Я, грешным делом, люблю нестандартные мнения, подкрепленные нестандартными доказательствами, даже если не разделяю их: они заставляют работать “серое вещество” — процесс, от которого мы всё больше отвыкаем, прикрываясь давно проверенными восторженными или негодующими штампами. Итак, как у нас принято выражаться, “автор в данном случае совсем не обязательно разделяет изложенное ниже мнение”.
Мнение же это касается Его — вспыльчивого и страшного в гневе и в то же время глубоко справедливого, временами неуверенного и в то же время всезнающего, милосердного и одновременно с этим чудовищно кровожадного, — именно так выглядит бог из Ветхого Завета в сознании западного мира. Почему? Да просто потому, что это — Бог.
“Никто не может увидеть меня и остаться в живых”, — предупредил он съежившегося и от страха закрывшего лицо Моисея, когда явился ему среди грома и молний на горе Синайской. И надо отметить, что мало кто с тех пор отваживался рассматривать Бога.
Но в 1998 году Джек Майлс, тогдашний редактор отдела книжных рецензий газеты “Лос Анджелес Таймс”, рискнул, несмотря ни на что, взглянуть на ветхозаветного Бога в упор. Иезуит в прошлом, выпускник Гарварда, получивший там докторскую степень, специалист по ближневосточным языкам, Майлс, естественно, прекрасно знал Библию. Но теперь, получив специальный грант от Фонда Гагенхейма, он засел за Танах — оригинальную, еврейскую Библию, рассматривая ее при этом просто как литературное произведение.
И тогда, по словам Майлса, общепринятый “Бог”, существующий в наших сердцах и умах (и в теологии, естественно) как неизменный, вечный и идеальный “Я есть сущий”, предстал перед ним как трагическая личность, подверженная резкой смене настроений, личность сложная, противоречивая, иногда до паники неуверенная в себе; он одновременно создает и разрушает, приходит в ярость и испытывает жалость в постоянных попытках понять, кто же он, собственно, такой. Как это понять: “Я есть сущий?”
“Бог не имеет никакого отношения к святости, он просто главное действующее лицо драмы”, — заключил Майлс, закончив чтение, и сел писать исследование о главном герое Ветхого Завета подобно шекспироведу, пишущему, скажем, о короле Лире. Результатом явилась книга “Бог: Биография”. “В Боге есть много такого, с чем никак нельзя согласиться, — пишет автор в предисловии. — Многое из того, что Библия говорит о нем, крайне редко попадает в проповеди, потому что, если присмотреться к этому поближе, грандиозный скандал обеспечен”.
Вы скажете, богохульство? Да, это, пожалуй, выглядит именно так. Но вот что знаменательно: солидные издания с отрицательными откликами на книгу не выступали, зато они не поскупились на роскошные отзывы: “блестяще, дерзко” — Чикаго Трибюн, “замечательно” — Бостон Глоуб, “головокружительно” — Нью Йорк Таймс и так далее, и тому подобное.
Но отзывы это еще не всё. В апреле 1999-го книга получила Пулитцеровскую премию “за лучшую биографию” — даром, что это биография Бога?!
Майлс совершил поездку по Штатам, рекламируя свою книгу, побывал у нас в Филадельфии и дал обширное интервью. Я в дальнейшем буду ссылаться как на его высказывания, так и на его необычную и во многом спорную книгу.
Его интервьюер, Дэвид O’Рэйли из “Филадельфия Инкуайрер”, описывает Майлса как человека, не повышающего голоса в разговоре, человека с седеющими волосами и усами, серьезного и неулыбчивого. Он избегает прямого взгляда собеседника и излагает свои мысли, глядя куда-то вдаль, в окно, — говорит ли он о себе самом, о Боге вообще или об открытом им “Боге”.
“В Боге, герое Библии, содержится внутренний конфликт, негромко поясняет Майлс. — Этот конфликт побуждает его к действию, к тем или иным поступкам; поступки же эти и составляют сюжет Библии. Когда вы читаете ее, то видите именно это — поступки и характер Бога; а изложение истории Израиля — это просто антураж, нечто вроде сценической декорации”.
