Мой поэт
losev, volkov, gross_w.jpg
Соломон Волков: Для меня, Ирина, он тоже загадочная фигура. В том-то и дело. Очень загадочная. И я с удивлением вижу, что для всех кругом он почему-то не загадка. Я считал, что я один ничего не понимаю. Но, вот видите, вы тоже ничего не понимаете. Давайте вместе попробуем хоть отчасти разобраться в одной из самых загадочных личностей, которых я знал.
И.Чайковская: Я брала у Лосева интервью за год до его смерти, делала это по телефону. Лично с ним не общалась. У меня остались сложные впечатления, но скажите сначала вы.
С.Волков: Прежде чем перейти к Лосеву, небольшое «вступление», которое разъяснит мою позицию. Знаете, Ирина, чем старше я становлюсь, тем труднее воспринимаю что-то новое. Даже не так — это трудно сформулировать, впервые вам говорю — мне сейчас всего важнее искусство «про меня». И в значительной степени это искусство создавалось людьми, которых я лично знал. Мне повезло: с кем-то я продолжаю знакомство, а в некоторых случаях и дружу. Замечательный художник Гриша Брускин — мой ближайший друг. Я слежу за тем, как мощно развивается его творчество. И в этом нахожу для себя жизненный витамин. Что мы все делаем? Выживаем так или иначе. В данный момент я, как бы это сказать, «утилитарно» подхожу к культуре. Считаю, что культура должна помогать человеку выжить. И я ищу вокруг такую культуру, как олень ищет соль.
И.Чайковская: Александр Мелихов, возможно вы знаете такого питерского писателя, считает, что искусство — это «экзистенциальная защита». Очень похоже на то, что вы сейчас сказали.
С.Волков: И то же самое в других областях. Например, в музыкальном исполнительстве. Много кругом блестящих исполнителей. О них читают в газетах, на их концертах аншлаги. Я же сконцентрировался на нескольких уже знакомых. Мне повезло. Со мной в одном классе моей ленинградской музыкальной школы для одаренных детей учились Владимир Спиваков, ныне знаменитый скрипач и дирижер, и Марис Янсонс, дирижер, возглавляющий сегодня два из десятка самых лучших (по версии журнала «Граммофон») оркестров мира — Баварского радио и нидерландского Концертгебау. Таким образом, я имею возможность следить за творчеством двух великих музыкантов, которые одновременно являются моими друзьями, что делает их искусство вдвойне для меня привлекательным. Я не пропускаю ни одного их концерта и фиксирую их эволюцию. Так же и с поэтами, писателями. Если я их знал — как например, Бродского или Довлатова, — это мне помогает.
И.Чайковская: А мне «лично знал — лично не знал» кажется недостаточным основанием для любви. Большая часть читателей поэтов лично не знает. Это не мешает почувствовать в авторе человека «одной крови». Иначе Баратынский бы не писал: «как знать? душа моя / Окажется с душой его в сношеньи, / И как нашел я друга в поколеньи, / Читателя найду в потомстве я». Но у вас случай особый, вы знали многих гениев.
С.Волков: Так вот, переходя наконец к Лосеву, я могу сказать, что это «мой поэт». И для меня он — «мой» великий поэт. В нашей семье мы с Марианной практически каждый день цитируем трех писателей.
И.Чайковская: Хотите, я попробую угадать кого? Это не так трудно. Бродский, Довлатов, а третий... третий Лосев. Правильно?
С. Волков: Ну конечно. Из Бродского и Довлатова мы цитируем большей частью не их произведения, а какие-то приватные «бонмо». Что касается Лосева, то по сравнению с этими двумя, мы Лосева знали гораздо меньше, поэтому цитируем в основном стихи. По отношению к стихам Лосева у меня доминирует одна эмоция: если бы я обладал его талантом, то хотел бы писать так, как он. Так я реагирую почти на каждое его стихотворение. Он оказался моим поэтом. Он выразил мои чувства, мои мысли, мои ужасы, абсолютно все. И я счастлив, что успел ему это сказать.
