Обнаружить здесь, в США, сокровища довольно легко. Их не прячут — напротив, выставляют на всеобщее обозрение у порога дома, въезда в гараж. Называется это гараж-сейл. По выходным, начиная с пятницы, повсюду пестрят объявления о распродажах ненужного, надоевшего их владельцам скарба. Учитывая частые переезды американцев из одного штата в другой, с молотка пускается практически всё прежде нажитое, в переезде на новое место обременительное. При американской склонности к общепринятому, стереотипному во всем — еде, одежде, интерьере, вкусах, мышлении — любой предмет может быть заменим точно таким же, купленном в другом штате, другом городе, другом районе. Сожалеть не о чем.
В отличие от европейцев, реликвии, унаследованные от бабушек-дедушек, если вдруг уцелели, никакого трепета у большинства американцев не вызывают. Дома, где сберегаются, скажем, библиотека из старых книг, поблекшие фото на толстых паспарту, картины, предметы обихода предшествующих эпох, в Америке редкость.
Богатые, доверяясь нанятым дизайнерам, либо обставляют жилища в суперсовременном стиле, либо антиквариатом по бешеным ценам. Ума, что называется, не надо: заплатил — получил. Но вот в мемуарах Добужинского прочла, что его коллеги, так называемые «мирискусники» — Бенуа, Бакст, Сомов, он сам, — составили уникальные коллекции старинных русских раритетов, фарфора, мебели, гравюр, лубков времен Петра Первого, шастая по рыночным развалам. Это было возможно в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Хотя и на моей памяти в СССР в начале шестидесятых, когда в моду вошла легконогая, хлипкая, из фанеры, мебель, на свалку, в мусорные баки выкидывались кресла, диваны красного дерева с пламенем. И люди сообразительные ну просто задарма обставляли свои квартиры музейными гарнитурами эпохи Павла, Александра Первого. Хотя, чтобы рыскать в прямом смысле по помойкам, надо ценить, понимать, любить то, что большинством отвергается как хлам.
То есть настоящие коллекционеры редкостей — первопроходцы, смело лидирующие в толпе, рабски подчиняющейся правилу, чтобы было не хуже, чем у соседей. Хрустальная люстра — символ преуспевания, радовала обывательское нутро. Массивный гарнитур являлся гарантом солидности, прочности статуса его владельцев. И, главное, риска никакого.
А вот распознать, что керосиновая никчемная вроде бы лампа с расписным вручную фарфоровым плафоном — изделие мастера, артиста, что шаткий столик с инкрустацией, пусть даже покоробленный — свидетель давно минувшего, и уже этим ценен, для этого требуется не только осведомленность в данной конкретной области, но еще, пожалуй, определенные свойства натуры. Воображение, авантюрность и бескорыстие, сопутствующее страсти.
Но это совсем другая категория, чем профессионалы-антиквары, безошибочно знающие рыночную конъюнктуру и ориентирующие свой бизнес, конечно, не на случайную интуицию и не на собственные вкусы-прихоти, а на потребности покупателей — тех, что с деньгами. Хотя и они не гнушаются розысками сокровищ на блошиных рынках, в лавчонках старьевщиков, на распродажах чьего-то имущества, от которого наследники спешат избавиться за любую предложенную цену. Невежество и равнодушие — то сочетание, что придают азарт в подобного рода приобретениях, где как в карточных играх, не столько везение, сколько опыт знаменуется выигрышем.
Но есть некоторое различие, когда добытое предназначено для перепродажи, или же в собственное обладание, с тем ребячливым ликованием, как новая игрушка, полученная в праздник. Настоящий коллекционер, по моему мнению, тот, кто упивается, ликует любому прибавлению в своем собрании. Не важно, из чего оно состоит, почтовых марок, значков, икон, гравюр или пуговиц, глиняных базарных свистулек.
Страсть, зов к коллекционированию возникают иной раз с пустяка и без всякого влияния извне. В моем, к примеру, родительском доме любое отклонение от житейски, в быту необходимого, оправданного, воспринималось мещанством, строго порицаемым. А если иной раз, в контраст прочему, забредал раздвижной стол-сороконожка красного дерева, то его чуждое внедрение объяснялось и увеличением семьи, и многочисленными гостями.