Ныне директор Гуманитарного центра в Клэрмонте под Лос-Анджелесом, Майлс характеризует себя как “благочестивого агностика”. Иными словами говоря, в нем нет уверенности в существовании Бога, но и совершенно исключить его из своей жизни он также не может. Это последнее обстоятельство вынуждает его ходить к воскресной мессе в епископальную церковь.
“Понимаете, — говорит он, — мне хочется верить, что в этой жизни у меня есть какой-то союзник. Мне нравится атмосфера церкви и приобщение к молитве — чувствуешь себя как бы чище и лучше, чем ты на самом деле есть, и это наводит мысль на нечто абстрактное (его губы трогает легкое подобие улыбки) — вроде Пулитцеровской премии”.
Он вырос в Чикаго, окончил школу в 1960-м и поступил в иезуитскую католическую семинарию в Цинциннати. Его глубокая вера и необычайные способности обеспечили ему двухлетний курс в Понтификальном Грегорианском университете в Риме, потом последовал год в израильском Хибру университете и — Гарвард.
Но реформы Второго ватиканского собора в 1960-х “сделали из меня протестанта”, — поясняет Майлс. Он порвал с иезуитами в 1970-м, так и не став священником, как и порвал практически с церковью вообще. Он сменил, так сказать, сутану на перо, став в 1985-м журналистом в “Лос Анджелес Таймc”, и женился. Десять лет спустя он перебрался в Клэрмонт, прибежище самых известных в стране библеистов либерально-скептического направления. Но даже ни один из этих последних, даже ни один литературовед не пытался до сих пор увидеть в Боге как таковом обыкновенного литературного героя, как это сделал Майлс в “Бог: Биография”.
На вопрос, почему абсолютное большинство людей не подходит к Богу со столь “оригинальной” меркой, Майлс объясняет: причина лежит в их привычно неправильном чтении Танаха. Разумеется, если читать Библию благочестиво и выборочно, Бог Израиля может предстать, как светлый, милосердный, мудрый и справедливый. Но между 6800 ссылок на Яхве и 2500 ссылок на Эль — наиболее частыми именами Бога, — “он предстает как некий сложный сплав совершенно отчужденного и глубоко интимного, созидательного и разрушительного”, — так видит это Майлс. “Он может спасти вас, и, в то же время, он может обрушиться на вас. Вот это и есть самое поразительное, самое шокирующее, совершенно оставленное без внимания и раз навсегда запрещенное религиозными авторитетами так или иначе обсуждать”.
Комментируя рассказ о сотворении мира, Майлс обращает внимание на то, что в то время как Бог говорит о себе в первом лице “мы” и сотворяет человека “по образу нашему и подобию”, он “предстает перед нами совершенно одиноким не только без супруги, но и без брата, без друга, без слуги и даже без какого-либо мифического животного”.
“Этот космический сирота создает мир, потому что он хочет, чтобы рядом с ним было человечество, а человечество ему нужно для того, чтобы видеть в нем себя”. И когда созданные им люди начинают действовать, продолжает Майлс, они своими поступками и дают понять Богу, что, собственно, собой представляет он сам.
Но результат оказывается абсолютно неожиданным: Бог обнаруживает, что он связан по рукам и ногам этими сотворенными им же существами, именуемыми людьми. “Обе стороны как бы двигаются ощупью, отыскивая ключ к возникающим проблемам. Читайте внимательно, и вы убедитесь, что библейский Бог очень часто изрекает правила и законы лишь после того, как люди сделают что-нибудь не то. Бог действует, как режиссер, чьи актеры все время играют неправильно, кто сердится из-за их ошибок, но кто, в то же время, сам понятия не имеет, что нужно сделать, чтобы всё было правильно”.
