britten-portrait w.jpg
Бенджамин Бриттен о «Песне земли» Густава Малера
Вечером короткого мартовского дня 1964 года я с волнением вошел в номер на двенадцатом этаже московской гостиницы «Украина», чтобы взять интервью у Бенджамина Бриттена. Единственный свет в комнате исходил от настольной лампы, высветив руки композитора, который что-то писал. Он попросил меня подождать несколько минут, а закончив писать, cказал: «Мне нужно послать так много открыток из Москвы — каждому участнику детского хора, который выступал на фестивале в Альдебурге».
Я живо вспомнил этот момент, когда вместе с миллиардом телезрителей во всем мире смотрел великолепную церемонию открытия 30-х Олимпийских игр в Лондоне. В самом начале церемонии меня тронуло прекрасное пение огромного детского хора. Мне показалось, что дети исполняли музыку Бриттена, хотя не ручаюсь — наши поверхностные комментаторы предпочитают не сообщать, кто автор музыки. Именно в тот момент мне вдруг вспомнилось о столетии со дня рождения величайшего английского композитора — и одновременно подумалось, что как только минуют олимпиадные страсти, его соотечественники непременно начнут готовиться к этому событию национального и мирового масштаба. Наверняка, в Альдебурге и в других городах Великобритании зазвучат детские хоры, ведь Бриттен написал столько проникновенных произведений для детей... Бесспорно, возобновятся постановки опер — у него их тринадцать. Причем, не только в Лондоне, но и в Ла Скала, и в нью-йоркской Метрополитен-опере, где уже идут бриттеновские «Билли Бад» и «Питер Граймс»; в концертных залах мира будут исполняться его симфонии и камерная музыка, а в России, надо полагать, сыграют произведения, которые Бриттен посвятил своим друзьям: Шостаковичу, Ростроповичу, Вишневской.
В конце 1962 года я невольно поучаствовал в самом скромном качестве в подготовке к празднованию пятидесятилетия Бенджамина Бриттена. В Англии как иллюстрированное сопровождение к серии юбилейных концертов запланировали издать роскошный журнал, для которого, наряду с другими прославленными деятелями мировой культуры, вызвался написать статью Мстислав Ростропович. Как всегда у Славы времени было в обрез, и о своем обязательстве он вспомнил лишь тогда, когда ему сообщили, что журнал уже готов, нехватает только его статьи, и в его распоряжении осталось два дня до последней оказии. Мы жили со Славой на одном этаже композиторского кооперативного дома, и поздно вечером он принес мне написанный от руки текст объемной статьи — эта рукопись хранится у меня до сих пор — для перевода на английский язык... за один день. Я рьяно взялся за перевод, но вскоре понял, что выполнить его за столь короткий срок мне не под силу. Утром я пошел на радио, где в то время работал в английской редакции, и обратился за помощью к Берни Куперу, блестящему переводчику, проведшему детство и юность в Америке, и единственному, кто мог точно перевести Славин текст в таком спринтерском темпе. Разумеется, Купер был по горло занят текучкой, но он высоко ценил талант Ростроповича, поэтому поддался на мои уговоры. Уже на следующий день после работы я с радостью отнес Славе перевод, уверенный в том, что Купер сумел донести до читателей и его юмор, и эмоциональность. Задача, надо сказать, была не из простых: чуть ли не в каждой строчке Ростропович клялся в своей безмерной любви к музыке и личности Бенни, как он ласково называл Бриттена. Приведу отрывок из этой статьи, на русском языке ранее никогда не печатавшейся:
«Великая и благородная человеческая сущность Бриттена одинаково питает любые проявления его музыкального гения: произведения Бриттена — это его автопортрет человека, Бриттен-пианист очень похож на Бриттена-композитора, а Бриттен-дирижер, подобно Бриттену-пианисту, заставляет любую музыку, которой он дирижирует, прямо «заползать» без всяких помех в душу слушателя. Музыка, проходящая через натуру Бриттена, как бы очищается и предстает в своей первозданной красоте».
