай, конечно, остановился. Вызвали милицию, Скорую помощь. Пострадавших отвезли в больницу. Фотокорреспондент получил сильные ушибы. Его обработали и отправили домой. У Клары все оказалось намного сложнее. Когда Федя, мама и папа приехали в больницу, им сообщили, что в коленную чашечку попала грязь. (Пенициллина тогда не существовало, и предотвратить заражение крови было нечем.) Врачи сказали, что единственная возможность спасти Клару — отнять ногу. При этом действовать надо быстро, заражение крови распространяется очень быстро. А Клара даже слышать не хотела, что она — актриса, молодая женщина должна лишиться ноги. Все трое пробыли с ней до утра, умоляя согласиться на операцию. Когда утром врач сказал, что положение становится очень опасным, Клара, что-то осознав, согласилась на жизнь без ноги. Но было уже поздно. Через несколько часов она скончалась...
Дети, Федя осиротели. Мама потеряла любимую сестру и близкого друга...
Необходимость продолжать занятия в институте помогла маме как-то справиться со своим горем. В начале лета она, полуживая, сдала последние экзамены, получила так трудно доставшийся ей диплом и сразу открыла частный кабинет с вывеской. От нашего дома до Кремля (вернее, до Кремлевских ворот, в которые входили и выходили жены и правительственные служащие) было десять минут хода. К маме повалила кремлевская публика. Ее постоянными клиентами стали также сестры Лихенко, их многочисленные друзья и родственники, Соня, сестра Рахиль. Ее муж Анатолий Львович Голоступец был тогда заместителем директора Большого театра, и на моих родителей сыпались истинные благодеяния в виде контрамарок в Большой театр на любые спектакли, а также в виде маминых пациентов — артистов оперы и балета. Казалось, что после трагедии и отчаяния жизнь возвращается в свою колею. Но...
Несчастья, как известно, не являются в одиночку, они предпочитают бродить в компании.
Второе мое лето разгоралось. Жара была небывалая. Надо было срочно уматываться на дачу. И тут няня Таня преподнесла маме странную новость: «Посмотрите, пани Татьяна, как стала ходить наша Милушечка», — сказала она, выводя меня в наш длинный коридор. «Иди к маме, куколка», — выкрикнула она. Я побежала и мама увидела, что через каждые несколько шагов я приседаю на правую ногу. На вопрос, больно ли мне ходить, я ответила: «Нет!» Мама пожала плечами, но тут же, на всякий случай, позвонила моему детскому врачу Славе Исааковне Рафалович, которая сказала, что может это ерунда, а может оказаться и очень серьезное дело. Она приедет завтра утром и посмотрит, что происходит. На завтра взглянув, как я хожу, осмотрев меня, прослушав, сказала маме: «Я не беру на себя смелости поставить диагноз. Необходимо видеть рентгеновские снимки». И закрутилось...
Сегодня даже немыслимо вообразить, чем была в те годы рентгеновская процедура. Меня — полуторогодовалого ребенка, женщина в огромных толстых холодных резиновых перчатках забрала от мамы и внесла в большую темную комнату, где меня уложили на высокую лежанку, обложили тяжеленными мешками с песком, и оставили одну. В темноте на меня двинулось нечто огромное и непонятное. Конечно же, я закричала благим матом, стараясь вырваться из-под мешков. Рентгеновский снимок тогда стоил безумных денег. А я своими движениями все испортила. Со второго раза свершилось чудо — рентгеновский снимок моей правой ноги получился. Меня подняли, поставили перед большим стеклом, сделали снимок легких.
Доктор Рафалович показала снимки специалисту, и был объявлен диагноз, он же приговор: туберкулезный процесс около правого колена и тень на правом легком. Туберкулез костный и легочный. Откуда? Почему? Я была цветущим ребенком, ничем не болела. Все, что давали — кипятили, мыли. Туберкулеза вокруг, вроде бы, не было...