И.Чайковская: Мне кажется, есть нечто, что вас с Лосевым сближает. У него есть несколько для меня «гениальных» стихотворений. Это те, что обращены к его умершим друзьям, к тому же Бродскому. И в этом внимании к смерти я вижу, Соломон, сходство Лосева с вами. В своих книгах — и я об этом писала в рецензии на вашу «Историю культуры Санкт-Петербурга» — вы всегда обращаете внимание на то, как умер тот или иной творец, отчего, почему... вас эта загадка волнует. Лосева тоже очень волнует эта загадка. Помните?
Тем и прекрасны эти сны,
что, все же, доставляют почту
куда нельзя, в подвал, в подпочву,
в глубь глубины.
В снах он общается с умершими друзьями. Конец у этих стихов совершенно потрясающий:
Сырую соль с губы слизав,
я к вам пойду тропинкой зыбкой
и уж тогда проснусь с улыбкой,
а не в слезах.
Когда он проснется с улыбкой? Когда умрет, когда присоединится к своим друзьям.
Первый поэт «третьей волны»
Вы ведь, Соломон, с Лосевым не ровесники. У вас семь лет разницы «в вашу пользу». Лосев старше.
С.Волков: И это очень существенно.
И.Чайковская: Значит, детский и подростковый опыт, описанный Львом Владимировичем в автобиографической прозе «Меандр», не совпадает с вашим?
С.Волков: Нет, не совпадает. Я читаю воспоминания об его ленинградском детстве и юности совершенно со стороны. Я приехал в Ленинград, дай бог памяти, в 1958 году и сразу попал в интернат музшколы при Консерватории. Что это значило — быть музыкантом, скрипачом? Надо было заниматься на инструменте по пять часов в день. А была еще и обычная школа, уроки.
И.Чайковская: Понятно, вы были выключены из жизни. А во время оттепели, в начале 60-х, ничего до вас не долетало?
С.Волков: Я приносил в школу какие-то самиздатские листочки. Спиваков в своем предисловии к моей книге «Шостакович и Сталин» вспоминает, что я давал ему читать стихи Бродского. Но личное общение было зациклено на музыкальной сфере.
И.Чайковская: С Лосевым вы, конечно, познакомились в Америке.
С.Волков: О да. Хотя в первый раз увидел его в Вене, в 1976 году: мы практически одновременно уехали из Советского Союза. И скажу, что ощущения эмигранта третьей волны он выразил как никто другой. Бродский в этом смысле был гораздо более универсален. Он не поэт эмиграции. Он более крупная творческая фигура, чем Лосев, тут сомнения быть не может. Мотив «одиночества и свободы» гораздо сильнее прозвучал у Бродского. Этому мы все здесь у него учились. Каково после Советского Союза, где все варились в котле общей культуры, вдруг оказаться в вакууме... У Лосева эта тема не столь экзистенциальна, более конкретна; то, что сказал Лосев, до него никто не сказал. Сущность этого высказывания для меня сконцентрировалась в двух противоположных по эмоции стихотворениях. «В трактире под машину», посвященном Борису Парамонову, — это один полюс, а другой — «Извини, что украла», — говорю я воровке...». Оба стихотворения из книжки Лосева «Тайный советник».
В первом есть строфа:
А у меня ни пуха, ни пера,
и, кроме родины, ничем я не торгую,
но не берут лежалую такую,
Им, вишь, не надо этого добра.
Чтобы сочинить такое, нужно было быть эмигрантом и выразить ощущение целого эмигрантского класса работников культуры, которые оказались на Западе. Представляете, какая нужна смелость, чтобы сказать «кроме родины, ничем я не торгую»! Словно специально, чтобы «патриоты» возрадовались: ах, вот, наконец они признались, что торгуют родиной! Ату их! А вот второе:
«Извини, что украла», —
говорю я воровке;
«Обязуюсь не говорить о верёвке», —
говорю палачу.
Вот, подванивая, низколобая проблядь
Канта мне комментирует
и Нагорную Проповедь.
Я молчу.
Чтоб взамен этой ржави,
полей в клопоморе
вновь бы Волга катилась
в Каспийское море,
вновь бы лошади ели овёс,
чтоб над родиной облако
славы лучилось,
чтоб хоть что-нибудь вышло бы,
получилось.
А язык не отсохнет авось.