britten and messerer w.jpg
И вот в тот самый мартовский вечер я оказался наедине с Бриттеном. Мы сидели за столом, который освещала настольная лампа. Непроизвольно мой взгляд упал на лежавшую на нем книгу. Это был роман Диккенса «Давид Копперфильд», прочитанный всеми нами в детстве. Перехватив мой взгляд, Бриттен заметил, что перечитывает этот роман хотя бы один раз в год, чтобы судить о том, как изменились его собственные воззрения, насколько он стал взрослее или даже состарился... Мне же тогда показалось, что, общаясь в письмах со своими юными друзьями из детского хора, он как бы стремился приблизиться к ним духовно и потому читал то, что любят читать они.
По-моему, ни один другой композитор не проникал так глубоко в детскую психологию, не умел так правдиво передать детские интонации, как Бриттен. Меня в этом убедила его опера «Поворот винта» (Turn of the Screw), показанная тогда же в Москве Английской оперной труппой, кою Бриттен же и основал вскоре после Второй мировой войны. Пожалуй, никакая другая современная опера не потрясла меня так, как эта камерная опера с несколькими действующими лицами, где главные партии исполняют два подростка — мальчик и девочка. Бриттен написал ее по роману своего любимого автора Генри Джеймса, одного из самых утонченных стилистов в английской литературе. Отмечу, кстати, что в недавно опубликованном «Гуглом» перечне писателей, на которых чаще всего ссылаются в Интернете, Генри Джеймс стоит пятым, вслед за Шекспиром, Гете, Вольтером и Гюго. Сюжет новеллы поразительный. Даже первые слова оперы звучат так: «Эта история поразительна!»
Это жутковатая и завораживающая история, с привидениями, с духом дьявола в образе погибшего наставника детей, который вырисовывается в тумане не то наяву, не то в детском воображении. Напряжение усиливается с каждой из 8 сцен, пока не срывается в трагедию... Отсюда и название — «Поворот винта». Однако пересказывать сложный сюжет я не буду — любой желающий может посмотреть этот шедевр на You Тube. Там имеется снятый по опере Бриттена фильм с чудесными голосами и талантливыми актерами. Правда, для прояснения интриги авторам этого фильма вздумалось вмонтировать предысторию в виде длинной сцены, идущей без слов и без музыки, под щебетание птиц в роскошном парке. У Бриттена этого, конечно, нет. К сожалению, фильм титрован на одном из скандинавских языков, отчего в речитативах слова разобрать нелегко... Не случайно ведь в Метрополитен-опере, например, реплики певцов возникают на малом экране напротив вашего кресла, даже если они поют по-английски.
Но и без всяких слов вас глубоко взволнует музыка. В упоминавшейся выше статье Cлава вспоминает, каким «глубочайшим» впечатлением от оперы проникся Д.Д.Шостакович на Эдинбургском фестивале в 1962 году: «После спектакля весь вечер Дмитрий Дмитриевич восторгался оперой и с тех пор стал горячим почитателем таланта Бриттена, а его виолончельную сонату (посвященную Ростроповичу — А.М.) рассматривал как одно из лучших произведений виолончельной камерной музыки».
Однако вернемся к детским хорам, играющим столь важную роль в творчестве английского мастера. Проявив очень рано, можно сказать, «моцартовский» талант игры на рояле, а позже на альте, Бриттен тем не менее больше всего полюбил пение в детском хоре. Его ранним музыкальным образованием занималась мать, обладательница прекрасного меццо-сопрано, вышедшая из семьи музыкантов и художников. Эдит Бриттен руководила церковным хором в их родном городке, рыболовецком порте Ловерстофте, по соседству с Альдебургом. В юношеские годы они с матерью устраивали домашние концерты, на которых играли в четыре руки, исполняли песни Шуберта и самого Бена на стихи Лонгфелло и других поэтов. Оба они участвовали в исполнении месс Генделя. А первую собственную мессу для хора, солистов и камерного оркестра Бриттен написал в двенадцатилетнем возрасте.
