Sergej mikhalkov s synom asndreem.jpeg
Знаменательно, что такую поговорку процитировал знаменитый режиссер в интервью, опубликованном к его семидесятипятилетию: услышал от своего отца, запомнившего это с детства при частом повторе его матери. Имя режиссера Андрей Кончаловский, отец его Сергей Михалков.
Едва ли есть другая семья, или точнее клан, о котором в СССР, а теперь в России столько бы распространялось различных мнений, слухов, сплетен. Хотя то, что представители клана Михалковых-Кончаловских в родстве и с Суриковым, и с Юлианом Семеновым, обсуждалось, обсуждается как в прошлом веке, так и в нынешнем, обосновано многими факторами. Действительно, редкий случай, чтобы даровитость, успешность, затейливость биографий, способность при любых обстоятельствах оставаться, что называется, на плаву, наследовались из поколения в поколение. В чем секрет подобного благоволения судьбы? Везение? Или...
Андрей, Андрон Кончаловский признает как само собой разумеющееся, что он вырос в необычной семье. Ну, еще бы! Хотя вряд ли надо ставить на первый план привилегированность этой во всех смыслах необычной семьи. Необычность безмятежной не бывает, конфликты тут непременно сопутствуют, одних ломая, других закаляя. В подробности вникать нет смысла, но факт, что оба сына Сергея Владимировича Михалкова и Наталии Петровны Кончаловской, воспитываемые в одинаковых условиях, в той же самой атмосфере, оказались в итоге абсолютно разными, в творчестве, в мировоззрении, взглядах, укладе, личном выборе.
По общеизвестным сведениям, братья изначально, как часто бывает, ну как бы поделили родительскую приязнь. Андрон считался маминым, Никита папиным. Разве что тембр голоса обоих удивительно совпадал с отцовским, правда, без заикания. Но то, что Андрон взял фамилию матери кое о чем свидетельствует.
Некоторое отступление. Мне было девятнадцать лет, когда в Коктебеле в писательском доме творчества возник ослепительный десант, взорвавший тамошний рутинный распорядок. К своим друзьям-ровесникам, Андрону Кончаловскому, только что отснявшему «Дворянское гнездо», и композитору Славе Овчинникову, тоже испытывавшему эйфорию массовой популярности, на ослепительно-красной иномарке, то ли «Форде», то ли «Порше», примчался сын Шостаковича Максим. Писатели в возрасте притихли от такого фейерверка молодого задора, раскованности, на грани эпатажа. К тому же это совпало с празднованием тридцатитрехлетия Андрона. Я была ошеломлена, что Андрон меня туда пригласил. В предгорье на костре изжаривался барашек, лилось молодое вино, а я, моложе их всех, пребывала в обмороке: как, почему в такое искрометное, звездное общество затесалась?
Еще удивительней, что Андрон-именинник заботливо меня там опекал. Вот уж не ожидала. Совпало: в коттедже, где я жила с родителями на втором этаже, на первом он со своим соавтором по работе над сценарием поселился. Здрасьте-здрасьте. Но, видимо, он обратил на меня свой благосклонный взор из-за моей некоей несуразности, воспринимаемой как странность моими, куда более продвинутыми в житейском опыте сверстниками, которые в свою очередь и мною отторгались. Но комплексов при том никаких не испытывала, то есть не сознавала, что они есть. Моя серьёзность, насупленная неулыбчивость, полагаю, забавляла Андрона как режиссера-профессионала, ищущего всегда, повсюду отличных от прочих персонажей? Но сказалось еще и другое, в чем уверена теперь. Он, баловень, сердцеед и сердцевед, проникся сочувствием к моему одиночеству, что я сама не ощущала. Угадал то, что пережил сам?
Никогда ни с кем, ни до, ни после я не испытывала такого давления мощной личности. Но что есть, то есть: слушать, впитывать умела. И он, из-за того, как я ему жадно, зачарованно внимала, сам увлекался, как творческим натурам свойственно, забывая что вся его аудитория — это я, неуклюжая девчонка, разве что начитанная, а во всем прочем дремучая, отсталая. Но зверски памятливая, о чем ни я, ни он тогда не подозревали.