Как-то в комиссионном магазине мама приобрела тумбочку под телевизор, и к полной неожиданности в этой тумбочке обнаружился вмонтированный патефон с набором джазовых пластинок, скорее всего трофейных. Родители посмеялись подобному сюрпризу, но никакого восторга не выказали. Я же это восприняла как чудо. И вот тогда, видимо, меня повлекло к никчемным предметам, как мне чудилось, содержащим некую тайну.
Подобное влечение удовлетворилось на мои скудные первые гонорары, хотя поначалу их брала мама в бухгалтерии издательства «Правда», где её все знали, так как там же она получала и отцовские, с правом её подписи. Но однажды, когда у кассы она уже положила привычно в свою сумочку мне причитающееся по ведомости, я попросила дать мне десятку. Зачем? — она удивилась. Мне было восемнадцать лет, и жила я на полном родительском иждивении, то есть меня кормили, поили, одевали и ни в чем не отказывали. Неловко было признаться, но я осмелилась сказать, что хочу купить молочник и чашку, хотя и без блюдца, с клеймом фабриканта Кузнецова. В комиссионке на улице Горького, где я их увидела, согласились их придержать до завтрашнего дня. Мама десятку дала, но с таким скорбным выражением лица, будто узнав, что дочь серьёзно заболела, с психикой, значит, неполадки, и лучше выждать терпеливо, авось опомнится, а причины наверняка другие, дочь их скрывает. В восемнадцать лет всё ведь возможно: влюбилась, страдает, а молочник, чашка — для отвода глаз.
Абсолютно не так. Позднее, не имея собственной жилплощади, я стала свозить в дачный сарайчик в Переделкино мебельную, как родители считали, рухлядь, но никаких возражений не слышала. С моей психикой, уже убедились, порядок, просто — блажь. Безобидная, безвредная — пройдет. Рухлядь на самом-то деле была драгоценная, эпохи Александра Первого, а кое-что попадалось и от эпохи Павла. Стоило уже недешево по тогдашним понятиям, что я от родителей скрывала. Но не было денег на реставрацию. Реставрация обходится дороже раритетов. Так всегда. Картину, очень хорошую, можно купить задешево, но ее соответственно обрамить встанет втридорога.
Надо выжидать. И ни на что, ни на кого не рассчитывать — вот принцип коллекционерства. Ничьё одобрение не важно — только собственное. Тут срабатывает инстинкт, схожий с творческим: своеволие, упорство, а что думают другие, если честно, наплевать.
Было забавно, как мой отец вынужденно посетил нашу квартиру в блочном доме в Сокольниках. Задерживался поезд с Рижского вокзала, откуда мы с ним и с его внучкой должны были поехать в отпуск в Дубулты. А через эстакаду наше жильё рядом. Уговорили зайти, кофе выпить. Недоверчиво, сопротивляясь, согласился. На одобрение нашего жилья, обихода рассчитывать не приходилось. Но рискнули.
Первым делом оглядел книжные стеллажи, с ухмылкой: интересно, что ты уворовала. Я, в том же стиле: барахла не брала, только качественное. Ухмылка сменилась поощрительной улыбкой. Но после презрительно выпяченная губа: «Что это вы тут развели, буржуазность махровую, музейную затхлость. Во сколько же вам это встало, на тлен, безделицу потратившись? И как нарочно, у дивана эпохи Александра Первого, на который он сел, затрещала, отошла резная спинка. Общий хохот, спасительный, очищающий.
Зато, когда мы уезжали из страны навсегда, и мне пришлось связаться с барышниками, так как к вывозу ничего антикварного таможней не допускалось, продав ту нашу мебель, смогла вывезти многотомную библиотеку, не только занявшую в нашем колорадском доме этаж, но и просачивавшуюся в другие комнаты. А так же архив, в основном, отцовский.