У Бена были две сестры и брат, но лишь он один проявил исключительные музыкальные способности, благодаря которым стал любимцем артистичной Эдит. Она уверилась сама и уверяла в этом других, что ее сын гениален: Бен, объявляла Эдит друзьям и знакомым, станет четвертым великим «Б» вслед за хрестоматийно известным композиторским трио — Бах, Бетховен и Брамс. О психологических отклонениях у мальчиков, вызванных неуемной материнской любовью и открытым предпочтением данного сына другим детям, писал в свое время Сигизмунд Фрейд. Жизнь Бриттена подтверждает эту гипотезу. Для него ранняя смерть матери явилась трагедией, восполнить которую он, как ни старался, не смог всю последующую жизнь, подсознательно ища в отношениях с людьми то материнское обожание, к которому привык в детстве. Во всяком случае, в его творчестве отразились и неудовлетворенность, и одиночество, и боль утраты самого дорогого человека. И еще, на мой взгляд, неудовлетворенность от бездетности — по той же причине, что и у Чайковского, и у Одена...
Бенджамин Бриттен любил путешествовать — побывал во многих странах: в Индии, Индонезии, Японии, Китае, странах Латинской Америки, в России, Армении, Канаде, США, и музыкальные мотивы разных народов прослеживаются в его произведениях. Но где бы он ни был, его властно тянуло на восточное побережье Англии, в места, где он родился и прожил до самой смерти. Несколько лет до и во время Второй мировой войны Бриттен провел в Америке, в Нью-Йорке и в Лонг-Айленде, на берегу океана. Не будет преувеличением утверждать, что его произведения пронизывали более других мотивов звуковые образы океана с круговертью птиц над волнами — «охота» на птиц с биноклем в руках стала его излюбленным занятием.
На берегу моря разворачивается действие первой оперы Бриттена «Питер Граймс» — суровые и суеверные рыбаки подозревают Граймса в убийстве своего ученика, что приводит к его сумасшествию и гибели в бушующих волнах. Опера, признает Бриттен, писалась под большим влиянием «Бориса Годунова» Мусоргского, с его контрастным противопоставлением народа и личности, выраженным в партиях хора и солистов. Предваряет каждое из четырех действий оперы интерлюдия — оркестр живописует море в его различных ипостасях. Интерлюдии эти: «Рассвет», «Воскресное утро», «Лунный свет», «Шторм», нередко исполняются в симфонических концертах и опять же присутствуют в хорошей записи на You Tube. В основу сюжета Бриттен положил поэму английского поэта ХVIII века Джорджа Крабба, уроженца Альдебурга. Он нашел эту поэму на книжном развале в Нью-Йорке а, прочитав, понял — это перст судьбы, он должен написать оперу на этот сюжет, возвратившись в родные края.
Своим замыслом Бриттен заинтересовал Сергея Кусевицкого, главного дирижера Бостонского оркестра, и тот выделил на его осуществление 1000 долларов при условии, что опера впервые будет исполнена в Танглвуде, близ Бостона, на фестивале симфонической музыки, основанном этим выдающимся русским эмигрантом. Во время работы над оперой Бриттен испытывал приступы ностальгии, неодолимое желание вернуться в Англию, невзирая даже на угрозу пассажирским судам в Атлантическом океане, исходившую от немецких подлодок.
Выполнив американские контракты, в частности, написав музыку к нескольким голливудским фильмам и концерт для Бенни Гудмана, он в 1942 году сел на шведский грузовой пароход и на нем добрался до разоренной бомбежками Англии. Бриттен поселился со своим другом, знаменитым тенором Питером Пирсом, как и следовало ожидать, на берегу моря, в Альдебурге, на улице имени того самого Крабба. Правда, спустя лет десять, когда к Бриттену пришла слава, ему стали мешать многочисленные туристы, останавливавшиеся перед домом, чтобы поглазеть на работавшего за окном композитора. Пришлось переехать за милю от моря в большой старинный дом в глубине усадьбы с увитым плющом фасадом.