Но если во время Творения Бог представляется импровизатором, то в процессе Исхода он совсем иной — полный ярости, преследующий вполне определенную цель и поразительно кровожадный. “Кровь видна повсюду, — пишет Майлс, — она льется рекой, и повсюду слышны призывы проливать эту кровь во имя Бога”. Зачем? По-видимому, потому, что израильтяне обнаружили так много крови на своих руках во время истребления тех, кто населял Землю обетованную, что, создавая рассказ об Исходе, они сделали кровопролитие желанием Бога — вещь совершенно немыслимую. “Ведь жестокость качество чисто человеческое, — пишет Майлс, — точно так же, как нежность и как все прочие чувства. И если вы смешаете их, а потом персонифицируете эту смесь, что тогда получится? Это были чувства, испытанные самими израильтянами, это была испытанная ими реальность; они поместили то и другое в одно персонифицированное ими существо, и это дало нам Бога Танаха, Бога Ветхого Завета”.
Но к концу Исхода страшный, вулканически стихийный Господь Бог оказался запертым, подобно джину в бутылке. Израильтяне восприняли иго его заповедей, этический монотеизм начал свой путь к сознанию Запада, а сам Яхве отныне должен был пребывать в Ковчеге Завета и путешествовать в нем с израильтянами. Именно с этих пор, продолжает Майлс, “Бог навсегда исчезнет из сферы стихийного произвола и окажется в сфере обязательств и законности”.
Для человека результаты подобной эволюции оказались весьма знаменательными: “Если моральный фактор превыше всего для Бога, то он, тем более, должен быть превыше всего для человека. Справедливость выше силы — это есть конечная цель всего и наивысший критерий”.
Самое поразительное, однако, что именно Бог в чтении Майлса в конце концов оказывается тем, кто не в состоянии подчиниться этому критерию. В Книге Иова, “в результате бессмысленно жестокого пари с Сатаной”, Бог издевается над хорошим и благочестивым человеком. Вся семья Иова убита, его скот дохнет, а сам он теряет свою землю и тяжело заболевает. И он требует объяснений: за что?
“Иов просит — требуя — объяснений от Бога, чем именно нарушил он нормы морали? Он не говорит, что аморальными были поступки Бога. Он верит, что должны быть какие-то объяснения этих поступков, и он желает получить их”. Но вместо объяснений, Бог прикрывается своим могуществом, пугая Иова грохотом своего голоса и таким образом пытаясь заставить его замолчать. “Это наиболее показательное появление Бога во всем Танахе — голос ревущей бури, — пишет Майлс, — это попросту громоподобный отказ ответить на заданный вопрос”.
Традиционные интерпретации и переводы изображают Иова как человека, пребывающего в конце концов в почтительном раскаянии и тем самым заслужившего милость Божью. Обычный в нееврейских Библиях перевод слов Иова — “Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле” — Майлс считает ошибочным и видит в них анахронизм, привнесенный христианством: древние евреи не знали такого обычая раскаяния. Более точный перевод, полагает Майлс, должен читаться так: “Теперь, когда я увидел тебя, я содрогаюсь, ибо я — смертный прах”.
И буквальное понимание Книги Иова при чтении ее Майлсом как литературного произведения приводит к выводу, что Бог в итоге вынужден признать правоту Иова “и, чтобы исправить свое злодеяние, он удваивает его состояние”.
“Иов выиграл, — пишет Майлс. — Господь Бог проиграл”.
Но поразительнее всего, замечает Майлс, что ветхозаветный Бог созидатель, разрушитель, законодатель, судья — вообще исчезает со сцены после истории Иова и до самого конца Танаха остается безмолвным. Пророки и ангелы будут говорить от его имени и цитировать его, но сам он уходит, подобно главному персонажу, герою драмы, завершившему свою роль.
“Вот это потрясло меня больше всего: он больше не говорит и он больше не действует. Какой вывод мы должны сделать из этого? — спрашивает Майлс и впервые смотрит репортеру прямо в глаза. — Что ж, если вы примете мою точку зрения, что Бог создал человека по своему образу и подобию, чтобы увидеть самого себя, то вывод простой: он добился своего и увидел.
Он увидел себя, из чего он состоит и что собой представляет. Он получил то, ради чего явился. В каком-то смысле его миссия была выполнена и — представление окончено!”
Добавить комментарий