Moscow,_Scherbakovskaya_Street-w.jpg
День начался с визита к нотариусу, который в России — важное лицо, а у нас — ноль без палочки.
Любой из нас может заплатить какую-то мелкую сумму и сделаться американским нотариусом. Я еще помню времена, когда это стоило 50 долларов в год; с другой стороны, я помню времена, когда сигареты стоили 40 центов пачка, а метро — 35. А в России нотариус — это биг дил и ведет себя соответственно.
В Америке он обычно работает в банке и по совместительству нотаризует справки об освобождении и другие ходовые документы. Если это ваш банк, то денег он не берет.
И над ним не висит портрет Обамыча. Если банк, конечно, не в Гарлеме. А в Москве на стене нотариальной конторы красовался портрет Лиллипутина, притом я сказал «красовался» не случайно: портрет по виду был раскрашенный, а не цветной.
Могу представить, что сказали бы по этому поводу мои московские знакомые, которые в массе своей настроены к Путину неприязненно. Один, например, с раздражением вспоминал, как тот пренебрежительно назвал «двушечкой» двухлетний срок, отвешенный юным санклюлоткам из «Пусси райот».
В Нью-Йорке я не интересуюсь российской жизнью и поэтому не знал этой детали, москвич же привел ее в объяснение своего намерения на старости лет покинуть Россию и жить на чужбине на сдачу своего московского жилфонда.
За три полных дня, проведенных в середине февраля в Москве, я никаких свинцовых мерзостей не заметил. Не считая льда, по которому я давно разучился ходить и поэтому в четверг на нем растянулся. В юности меня учили падать, поэтому я на лету сгруппировался и ничего не сломал, а приземлился на спину и задницу. Спина больше почти не болит, но высидеть потом десятичасовой перелет в Нью-Йорк на сиротском самолетном кресле было нелегко.
Притом лед был такой скользкий, что я не сразу с него встал, потому что на нем разъезжались ладони, на которые я тщился опереться. Так и корчился на льду, как большой жук на стекле. Можно было, конечно, ждать, пока он растает, но у меня кончалась виза, и пришлось враскоряку вставать.
Хорошо, что шел не из винного, а то бы все побил.
Когда я пожаловался одному однокласснику, он заметил, что несколько лет назад сломал себе таким образом левую руку. А потом правую, которая до сих пор не вполне поднимается вверх. Такой вариант затруднил бы мне колку дров, поэтому я обрадовался, что шмякнулся спиною.
Я уже исполнил этот смертельный номер в прошлом году, когда упал с высокой кучи дров. Тоже в полете сгруппировался и потом лежал на спине минут 20, боясь пошевелиться и обнаружить, что я что-то себе сломал. Пока я лежал, в грудь мне впился энцефалитный клещ.
К этому времени мне уже осточертело жрать антибиотики, и я понадеялся на авось. И пронесло.
Другая свинцовая мерзость наблюдалась мною в Москве, когда я ехал по окружной в фургоне «Ритуала» на циклопическое Митинское кладбище. По дороге я вдруг обратил внимание, что противоположная сторона МКАД совершенно пуста.
В Америке такое бывает, когда впереди большая авария, и менты временно перегораживают шоссе. Но из этого объяснения выбивались гаишники с палочками или их машины, которые стоя мигали на обочинах вместо того, чтобы устремиться к месту ДТП. Через несколько километров до меня дошло, что автостраду перекрыли в ожидании начальственного кортежа.
Скоро он и впрямь пронесся навстречу в окружении мигающих полицейских машин иностранного производства. Кортеж был неважнецкий: два-три членовоза и какой-то пестрый микроавтобус, на котором Кремль, возможно, разместил за деньги рекламу. Подумал я, но неуверенно, поэтому до сих пор ни с кем этим предположением не делился.
Ну ладно: проехал, и Бог с ним, открывайте движение. Но мы ехали километр за километром, а магистраль была так же девственно пуста. Чтобы враг не нагнал кортеж сзади? Еще одна загадка бытия.
У нас я этого унизительного зрелища ни разу не видел, но, с другой стороны, я живу не в столице, где гнездится большое начальство. Пусть мне вашингтонцы скажут, бывает ли такое у них. Тут я, впрочем, вспомнил, что наши президенты по большей части не ездят по земной тверди, а летают над нею на толстых вертолетах, паркующихся на газоне Белого дома.