Знаю, но не скажу, кого Лосев имел в виду под «низколобой проблядью». А главное для меня то, что здесь выражено и мое личное отношение к России, ее культуре. Все, кто занимался пропагандой культуры России на Западе и мог бы сказать вслед за Лосевым: «кроме родины, ничем я не торгую», — каждый из нас с этим сталкивался. Человек приходит в редакцию журнала или к издателю и говорит: вот у меня такая тема, а тот: она нам не нужна. Со мной такие ситуации бывали. Когда же сделаешь что-нибудь эдакое, например, когда я написал «Историю культуры Санкт-Петербурга» — кстати сказать, Лосев дал на эту книгу похвальный отзыв, — так вот, испытываешь такое, о чем лучше Лосева никто не сказал: чтоб над родиной облако славы лучилось, / чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось. / А язык не отсохнет авось. Ничего подобного даже Бродский не сказал, у него нет такой «последней» прямоты. Для меня эти два стихотворения с большой остротой выразили мои эмоции эмигранта визави России. Нужно было объять эти два полюса, эти две стороны. За то, что Лосев выразил наши общие ощущения столь лапидарным и исчерпывающим образом, я буду ему благодарен до последнего дня. Вот почему я его считаю своим любимым поэтом.
Большой или великий?
И.Чайковская: Вот вы говорите, Соломон, что Лосев для вас великий поэт. Для меня великий — Бродский. И это выходит даже по той цветаевской иерархии для поэтов, что Лосев приводит в своей ЖЗЛовской книге о Бродском: Большой поэт. Великий поэт. Высокий поэт.
С.Волков: Приводя эту классификацию, Лосев себя как бы позиционирует как «Высокого» поэта. Вот что Цветаева пишет: «Высоким же поэтом может быть и совсем небольшой поэт, носитель самого скромного дара...».
И.Чайковская: Бог с вами, Соломон, это не о нем. Наверное, лучше сказать, что Лосев себя никак не позиционирует. Но для меня он Большой поэт, а для вас даже Великий.
С.Волков: Я бы его назвал великим поэтом третьей волны русской эмиграции.
Загадка имени
И.Чайковская: Вы, Соломон, процитировали строчку «кроме родины, ничем я не торгую» — и сказали, что «патриоты» такому признанию должны были бы обрадоваться. Но Лосев не только в этом стихотворении себя подставляет. Кстати, в этих стихах дальше говорится, что на нем «не выживают даже вши, не переносят запах алкоголя». Он подставляет себя постоянно и в других стихах. И это для меня одна из загадок.
Вот в стихотворении «Нет»:
Вы русский? Нет, я вирус спида.
Кто из нормальных людей может назвать себя «вирусом спида»? Или сказать о себе «я пьянь на выходных ролях»? Кто так о себе скажет? А ведь он поэт и филолог. То есть человек, для которого слово «сакрально». Как поэт назовет вещь — такой эта вещь и будет. И вот эти жуткие самоопределения. Есть и в автобиографической прозе: «Если я не окончательный негодяй, то это потому, что папа таких случаев не упустил». Если я не окончательный негодяй... Понятно, что здесь самоирония, и все же... как произнести такое о себе, любимом? Я над этим думала и думаю. Мне кажется, что имя, название для Лосева — так получилось в силу разных обстоятельств — малозначимо. Он себя не определяет именем. Почему? Вот он был Лев Лифшиц. Причем, Лев никто и никогда его не звал, называли Леша. Лифшицем он перестал быть, как только уехал в Америку и сделался поэтом. Он стал совсем другим человеком. Его поэтический псевдоним перекочевал в документы — Лев Лосев. Заметьте, в самом имени содержится противоречие, как и в имени героя «Идиота» Льва Мышкина, но «лев» и лось» находятся в еще более агрессивной оппозиции: в природе один поедает другого. Так свое у него имя или чужое? В том же стихотворении «Нет»: Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц.
И вообще посмотрите, какое у него отношении к названиям. О Ленинграде-Санкт-Петербурге:
«Родной мой город безымян».
И дальше: «Как называется страна? / Дались вам эти имена!»
Об этой безымянной стране говорится, что там «снежок нетающ». Есть вообще где-нибудь такая страна? Разве в Антарктиде? В России снег тает, то есть при том, что описывается известный город и известная страна, они даны как какие-то мифические, неопределенные... Это какое-то особое место на земле, возможно, существующее только в воображении. Есть в этом некая безысходность, согласитесь!