Именно этот дом под названием Red House упоминает в своей статье Ростропович: «Дом Бриттена на это время превращается одновременно в штаб фестиваля и в гостиницу, где живут друзья Бенни. Энергия и работоспособность Бриттена во время фестиваля феноменальны. Он является его сердцем и мозгом, участвуя в нем и как организатор, и как композитор, и как пианист, и как дирижер, бывая на всех репетициях и концертах, занимаясь буквально всеми делами фестиваля».
Трудолюбие и упорство — непременные качества первопроходца, каковым явился Бриттен для Англии. В отличие от других европейских стран, Англия долгое время не давала миру значительных композиторов, и ей приходилось «импортировать» уже признанных мэтров. Так, в Англии создавали свои гениальные произведения Гендель, Гайдн и Мендельсон, нередко называя их «английскими» или «шотландскими». Бриттену принадлежит заслуга создания национального оперного театра, для которого по крайней мере раз в два года он сочинял новую оперу. В то время публика в Англии еще не привыкла к современной музыке, и ему приходилось «обкатывать» свои новые произведения на уже зарекомендовавших себя фестивалях в Германии, Швейцарии и Франции. И вот однажды, во время утомительных гастролей, Питер Пирс воскликнул: «А почему бы нам не основать свой собственный фестиваль в Альдебурге?» Бриттен с энтузиазмом поддержал эту идею.
Сказано — сделано, и с годами, набрав темп, фестиваль стал настолько популярным, что в старом концертном зале не оставалось места для любителей музыки из разных стран. Решено было построить новый театр, его торжественно открывала сама королева Елизавета. Между прочим, она присвоила Бриттену дворянское звание «Барона Альдебургского». Во время интервью, опубликованном в «Советской Культуре» 26 марта 1964 года, я попросил композитора рассказать о своем городе и о фестивале:
«Я очень люблю Альдебург, сказал композитор. — Не знаю более живописного уголка в Англии. Каждый день я совершаю прогулки по его окрестностям и любуюсь ажурными готическими соборами, рыбацкими деревушками, болотистыми берегами... Здесь родились и работали наши лучшие художники Констэбль и Гейнсборо, мой любимый поэт Крабб. В 1948 году Питер Пирс предложил устроить в Альдебурге фестиваль. С тех пор каждый июнь к нам приезжают друзья — музыканты из разных стран. Мы ставим оперы, выступаем в концертах, организуем дискуссии. Большинство моих сочинений было впервые исполнено на Альдебургских фестивалях. Последнюю мою оперу на сюжет одной японской пьесы «Река Серлю» (River Cerlew) мы думаем исполнить в Альдебургском соборе. Там же мы с Ростроповичем впервые в Англии сыграем мою симфонию для виолончели».
Премьера этой симфонии состоялась во время Фестиваля английской музыки в Москве в 1964 году, и я помню, как Бриттену и Ростроповичу пришлось на бис повторить финал, вызвавший бурю оваций. Акустика Большого зала консерватории Бриттену понравилась, хотя, по его мнению, лучше всего музыку слушать в готическом соборе, особенно если полифония произведения учитывает резонанс данного конкретного собора. Сочиняя музыку, он представлял себе и зал, в котором она будет исполняться, и конкретных исполнителей. В споре с некоторыми критиками, недовольными тем, что его музыка «слишком доступна», он говорил: «нет ничего плохого в том, что композитор стремится написать музыку, которая бы вдохновляла людей, трогала их, успокаивала, развлекала или даже чему-то учила».