В Москве же, как мне жаловались, проезды начальственных кортежей есть источник больших неудобств для населения. Один знакомый говорит, что недавно прождал из-за этого в пробке 45 минут. Знакомая поведала, что как-то прождала 4 часа.
Недаром я ездил там только на метро, которое стоит меньше доллара, и в нем работают мобильники, а от пассажирок невозможно оторвать глаз. Из Шереметьева я тоже езжу в город лишь на поезде, который довозит до Белорусского вокзала. Или Берты, как звали его в мои годы тамошние уранисты. Геи по-нынешнему.
Побывав у нотариуса, я сел в метро и доехал до Пушкинской площади в район своего детства. Я договорился напоследок встретиться с Аллой Бут, женой американского узника, но она застряла в МИДе, а потом тоже у нотариуса, хотя и другого, и мне надо было убить пару часов. Ноги сами привели меня в «Елисеевский» — одно из тех мест, где я сложился как личность.
В детстве я настоялся в его дворе в очередях за мукой, а потом в винном отделе за «Токайским» и «Кубанской» за 2.65, за распив которой во время экскурсий в Зоологический музей меня выгнали в седьмом классе на неделю из школы. Вместе со мною по делу проходили соученики Миша Любезнов, сын актера Ивана Любезнова, покорявшего народ исполнением басен, и приблатненный люберецкий поэт Юра Леонтьев.
Настали другие времена, и теперь в Зоологическом музее прилюдно совокупляются диссиденты новой формации, в том числе Надежда Толоконникова, впоследствии из «Пусси райот», и ее щуплый муж Верзилов. Увы, нам это не пришло в голову, хотя, казалось бы, мысль лежит на поверхности.
«Елисеев» сейчас так роскошен, как те западные магазины, под влиянием которых советские люди толпами просили политического убежища. И даже роскошнее. Но кусается. «Божественно красиво, но безбожно дорого», как якобы говорил патриарх всея Руси Алексий о ресторане на озере Риц.
Были времена, когда я печатал в «Новом русском слове» списки всех товаров в московских магазинах, благо и товаров, и магазинов было кот наплакал. Но это было очень давно. Сейчас бы я это не потянул. В «Елисееве» есть, что называется, все. Кроме покупателей. То есть имеются и они, но, по моим наблюдениям, недостаточно, чтобы окупить это великолепие.
Это еще одна тайна московской жизни. В ГУМе ряды дорогих бутиков с пригожими приказчицами и охранниками, но и там практически нет покупателей. Эту тайну неизменно объясняют словом «отмывают», экономический смысл которого для меня в данном контексте загадочен.
Мой бывший однокашник любит хороший коньяк, но редко может себе его позволить. Я понял, почему. За коньяк, который у нас стоит не больше 40 долларов, в «Елисееве» требуют в три раза больше.
Поллитровая фляга «Мартеля» ВСОП стоит 3166 руб. 10 копеек, то есть больше 100 долларов. Есть там и новаторская водка «Нефть» в миниатюрных белых и коричневых железных бочках емкостью 0,7 литра. Стоит 2720 рублей, то есть в районе 90 долларов.
За одну кубинскую сигару «Монтекристо» просят 807.90. Кому интересно, пусть сам разделит на 30, а то я устал от такого умственного напряжения.
Крошечная коробочка голубики стоит 7 долларов.
Среди баночек красной икры высится плакатик «Красная икра и красива и вкусна!» Лимонов, но очень ранний.
Я не переборол соблазна и взял в «Елисееве» крошечный кексик за 40 рублей, то есть одно евро. В дьюти-фри в Шереметьеве, где я спускал перед самолетом лишние рубли, все цены в евро. Как подавляющее большинство американцев, я не имел понятия, сколько это, но молодой приказчик объяснил мне, что евро — это примерно 40 рублей, и теперь я почти европеец.
Жаль, что не заглянул в «Елисееве» в хлебный отдел, а то черный хлеб, попадавшийся мне в других магазинах, был ужасен и напоминал по черствости тот, который пролежал в наших русских магазинах дня три. И вид какой-то не тот. Фу.
С кексом в зубах я пересек Тверскую и оказался перед бывшим кафе-мороженым, в которое папа водил меня за хорошую успеваемость. В нем уже много лет бар NightFlight с проститутками. Забавно поэтому, что в его витринах наклеены плакаты в честь приближающегося Дня защитника Отечества.