Как мы после убедились, наш багаж, оформленный и оплаченный через западную фирму, тщательно изучался соответствующими отечественными службами. Кое-что стибрили, не без того. Но и я не дура. Важное, ценное, увезла раньше, в чемоданах. А прочее — наживное. И в сущности — пустяшное.
Начинать жить с нуля, в этом тоже есть своего рода кайф. А в нашем достаточно уже зрелом возрасте медлительности не допускалось. Мы сразу же, в первом попавшемся магазине приобрели необходимый для обустройства американский стандарт-ширпотреб, без всяких претензий, капризов. И гараж-сейлами пользовались, как многие эмигранты. Вот там, пристрастившись, когда нам, собственно, уже ничего не было нужно, я постепенно вникала в американский менталитет, странный, чуждый.
У дорогих, комфортабельных, судя по фасаду, домов выставляется рухлядь, годная разве что на помойку. Зачем, почему это хранилось, и где? Жлобство, скаредность? Нет. Всё сбывается за копейки. И ведь есть здесь специальные центры, сети, куда можно ненужное отдавать, безвозмездно, нуждающимся, а не сидеть, томясь в выходные дни, тупо, бездарно, будто нечем им себя больше занять. А если действительно нечем?
В США я одно время увлекалась телепередачей, названной «Антик роудшоу». Суть в том, что обычные американские граждане в разных штатах собирались в помещениях типа ангаров, принося самые разнообразные предметы на оценку специалистам-знатокам. Сюжеты возникали, можно сказать, детективные, в жанре реалти, когда на глазах телезрителей обладатели безделицы, найденной в завалах на чердаке, сарае, ошеломленно узнавали её стоимость со многими, бывало, нулями, определенную знатоками.
Или же наоборот, уповающие на уникальность своих сокровищ, оказывались жестоко разочарованными диагнозом. Я же, как зритель, обнаружила некую тенденцию в этих «Антик роудшоу», мне интересной и как отражение менталитета американской нации в целом.
Предпочтение отдавалась тому, что производилось в США, и не столь уж важно когда. Скажем, изображение диснеевского Микки Мауса зашкаливало по оценке экспертов севрскую вазу, французского, как известно, происхождения. Часы на пластмассовом ремешке с изображением Микки Мауса на циферблате я получила в подарок от отца, побывавшем в США в 1957 году. Пользовалась ими школьницей младших классов недолго, механизм закапутился соответственно копеечной их в то время продажной стоимости. Кабы знать, что эти грошовые детские часики, испортившиеся столь быстро и выброшенные в мусорное ведро, — редкость, так высоко ценимая в стране, где живу теперь...
Но меня ожидали и другие открытия, воспринимаемые уже с неким сарказмом. Знатоки-антиквары на тех же «Антик роудшоу» пристально вглядываясь в бюро эпохи Людовика Пятнадцатого, что они, надо отдать им должное, не отрицали, но отмечали некачественную в нем сохранность, трещинки, выбоины, повреждения в инкрустации перламутром — короче, ну не товарный вид.
Одна милая, интеллигентного вида, немолодая женщина предложила на суд тех экспертов свиток на шелке, который унаследовала от отца, им купленный в Японии, где он служил. Даже мне, ни на какие особые познания не претендующей, по стилю, лаконичности, ёмкости композиции, изысканности, в палевых, пригашенных тонах цветовой гаммы, было ясно, что это не Китай, как считали эксперты, а Япония, и не раньше уж точно восемнадцатого века.
Постепенно дошло, что в США, стране, состоящей в ядре своем из эмигрантов, отлученных от своих корней, утрачивается вкус, тяготение к мистике, тайне собственного прошлого. Потребность слиться со всеми по правилам новой страны нивелирует индивидуальное бесследно. Вроде бы уступаешь в пустяках, в еде, в одежде, в манерах, привыкаешь к здесь общепринятой непритязательности — да, удобной, демократичной, но как всё массово внедряемое, уродливой.