Верный себе и своему кредо, сразу после окончания Второй мировой войны Бриттен вместе с прославленным скрипачом Иегуди Менухиным поехал в Германию, где они выступали перед бывшими узниками «лагерей смерти». Композитор был настолько потрясен увиденным, что, по его словам, «страшные воспоминания об этом проявились во всех произведениях, написанных им впоследствии». Этот его настрой безусловно сказался на общей интонации цикла песен на стихи Джона Донна, созданном им сразу по возвращении из Германии. Можно предположить, что, не преследуемый видениями Бельцена и его узников, Бриттен не сочинил бы самого значительного своего произведения — «Реквиема войне», который он приурочил к освящению восстановленного собора в Ковентри — городе, полностью разрушенном немецкими бомбардировками. Между прочим, ту дьявольскую бомбежку в начале 1942 года нацисты проводили под изуверским кодом — «Лунная соната». Эпиграфом к реквиему Бриттен взял такие строки: «Я пишу о войне, о страданиях, которые она несет. Моя поэзия печальна. Но долг поэта предупредить людей».
«Эти слова принадлежат гениальному английскому поэту Уилфриду Оуэну, погибшему в возрасте 25 лет, — сказал мне Бриттен в интервью. — В его поэзии звучит страстная ненависть к войне, к насилию. Такая же ненависть звучит и в музыке Шостаковича, и в произведениях лучших художников мира. Гуманизм этих произведений сделал их достоянием людей всех национальностей. Меня очень радовало, что в первой записи моего реквиема приняли участие выдающиеся артисты из разных стран: Галина Вишневская, Питер Пирс, Фишер Дискау. Разве такое содружество не сближает нас?»
Им, своим русским друзьям, каждому из них персонально, Бриттен посвятил впоследствии выдающиеся произведения. Так, по заказу Галины Вишневской он написал цикл романсов на стихи Пушкина. Задуман этот цикл был во время совместного музицирования Бриттена с Ростроповичем и Вишневской на отдыхе в Армении и впервые исполнен в музее Пушкина в Михайловском. Его последняя песня называется «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы». В аккомпанементе там явно слышится имитация боя часов. Питер Пирс в книге «Путевые заметки» (Travel diaries) пишет, что исполняли они эту музыку при свечах и, когда замолкли последние слова романса, внезапно и мистически стали в том же темпе отбивать полночь старинные часы, сохранившиеся в музее с пушкинских времен. Все в зале смолкли, завороженные. И вот тогда-то Бриттену пришло в голову название для своего цикла — «Эхо поэта».
Возвращаясь к «Реквиему войне», его первоклассное исполнение — я вновь отсылаю за ним читателей на You Тube — состоялось через много лет после смерти композитора, в 1993 году, в лондонском «Альберт Холле» под управлением Мстислава Ростроповича.
Благодаря личной дружбе с Ростроповичем, Вишневской, Шостаковичем, Рихтером и в не меньшей степени благодаря своему пацифистскому мировоззрению, Бриттен стал желанным гостем в СССР и, в какой-то степени, даже символом хрущевской оттепели, правда, лишь на короткое время. Апогеем англо-советских культурных связей в тот период явился контракт, предложенный Бриттену Большим театром на оперу «Анна Каренина», с Галиной Вишневской в заглавной роли. Создать либретто Бриттен поручил Колину Грэму, выдающемуся писателю и продюсеру, поставившему последние оперы композитора.
И вот первый вариант либретто уже готов, пора приступать к репетициям... Но в 1968 году советские войска вторглись в Чехословакию, и в знак протеста Бриттен отказался и от контракта, и от поездок в СССР, где он уже больше никогда не бывал...
britten rostropovich1965 w.jpg
Вставал он ранним утром, принимал холодный душ — привычка, выработанная спартанской закалкой в частной мужской школе Грешэм, в Норфолке; с девяти до часа сочинял музыку, потом писал письма и шел с собакой на прогулку, вооружившись биноклем, чтобы понаблюдать за птицами. Во время прогулки он также составлял перечень дел на завтра. Планирование, по его словам, давалось ему легко, но настоящие мучения начинались тогда, когда он пытался найти лучшие ноты, раскрывающие замысел. В пять вечера неизменный английский файв-о-клок. Приготовление чая Бриттен не доверял никому — сам смешивал несколько любимых сортов и заваривал. После чая мэтр возобновлял занятия в студии: читал или слушал музыку. В восемь — ужин, который по-английски считается обедом, потом беседы с друзьями у камина и прослушивание перед сном квартетов с партитурой в руках.