На одном нарисован бравый вояка с карабином СКС, который у меня сейчас хотят отобрать демократы. Рядом — реклама тайского массажа, живо напомнившая мне о Викторе Буте, которого американцы загребли в Бангкоке.
Я пошел вниз по Тверскому бульвару мимо бывшей студии скульптора Коненкова, на месте которой возвышается сейчас элитный ресторан «Пушкин». У него выстроился в два ряда длиннющий табун «Бентли», «Ренджроверов», «Мерседесов» изысканных моделей, «Лексусов», «Инфинити» и других богатых машин. У некоторых под лобовым стеклом торчали думские пропуска.
Дальше было массивное здание нового МХАТа, которое мы в детстве звали «Погорелым театром». После войны оно много лет стояло недостроенным, и мы забирались в него, чтобы похулиганить, например, добыть материал для взрывных устройств.
Там были складированы какие-то стерженьки с наверченными на них шариками. Если отвернуть шарик, набить внутрь серы от спичек и потом завернуть назад, то получалась маленькая бомба, громко рвавшаяся при ударе о стену. Дело было более полувека назад, так что память моя неизбежно схематична.
Напротив бывшего Погорелого тоже стояли машины, но дешевле. Я подошел, когда одну из них эвакуировал полицейский тягач. Две девушки в форме и ушанках налепили на окна и двери красной «Мазды» узкие зеленые полоски с надписью «Спецстоянка», а тягач, стоящий сбоку от нее посередине проезжей части и еще более увеличивавший пробку, распростер над нею стрелу своего подъемного крана. Она несла конструкцию в виде буквы Н, с которой свешивались ремни с подхватами для колес бедного транспортного средства.
Вокруг толпились веселые полицейские, один из которых подошел ко мне. Навычные прохожие шли мимо, зевая, я же стоял рядом и с детским интересом наблюдал за эвакуацией проштрафившейся «Мазды». «В понятые запишетесь?» — спросил меня мент. «Конечно!» — радостно воскликнул я. Я люблю приключения и, слыша стрельбу или сирены, иду в ту сторону, а не в противоположную.
«Прописаны где?» — спросил он.
«В Нью-Йорке», — признался я и испугался, что теперь меня не возьмут.
«Ну а здесь-то прописаны?» — хмыкнул блюститель, у которого не было под рукой другого кандидата.
«Да, у мамы на Лавочкина, — с радостью сказал я и дал адрес. — Козловский Владимир Данилович».
Так меня и занесли в протокол, где я расписался потом по-английски.
Полицейский сказал, что машину можно будет выкупить со спецстоянки за 3 тысячи рублей, то есть какие-то 100 долларов. У нас таких цен даже я не помню.
Прошел мимо своего бывшего дома и ремонтирующегося напротив дома, в котором вырос писатель Пелевин. Напротив него на газоне бульвара стоит дощатый белый сарайчик, на стене которого красной краской четко выведен лозунг «Россия — всё! Остальное — ничто!».
Другую наглядную агитацию я видел в подземном переходе под Пушкинской площадью, где стоял автомат «Прием платежей» с приклеенной сверху красной прокламацией: «Хватит нас грабить и унижать!». И подпись: «Народ».
На Никитском бульваре я встретился с Аллой Бут в кафе «Жан-Жак», где гуртуется прогрессивная тусовка и подают неслабый жюльен. Я впервые услышал там название кофе «Американо» и подумал, что это наш слабосильный американский напиток. Оказалось, что это разбавленное кипятком эспрессо.
Я хорошо отношусь к Алле, мне бы такую жену, хотя меня передергивает от иных ее заявлений в американский адрес. Сейчас она завершает оформление фонда под названием «Дорога домой», предназначенного для сбора денег сидящим на чужбине россиянам, то есть Буту.
Поначалу она так и назвала его «Чужбиной» и просила меня перевести это на английский. Это оказалось нелегко, и я сподобился лишь на FarFromHome. Проблема перевода обозначилась и в других языках, и Алла в конце концов сдалась.
А жаль, мне нравится слово «Чужбина».
«Ты про метеор слышал?» — спросила Алла. Я жил третий день без СМИ и про метеор не имел понятия, но тут же предположил, что его сбросили на Россию америкосы.
«Да Жириновский уже так и сказал!» — весело заметила Алла.
Так мой знаменитый однокашник снова меня обскакал.
Добавить комментарий