Для моих родителей началась длившаяся несколько лет эпопея — борьба за мое выздоровление. За мое выживание.
В книге «Любовь и мистика» я рассказала о детском санатории для детей, больных костным туберкулезом в Сокольниках, где я пробыла несколько месяцев и где начался мой путь к выздоровлению под наблюдением двух замечательных врачей — дяди Зины (Зиновия Лурье) и тети Зины (Зинаиды Роальдовны Ролье).
Я не стану описывать тяжелейшую борьбу за меня моих замечательных родителей, но один эпизод позволю себе рассказать.
Три лета подряд мама закрывала свой волшебный кабинет, где женщины и мужчины (в меньшем количестве, но все же), обретали молодые привлекательные лица, припышненные шевелюры, и увозила меня вместе с няней Таней в Евпаторию, которая считалась целебным курортом для больных костным туберкулезом детей. Вслед за детьми туда съезжались медицинские светила этого профиля.
В нашу первую поездку в Евпаторию мама показала меня профессору с очень громким именем. Он посмотрел рентгеновские снимки, осмотрел меня и сказал маме, что она должна купить мне специальную коляску, которая будет вытягивать правую ногу, что сделает хромоту мою не такой тяжкой. На вопрос поможет ли коляска избавить меня от хромоты, профессор ответил категорически: «Нет! Не тешьте себя иллюзиями». Для моей мамы мысль, что я вырасту хромоножкой, была нестерпима. У нее перед глазами маячила картина: дети бегают, танцуют, а я сижу одна, никому не нужная... И это сводило ее с ума.
Ответ профессора доконал маму. Она не фигурально, а буквально, лишилась от горя рассудка, и как она рассказывала мне, решила утопить и меня (обреченную, по ее убеждению, на жалкую и несчастную жизнь) и себя в Черном море.
На следующее утро после визита к профессору, мама взяла меня на руки и понесла на пляж. Няне Тане что-то не понравилось. Она побежала вслед за мамой. Не показываясь на глаза, Таня наблюдала, что мама будет делать. А мама разделась, взяла меня на руки вошла в воду и поплыла. Таня, как была в платье, кинулась вслед за мамой. Подплыла к ней, не произнеся ни слова, выхватила меня у нее из рук и поплыла со мной к берегу. От неожиданности мама даже не вскрикнула и тоже поплыла к берегу вслед за нами. Она вышла на берег, взглянула на меня, на Таню, упала на песок и разрыдалась. Таня поднесла меня к ней. Я стала целовать маму. А Таня причитала: «Пани Татьяна, ну, что же вы могли натворить!»...
Печальные последствия маминого внезапного помрачения рассудка были бы ужасны. Замечательный любящий преданный нам папа был бы неутешен до конца своих дней. Не появился бы на свет талантливый яркий обаятельный сын мой Алеша. Рем Байер (Роман Романов) не встретил бы меня, не стал бы моим мужем, не эмигрировал бы в Соединенные Штаты, и не насладился бы в Америке долгой и блестящей артистической карьерой. А я не написала бы свои книги, и мои читатели (они же поклонники и поклонницы) были бы лишены удовольствия их читать... Так нальем по рюмочке, друзья, и помянем мою прозорливую няню Таню, которая не дала мне сгинуть в морской пучине. («Дремлет мир, на Черноморский округ синь-слезищу морем оброня».) Налили? Так будьте здоровы, господа!
1 В военно-морском флоте есть такая команда «поворот все вдруг» (поднятием флага, световой ли сигнализацией, по радио и т.д.). Весь строй кораблей по этой команде флагманского корабля совершает одновременный (а во время боя и часто внезапный для противника) поворот на новый курс.
2 Автор Октябрьскую революцию в книге называет большевистский переворот, или просто — переворот.
3Клара — старшая сестра мамы.
4 Отрывок из поэмы А.С.Пушкина «Руслан и Людмила».
Добавить комментарий