Хотя в 70-х годах Бриттен уже не бывал в СССР, его русские друзья продолжали приезжать в Альдебург. В 1972 году Шостакович провел день в «Красном доме», хозяину которого он посвятил свою предпоследнюю 14 симфонию. Собственно сама идея симфонии, включающая стихи четырех поэтов — Лорки, Аполинера, Рильке и Кюхельбекера на тему смерти, родилась у композитора в значительной степени под влиянием «Реквиема войне» Бриттена. А в стихотворении Кюхельбекера, обращенном к лицейскому другу Дельвигу, Бриттен не мог не заметить строчки, которые явно могли быть отнесены к его дружбе с Шостаковичем. Тем более, что в сопровождении в этот миг проходит и подхватывается виолончелями мелодия, словно заимствованная из Первой виолончельной сюиты Бриттена. Вот эти строки:
Исполненный благодарности Бриттен решил сделать исключение из своих правил — никогда не показывать незаконченное произведение. Он познакомил Шостаковича с партитурой своей новой оперы, работа над которой была еще далека от конца. Шостакович изучал партитуру в течение двух часов, в то время как Бриттен с волнением ждал в соседней комнате. Когда, наконец, Шостакович появился, улыбка на его лице сказала Бриттену больше любых хвалебных слов.
Так, читая партитуру, Шостакович «услышал» «Смерть в Венеции», последнюю оперу Бриттена, замысел которой, по всей вероятности, Бриттен припас к своему творческому финалу. Я имею в виду, сколь высоко ценил он Томаса Манна, на сюжет рассказа которого задумана опера. И как обожал Венецию — саму по себе, разумеется, но еще и как город премьерного исполнения нескольких его произведений, включая любимую его оперу «Поворот винта». Прототипом главного героя стал, скорее всего, его любимейший композитор Густав Малер — рассказ написан через несколько дней после его кончины, и именно бессмертное адажио из Пятой симфонии Малера звучит в одноименном фильме Висконти. Тема рассказа Манна тоже была ему очень близка: писатель, уехав от вполне буржуазной семьи в Вене, стремится в Венеции вновь обрести утраченное вдохновение, постичь высокую, «апполониеву» чистоту в искусстве, но его посещает не божественная, а земная, «дионисиева» любовь. Она же становится пусть и не впрямую причиной его смерти. Невзирая на предупреждения о начавшейся эпидемии холеры в Венеции, герой рассказа не уезжает, а неотступно, день за днем следует за прекрасным юношей — символом красоты, так ни разу и не решившись заговорить с ним. Одинокий и больной, он умирает на пляже, устремив взгляд на волны прибоя. Последний «аккорд» рассказа дает Бриттену возможность снова, как и в других его произведениях, воспеть искупительную мощь океана, провозгласив торжество любви, вопреки смерти.
Бриттен умер в 1976-м, пережив Шостаковича всего на один год. Буквально за день до смерти Слава прилетeл из Соединенных Штатов в последний раз увидеться со своим другом, и Бриттен передал ему почти законченную ораторию «Прославим мы людей великих» (Praise We Great Men), написанную на стихи Эдит Ситвел (Эдит, если помните, звали его мать) — ее заказал Ростропович для руководимого им Национального симфонического оркестра в Вашингтоне. На похоронах Бриттена детский хор исполнял «Гимн девственнице» (Hymn to the Virgin), сочиненный Бриттеном, когда ему было 16 лет. Таким он и остался в памяти друзей и всех тех, включая меня, кто неоднократно встречался с ним по жизни — юным в душе, сродственным природе, вдохновенным до самозабвения в творчестве...
Добавить комментарий