Произвольный, наверное, пример. Живя в США, я, мой муж, наша дочь предпочитаем европейское кино, здесь показываемое в небольших кинотеатрах. Не стану объяснять почему, скажу кратко — оно другое и о другом. Но я еще обнаружила, что мне там нравятся интерьеры, где в своей повседневной среде, своей атмосфере, обозначены персонажи европейских фильмов. Все там детали быта характерны, узнаваемы и точно срабатывают на смысловую, сюжетную содержательность. Как у нашего отечественного гения Чехова: если на сцене висит ружьё на стене, оно должно выстрелить. В европейском — стреляет. В американском — нет. Колоссальные деньги затрачиваются на голливудские трюки, с перемещениями героев в разные страны, в шикарные апартаменты или в лачуги. Как в кино, так и в жизни, американский унылый, безликий стандарт. Как в домах миллионной стоимости, так и в бедных районах.
Нам, нашей семье, абсолютно не на что жаловаться, мы купили дом в благоустроенном околотке, так сказать, вполне респектабельном, где нас прельстил вид из окон на Скалистые горы. Но первое время я, сев за руль, с трудом находила туда путь. Все одинаково, везде ухожено, те же лужайки, того же размера участки, те же три этажа.
Зато мы сразу сообразили, что улыбчивых соседей в наш дом впускать нельзя. Сработал чисто животный, защитный рефлекс. И прежний, за жизнь приобретенный навык — чужих сторониться.
Возможно, другие эмигранты нашли свои варианты, мы их не искали. И мало на что уповали. Поэтому у нас нет никаких разочарований, ни в чем.
Возвращаясь к американским гараж-сейлам, то это действительно кладезь неожиданных находок. Впрочем, иной раз шокирующих. Когда молодая пара, среди хлама выставляет за доллар хрустальное блюдо с морозным рисунком, не позднее начала прошлого века, Богемия, скорее всего, мне нужны какие-то пояснения: чьё, откуда? Красивая блондинка спрашивает у мужа, он отвечает, от бабушки, если дорого, возьмите за пятьдесят центов. Я цепенею, представляя ту бабушку, пытаюсь этим молодым невеждам что-то объяснить, возразить. Но муж берет меня крепко за руку и вместе с блюдом ведет к машине. Мямлю, как же так, они же не понимают. Муж, жестко: если еще не поняли, то никогда не поймут.
А вдруг иначе, не они, а мы не понимаем, не в предметах старины, а в жизни, её смысле? Все ведь меняется, у каждого поколения свои предпочтения, ориентиры, своя шкала ценностей. И неистребимое, природное диктуемое желание устраивать собственное существование иначе, чем у их предшественников, родителей, бабушек-дедушек, с некоторым даже вызовом, не в лад с ними, а вопреки. И разве это не их право?
Американский менталитет обоснован свободой права выбора во всем, как у молодых, так и у старших по возрасту. Дети рано покидают родительские гнезда, разлетаясь в другие штаты, для обучения в университетах, находя там работу, и никто не жалуется, что встречи случаются редко, в традиционные, здесь почитаемые праздники, День Благодарения, скажем, Рождество, Пасху. Тесной близости нет, но нужна ли она? Под общей крышей больше бывает конфликтов, чем при отдалении, на самом деле скорее комфортном, без навязывания бессмысленном друг другу и воззрений, и привычек, чуждых в равной степени разным поколениям.
Американский прагматизм обусловлен, надо признать, здравой, трезвой психологической оснасткой. Никто никому не должен мешать и не хочет. Дети от родителей наследуют деньги, если есть. Недвижимость, если опять же есть. Но отнюдь не взгляды, не принципы, и уж не какие-то там семейные реликвии обременительные при утраченной спайке с исчезнувшим.
Это правильно, разумно, никто не спорит. И всё же, видя старинную шкатулку с бронзовой отделкой, истертым бархатным нутром, выставленную на продажу при въезде в гараж, и мне тоже абсолютно ненужную, пронзает как током сожаление, сочувствие к чьёй-то неведомой судьбе. Взываю к мужу: неужели тебе пяти долларов жалко? Он, досадливо: ладно, бери. Я, с признательностью: спасибо. И у меня ощущение, что я спасла, сберегла, чьё-то прошлое, и эта аура будет мне согревать столько, сколько сама проживу.
Добавить комментарий