Лев Лосев и Георгий Иванов
С.Волков: Согласен. Может быть, потому Лосев для меня сопоставим с Георгием Ивановым. Он мне представляется «Георгием Ивановым третьей волны». Георгия Иванова я считаю величайшим поэтом первой волны эмиграции. Тут произошла интересная рокировка, которая не сразу заметна. А именно: когда Георгий Иванов уехал вместе с другими, — они все сидели на чемоданах, ждали падения большевиков, которое так никогда и не наступило...
И.Чайковская: При их жизни. Вообще-то наступило, в 1991 году.
С.Волков: Георгий Иванов стал великим поэтом, когда осознал, что они уже никогда не вернутся, что нужно слезть с чемоданов и смириться с тем убогим существованием, которое они вели во Франции.
И.Чайковская: Вы правы, Соломон, безнадежность породила его лучшие стихи...
С.Волков: С нами, с третьей волной, произошло нечто прямо противоположное. Мы-то уезжая думали, что Советский Союз будет существовать вечно, что мы уезжаем навсегда. И с нами прощались так, как будто мы умираем, но эта империя неожиданно обрушилась при нашей жизни. В этом смысле Лосеву, в отличие от Георгия Иванова, «свезло, неописуемо свезло» — как и всем нам. И другое. Невероятные параллели поэтические у Георгия Иванова с Лосевым. Вот например: «Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю».
Это же типичный Лосев. Или такое: Я верю не в непобедимость зла, / А только в неизбежность пораженья.
А это стихотворение словно целиком принадлежит Лосеву:
По улице уносит стружки
Ноябрьский ветер ледяной.
— Вы русский? — Ну, понятно, рушкий.
Нос бесконечный. Шарф смешной.
Есть у него жена и дети,
Своя мечта, своя беда.
— Как скучно жить на этом свете,
Как неуютно, господа!
Обедать, спать, болеть поносом.
Немножко красть. — А кто не крал?
…Такой же Гоголь с длинным носом
Так долго, страшно умирал…
Если бы я увидел под этим стихотворением подпись «Лев Лосев», я бы не удивился.
И.Чайковская: И все же это не вполне Лосев. Лосев везде, даже в своих трагических стихах, в каждой строчке играет словом, у него обязательно будет каламбур, какая-нибудь словесная игра, неожиданная рифма, это его фирменный знак. Он говорил об этом сам в интервью, которое дал мне за год до смерти 1. Знаете, он потрясающе объяснил, почему в стихотворении «Нет» за вопросом «Вы русский?» следует такой странный ответ: «Нет, я вирус спида». Его объяснение: «Мне понравилось созвучие: ВЫ РУСский — ВИРУС». И это не рисовка. В этом большая доля правды.
С.Волков: Он не хотел открыто заявлять: да, я трагический поэт. Он прятался за иронию.
И.Чайковская: Согласна, да, прятался, но то, о чем я говорю, это его клеймо, это его печать. Он ведь настаивал на том, что поэзия — это игра.
Поэзия — это игра?
С.Волков: Почему-то все считают, что он писал какую-то головную филологическую поэзию. Да ерунда это. Это все придумано. Придумали это определение — «филологическая школа». На самом деле, этот «бренд» объединяет абсолютно разных поэтов. Там были яркие личности, от которых остались какие-то поэтические фрагменты и которые теперь интересны только как члены группы. А были и крупные поэтические дарования, как Еремин, Кулле, Уфлянд. Но для меня наиважнейшей фигурой из них из всех все же является Лосев. Вот вы все время возвращаетесь к его игре со словом. Для меня это не игра. Я вижу только подлинную, горькую, надрывную эмоцию, которая адекватно передает ощущения всей третьей волны.
И.Чайковская: Вы не видите игры со словом? Да она у него везде. Вот «серьезное» стихотворение «Моя книга». И там вы встретите «В студеную зимнюю пору («однажды» — за гранью строки)». Что это значит? Да это отсылка к стихотворению Некрасова, которое начинается «Однажды в студеную зимнюю пору...». Дальше у Лосева мы читаем «усталая жизни телега, наполненный хворостью воз». Здесь невольно вспоминается метафорическая «Телега жизни» Пушкина, ее, эту жизненную телегу, Лосев наполнил не некрасовским «хворостом» («лошадка, везущая хворосту воз»), а «хворостью». Не зная цитируемых стихотворений, не обратив внимания на слово «хворостью», заменившее «хворосту», не получишь «полновесного» удовольствия от этих стихов.