За его щедрость со мной навсегда сохранила признательность. Он мне говорил о Сальери, прекрасном композиторе, оклеветанном молвой. О рассказе Платонова «Река Потудань», и как только вернулась в Москву, сразу нашла в сборнике Платонова этот рассказ и, обмирая, прочла.
Забегая вперед, скажу, что увидев «Любовники Марии», экранизацию Кончаловского шедевра Платонова, жившего тогда в США, с Настасьей Кински, сама находясь в Женеве, ощутила сокрушительное разочарование. Не о том, не про то он говорил, когда я брела за ним по тропинке в Лягушачью бухту. Что же с ним произошло?
А ничего. Просто они такие, Михалковы, даже если и Кончаловские. После пронзительно-щемящей «Аси хромоножки», со стоном к народной беде, исторгнутым столичным пижоном, — пошлая лабуда «Сибириада». Да и брат Никита, сделав фильм «Незаконченная пьеса для механического пианино», с изумляющим Калягиным, ввергся во что?
Может быть, потому они и выживали, что очень хорошо знали страну, в которой родились?
Но в той же прогулке в Лягушачью бухту Андрон изрек мне два пророчества. Во-первых, я повзрослею тогда, когда впервые удеру со своим любовником в Ленинград, где-то в возрасте двадцати пяти лет, что мне показалось настолько диким, что я никак не отреагировала. А во-вторых, я непременно дистанцируюсь, отрекусь от своего отца, как и он, Андрон, от своего отрекся, потому что поколение ортодоксов, монстров кроме отвращения ничего другого не может вызывать. Вот тут я рассвирепела: вы — не я, и не навязывайте мне своего отца, я своего буду любить всегда! Андрон ухмыльнулся, посмотрим, мол, увидим.
И вот увидела, прочитав интервью с семидесятипятилетним мэтром Андреем Сергеевичем Михалковым-Кончаловским. Он с большой охотой отвечал на вопросы корреспондента именно о своем отце, неизбежные, но ракурс, им выбранный, меня весьма подивил. «Монстра», ортодокса, карьериста из того поколения сын нежно называл папой, совсем по-детски, вдруг как бы осознав то сложное время, безжалостное, беспощадное к людям.
Почему же такой умница, так трезво, ясно мыслящий человек, безусловно талантливый, только теперь узрел то, что я инстинктом учуяла с малолетства? — Подоплеку, изнанку тех привилегий, которыми пользовались баловни, как считалось, той зверской эпохи. И чем, как за это платили. И мы платим, их дети. Оправдать трудно, а вот понять можно. Но пытаюсь. И мне не сложно вообразить, что осталось бы от моей независимости, свободы, живи я там тогда. И будь у меня семья, зависимая полностью от любого моего неверного шага.
С детства знала, что мой отец боится не за себя — за меня. Он-то родился-вырос в сибирской ссылке, в нужде обвыкнув, в семье меньшевиков — клеймо. Отец Андрона из дворян — тоже клеймо. Как выживать? Да вот так, сгибаясь и в постоянном страхе.
Вот на их, наших родителей страхе, такой ценой, так оплаченной, мы, их дети, получили свободу. И право на словоблудие, без риска быть отправленными в места отдаленные, откуда никто никогда не покалеченным не вышел. Если выжил.
От интервью юбилейного с Андреем Сергеевичем Михалковым-Кончаловским у меня осталось двойственное впечатление. С одной стороны, он мне в августе в Коктебеле много, щедро дал. А с другой, у меня рухнули иллюзии в полезности, нужности наставлений кого-либо. Только сам, собственным лбом упираешься в то, что только сам можешь осмыслить. И никто тебе тут не поможет. И только сам ты себе судья.
Добавить комментарий