С.Волков: Если вы хотите, навскидку добавлю стихотворение «Марш» из книжки «Чудесный десант». Там фигурирует «гвардии георгин, Александр Александрович Басаргин». Кто такой? Да это Блок. У него жена Люба Менделеева выступала на сцене под псевдонимом Басаргина. С Блоком у Лосева, кстати, особые отношения. Он все время вступает с Блоком в диалог, часто пародийный. Но эта пародийность тоже всегда имеет трагический оттенок.
И.Чайковская: Лосев — филолог. У него часто используется шифровка, недаром он у Ахматовой в «Поэме без героя» ищет и находит анаграмму Петербурга, чтобы подтвердить, что это и есть «герой» поэмы. Лосева нужно читать очень много зная. У него постоянные аллюзии, ссылки, отсылки.
С.Волков: Опять мы вернулись к «филологической школе»...
О «филологической школе»
И.Чайковская: Давайте, Соломон, закончим с «филологической школой». Действительно ли она существовала? В одной из статей в книге «Солженицын и Бродский как соседи» Лосев пишет, что название «филологическая школа» в применении к нему и его студенческим друзьям бессодержательно. Он предпочитает говорить «Круг Михаила Красильникова». Уверена, что вы не знаете такого поэта.
С.Волков: Я о «филологической школе» узнал из первого тома замечательной антологии Кости Кузьминского «Голубая лагуна», изданной в Америке в 1980 году. Лосев там опубликовал свое блестящее эссе «Тулупы мы», воспоминания об этой группе.
И.Чайковская: А я о Красильникове не знала до этой статьи, вернее, до стихотворения, на которое наткнулась еще до нее, — «Памяти Михаила Красильникова». Оно для меня из тех самых, «гениальных». Посвящено другу юности, видно, очень важному человеку в жизни Лосева. Сильно пьющий, побывавший «за политику» в лагере, живший в Латвии, куда Лосев летом к нему приезжал. В этих стихах тоже есть некоторый налет фирменной лосевской иронии, но очень легкий.
Песок балтийских дюн,
отмытый добела,
еще хранит твой след,
немного косолапый.
Усталая душа! Спасибо, что была,
подай оттуда знак — блесни,
дождем покапай.
Ну, как там в будущем,
дружище-футурист,
в конце женитьб и служб,
и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся.
Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем,
мы покурим.
Ведь твой прохладный рай
на Латвию похож,
но только выше — за закатными лучами.
Там, руки за спину,
ты в облаке бредешь,
привратник вслед бредет
и брякает ключами.
(1997)
Игра здесь есть, конечно. Предложение подать «знак» с неба, вопрос к другу-футуристу: «как там в будущем?» В раю, где оказался друг, назначается встреча, на которой планируется выпить и покурить. И вообще рай похож на Латвию летом, он прохладный. И Михаил, хотя и бредет в облаке, очень напоминает подконвойного — «руки за спину», а брякающий ключами привратник — похож и на тюремщика, и на Петра-ключаря у райских врат. И однако, какое создается редкое ощущение — грустное и светлое одновременно.
Вообще если знать некоторые эпизоды, рассказанные в статье, как Михаил с друзьями, в числе коих был и Леша Лифшиц, собирал бутылки, чтобы хватило на питие, как компания сдавала кровь опять же для этих целей, и как Красильников, даже в этом своем обличье, сохранял для окружающих силу нравственного авторитета... если все это знать, то легко можно вставить лосевские стихи в канву известного древнерусского апокрифа «Повесть о бражнике, како вниде в рай». Филолог Лосев, конечно же, был знаком с этим апокрифом.
Вас, Соломон, не удивляет, с какой легкостью Лосев рассказывает об этих эпизодах своей юности: сборе бутылок, сдаче крови?
С.Волков: Тут у меня несколько иные соображения. То, о чем вы говорите, это как раз скорее литературная игра, конструирование некоего мифа. Но об этом, именно в связи с Лосевым, надо поговорить особо.
Добавить комментарий